Языковые проблемы права и правовые проблемы языка

Размещено на http://www.allbest.ru/

Омский госуниверситет

Языковые проблемы права и правовые проблемы языка

Осипов Б.И.

Когда говорят о юридических приложениях языковедческих знаний, то первое, что приходит в голову, - это, конечно, экспертиза почерка. Между тем это даже и не вполне языковедческая проблема или, по крайней мере, периферийная в языкознании, не говоря уже о том, что приёмы такой экспертизы описаны, по-видимому, уже достаточно обстоятельно и на сегодняшний день не представляют проблемы. Проблемным остаётся вопрос о графологии - теории, согласно которой по почерку можно не только идентифицировать личность пишущего, но и определить его характер, наклонности, способности, заболевания и т. д. Не будучи специалистом в этой области, я воздержусь от дискуссии, но замечу, что графологические выводы во всяком случае требуют большой осторожности, а некоторые сенсации, время от времени появляющиеся на страницах печати в связи с графологическим анализом, скорее свидетельствуют против надёжности этой теории, чем в её пользу Таково, например, интервью С. Кузиной с сотрудником Федерального бюро судебной экспертизы при министерстве юстиции Т. Борисовой, опубликованное в конце 1998 г. в “Комсомольской правде” под заголовком “Шолохов был плагиатором, а Есенин - невротиком” (1998, 18 дек., № 237. С. 10). Отказывать человеку в литературном таланте на основе “детского” почерка, как это делает Т. Борисова, явно рискованно, тем более что обвинение М. Шолохова в плагиате надёжно опровергнуто лингвистическим анализом “Тихого Дона” (см. об этом ниже). Отметим, что “Комсомольская правда” (1999, № 40, с.19) еще раз вернулась к этой теме, предоставив слово оппонентам Т.Борисовой /примеч. ред./. Впрочем, обратимся к собственно лингвистическим проблемам.

Если говорить об идентификации авторства того или иного текста, зачастую необходимой в криминалистике, то здесь следует указать по крайней мере на две проблемы, по которым ведётся работа именно языковедческая.

Одна из этих проблем - идентификация произнесённого текста по голосовым признакам. Проблема эта достаточно трудна и ещё не может считаться решённой, хотя в средствах массовой информации время от времени и по этой теме появляются сенсационные сообщения - о том, что, дескать, специалисты по инструментальной фонетике научились определять преступника по голосу с такой же точностью, как по отпечаткам пальцев. К сожалению, точность фонетической экспертизы пока далека от точности дактилоскопической. Определённые подвижки есть (работа в этом направлении давно ведётся, например, в фонетической лаборатории Ленинградского - Петербургского университета), но дело это сложнее, чем кажется. Хотя давно известно, что информацию об индивидуальных особенностях голоса несут в основном самые верхние форманты, но, во-первых, главное не в абсолютных значениях этих формант, а в их соотношении с другими составляющими звука, а во-вторых, сами эти форманты являются очень слабыми, что также затрудняет инструментальный анализ. Ведь живое человеческое ухо обладает замечательной способностью “отсеивать” ненужное или, наоборот, “вытаскивать” нужное в хаосе окружающих нас звуков. Яркий пример этого - то, что мы попросту не слышим привычные фоновые звуки, если они для нас в данный момент не играют роли. Помню, как в детстве, когда у нас дома были часы-ходики, я удивлялся, что даже при полной тишине в доме я не слышу их тиканья и всякий раз должен посмотреть на маятник, чтобы убедиться, что они идут (и, посмотрев, вновь начинал на какое-то время слышать тиканье). Обратный пример: рабочие шумных цехов умудряются слышать разговоры друг друга, хотя звуки речи, казалось бы, должны полностью заглушаться гулом станков или ударами молота и т. п. Вероятно, каждый может припомнить в своей жизни что-то подобное. Известно и то, что сила звука и его громкость - не одно и то же (более высокий звук при той же силе воспринимается как более громкий). Инструменты же анализируют объективные соотношения звуковых мощностей, они “слышат” не так, как человек, который и при узнавании голоса, видимо, успешнее, чем прибор, улавливает необходимые приметы, каким-то образом их усиливая.

Другая проблема - это идентификация текста по его лексико-грамматической организации. Здесь значительное продвижение стало возможно благодаря электронно-вычислительной технике. При значительном объёме текста его авторство сегодня уже можно установить на основе статистического анализа словаря и грамматических конструкций, если известен также достаточно большой текст, доподлинно принадлежащий интересующему нас автору. В качестве успешной работы такого характера можно назвать вышедшую несколько лет назад книгу группы исследователей об авторстве “Тихого Дона” в связи с выдвигавшимися одно время (и кое-где муссирующимися до сих пор) обвинениями М.А. Шолохова в плагиате [Хьетсо и др., 1989]: авторство М.А. Шолохова подтверждено с достоверностью, позволяющей считать вопрос закрытым. Конечно, в практической криминалистике этот метод не может получить широкого применения, поскольку не даёт надёжных результатов на текстах малого объёма, но знать л его существовании юристам всё-таки совсем нелишне.

Приходится иметь дело языковедам (и, шире, филологам вообще) и с такой правовой проблемой, как определение принадлежности текста к порнографическому жанру. Вообще говоря, абсолютно точное определение порнографии дал ещё В.В. Набоков в своём послесловии к американскому изданию своего романа “Лолита”, написанном в 1956 г.: “...Выражение “порнография” означает бездарность, коммерческую прыть и строгое соблюдение клише. Непристойность должна соединяться с банальщиной, ибо всякую эстетическую усладу следует полностью заменить простой половой стимуляцией, требующей применения общепринятых фраз для прямого воздействия на пациента. Порнограф должен строго придерживаться старых испытанных правил, дабы окружить пациента надёжной атмосферой удовлетворения... Таким образом, в порнографических романах действие сводится к совокуплению шаблонов. Слог, структура, образность - ничто не должно отвлекать читателя от его уютного вожделения. Такой роман состоит из чередования эротических сцен. Промежуточные же места должны представлять собой лишь смысловые швы, логические мостики простейшей конструкции, краткие параграфы, посвящённые изложению и разъяснению, которые читатель, вероятно, пропустит, но в присутствии которых он должен быть уверен, чтобы не почувствовать себя обманутым (образ мыслей, проистекающий из рутины “всамделишных” сказок, которых мы требуем в детстве). Кроме того, сексуальные сцены в книге непременно должны развиваться крещендо, в новых комбинациях, с новыми влагалищами и орудиями, и постоянно увеличивающимся числом участников..., а потому конец книги должен быть наполнен эротическим бытом гуще, чем её начало” [Набоков, 1997, с. 376]. Юристу это описание может показаться слишком ироническим и “художественным”, а между тем, если вдуматься, оно является совершенно точной инструкцией, перечисляющей все признаки порнографического произведения с исчерпывающей полнотой. Разве так трудно подсчитать, например, распределение числа эротических сцен и их участников от начала к концу книги или фильма? Или соотношение этих сцен и “прокладок” между ними? Борьба с порнографией - одна из самых актуальных сегодня задач правоохранительных органов, и тяжкие вздохи относительно непреодолимых будто бы трудностей разграничения порнографии и эротики - одно из совершенно несостоятельных оправданий либо ленивых, либо купленных теми же порнографами (коммерческая прыть!) “правоохранителей”.

Я не хотел бы рассматривать здесь вопрос о тех словах, которые в милиции до сих пор называют нецензурными (хоть цензура давно отменена). Вопрос тут, конечно, есть: простому милиционеру, как, впрочем, и “простому” хулигану, должно быть, не очень-то понятно, почему за употребление непристойной брани где-нибудь на дискотеке или в магазине следует наказывать, а вот по телевидению и в газетах она употребляется, и за это не наказывают. Всё тут не так просто: говоря коротко, дело не в словах, а в том, как, почему и зачем они употреблены. Может быть оскорбительным и обычное слово и не быть оскорбительным непристойное. Однако подробное рассмотрение данной темы требует отдельного разговора.

Перейдём от языковых вопросов права к другой стороне обозначенной в заглавии статьи темы - к юридическим вопросам бытования самого языка.

В этой сфере на сегодняшний день можно выделить пять наиболее актуальных проблемы: проблему государственных языков, проблему бытования иноязычных слов в связи с разного рода национально-государственными амбициями (в частности, вопрос о соотношении самоназваний национальностей и их названий у других народов), проблему переименований, проблему искажения текста при публикации и, наконец, проблему использования всякого рода лингвистических ухищрений в сословно-классовых интересах.

Вопрос о выборе языка общения во многоязычной аудитории - один из самых простых: если среди участников общения все знают язык А, но не все - язык В, то для общения избирается язык А. Если все знают оба языка, чаще всего на двух и общаются или же выбирают язык по соглашению. Если часть знает язык А, а часть - язык В, прибегают к переводчикам. По сути дела никаких проблем здесь нет. Однако политики нагнетают вокруг этого простейшего дела так называемую проблему государственных языков.

Блистательный ответ таким политикам ещё в начале века дал не кто иной, как В. И. Ленин. И как бы сегодня ни относиться к этому человеку, невозможно не признать его правоту в вопросе о государственных языках: в демократическом многонациональном государстве государственного языка быть не должно.

“Чем оправдывают необходимость обязательного государственного языка те партии, которые его защищают? - спрашивает В. И. Ленин в одной из своих работ 1914 г. и отвечает: - “Доводы” черносотенцев, конечно, коротки: всех инородцев необходимо держать в ежовых рукавицах и не позволять им “распускаться”... Позиция либералов - гораздо “культурнее” и “тоньше”. Они - за то, чтобы в известных пределах (например, низшая школа) был допущен родной язык. Но вместе с тем они отстаивают обязательность государственного языка. Это, мол, необходимо, в интересах “культуры”... “Государственность есть утверждение культурного единства... В состав государственной культуры непременно входит государственный язык... В основе государственности лежит единство власти, и государственный язык - орудие этого единства. Государственный язык обладает такой же принудительной и общеобязательной силой, как все другие формы государственности...” Вот - типичная философия либерала относительно необходимости государственного языка... Всё это верно, господа либералы, отвечаем мы им... Мы больше вас хотим, чтобы между угнетёнными классами всех без различия наций... установилось возможно более тесное общение и братское единство... Мы не хотим только одного: элемента принудительности. Мы не хотим загонять в рай дубиной. Ибо, сколько красивых фраз о “культуре” вы ни сказали бы, обязательный государственный язык сопряжён с принуждением, вколачиванием... Мы убеждены, что... вообще весь ход общественной жизни ведёт к сближению наций между собою... Национальный состав населения перемешивается, обособленность и национальная заскорузлость должны отпасть... А принудительность (палка) приведёт только к одному: ...обострит вражду, создаст миллион новых трений, усилит раздражение, взаимонепонимание и т. д. Вот почему... необходимо - отсутствие обязательного государственного языка, при обеспечении населению школ с преподаванием на всех местных языках, и при включении в конституцию основного закона, объявляющего недействительными какие бы то ни было привилегии одной из наций и какие бы то ни было нарушения прав национального меньшинства” [Ленин, 1986, с. 375-376].

Я сознательно исключил из этой цитаты то, что относится к собственно российским условиям начала века, чтобы показать, насколько принципиально важны высказанные здесь мысли для любых условий строительства многонационального государства, претендующего на демократизм. Сегодня, может быть, несколько архаично звучит упоминание о единстве “угнетённых классов всех без различия наций”, но архаизм этот, я бы сказал, чисто языковой. Вставьте вместо “угнетённых классов”, если уж очень хочется, “социально незащищённых слоёв населения” - суть не изменится: от подогреваемой политиками межнациональной розни - а одним из орудий этого подогревания и является учреждение государственных языков, - от этой недостойной человека розни прежде всего страдают не политики и не чиновники, а именно те, кого на сегодняшнем языке называют социально незащищёнными.

Мы можем гордиться, что Конституция Российской Федерации хотя и не избежала формулировки “государственный язык” применительно к русскому, но всё же гарантирует всем национальностям право на сохранение родного языка (ст. 68) и что не знающий по-русски житель глухой деревни Горного Алтая или Татарии, якутский охотник или хакасский чабан могут не беспокоиться по крайней мере за своё гражданство. К сожалению, мы не можем гордиться тем, как вяло реагирует российская власть - да и мы все - на лишение гражданства или на иные правовые притеснения по причине незнания государственного языка применительно к миллионам наших бывших соотечественников в целом ряде союзных республик расформированного СССР.

Впрочем, даже если термин “государственный язык” употребляется чисто символически и не имеет никаких юридических последствий (как это случается в сегодняшней России), то всё же он играет отрицательную роль: ведь из-за него все другие языки получают статус негосударственных, что естественно воспринимается как отнесение их во второй сорт, как унижение и по сути дела оскорбление - хотя бы и оскорбление только лишь словом (в межнациональных отношениях приходится быть осторожным и с этим).

Остановлюсь ещё на одном терминологическом, но важном в правовом отношении моменте. Необходимо чётко различать понятия “государственный язык”, “официальный язык” и “язык межнационального общения”. Государственный язык - понятие юридическое: незнание языка, объявленного государственным, даёт основание для юридических последствий (в том числе, как видим, противоречащих всем документам о правах человека). “Официальный язык” - понятие хотя и связанное с государственными и международными установлениями, однако не юридическое. Официальный язык устанавливается не законом, а соглашением партнёров: так, список официальных языков Организации Объединённых Наций установлен по соглашению между её членами, язык официальной переписки, скажем, между двумя разнонациональными учреждениями устанавливается соглашением между этими учреждениями и т. д. И если официальные документы России публикуются по-русски, то это также своего рода соглашение: число граждан, знающих в нашей стране по-русски, больше знающих любой другой язык. Фактический статус русского языка сегодня - это и есть скорее статус официального, чем государственного языка. Когда-то В.В. Маяковский иронизировал, что “с Тифлисской Казанская академия переписываются по-французски” и пропагандировал русский язык. И русский - под влиянием не гражданского или уголовного права, а всей совокупности жизненных условий советских народов - действительно стал языком межнационального общения народов СССР. “Язык межнационального общения” - понятие, не имеющее к праву уже совсем никакого отношения. Это язык, который по объективным причинам используется той или иной группой народов для общения друг с другом. Конечно, таковым может стать и государственный язык, но статус государственного как раз уменьшает эти шансы: насильственное внедрение неродного языка всегда вызывает сопротивление. В этом смысле обращает на себя внимание судьба малых народов. Лужицкие сербы, живущие, как известно, на территории Германии, ревностно придерживались своего языка в условиях национальных притеснений и онемечивания - в условиях кайзеровской и гитлеровской Германии. Но после второй мировой войны они в массовом порядке стали переходить на немецкий совершенно добровольно. Ещё раньше подобное стало происходить и с народами бывшей Российской империи в условиях СССР, где национальные языки не только не преследовались, но зачастую и искусственно реанимировались (из идеологических интересов, но это тот случай, когда идеологические интересы совпадали с национальными и общечеловеческими).

Надо сказать, что подобная реанимация необходима именно в условиях отсутствия национального гнёта. Равноправие наций, при всех его несомненных достоинствах, чревато исчезновением малых языков, а исчезновение любого языка, как и любой культуры, какому бы малочисленному народу они ни принадлежали, есть утрата частицы духовного опыта человечества, то есть общечеловеческая трагедия, хотя бы иногда и не замечаемая, как не замечается порой исчезновение биологических видов. Экология языка - в этом смысле - должна существовать, поддержка малых языков заслуживает всяческого одобрения Я уж не говорю о ценности любого, самого экзотического языка для расширения профессионального кругозора филолога. В Омском университете ведётся ознакомительный курс удмуртского и венгерского языков: хотя удмуртский вряд ли практически потребуется жителям Сибири, он интересен лингвистически (см.: [Финно-угорские языки, 1997]).. Речь идёт, конечно, не о правовых привилегиях, а о поддержке общественной: культурно-политической, моральной, научной, а для верующих - и религиозной.

Ещё одно терминологическое замечание в связи с национально-языковой политикой. Выражения “коренная национальность”, “язык коренной национальности” способны, как и многие другие неточности в обозначении национальных отношений, вызывать трения и ссоры: зачастую не так легко установить, какой народ является на данной территории “более коренным”, а главное - это не должно иметь никаких политических или юридических последствий. Поэтому гораздо предпочтительней термин “местный язык”, употребляемый, между прочим, в цитированной выше работе В.И. Ленина.

Перейдём к более частным правовым вопросам языка. Многие народы и соответственно их государства имеют самоназвания, отличающиеся от названия их у других народов. Педалирование национального вопроса в посткоммунистический период привело, между прочим, к тому, что некоторые государства и автономии начали настаивать на их новом наименовании по-русски. Надо совершенно твёрдо сказать: эти претензии не имеют под собой никакой почвы - ни юридической, ни лингвистической. Войдя в словарный состав того или иного языка, название того или иного народа и государства вступает с его лексикой в определённые системные отношения. Слово Молдавия употреблялось русскими как нейтральное название соответствующего государственного образования. Слово же Молдова закрепилось в русском как торжественно-поэтическое. Отношения между этими словами в нашем языке - такие же, как между словами Россия и Русь. И выражение Республика Молдова, независимо от чьего бы то ни было желания, звучит так же неестественно и даже комично, как звучало бы Федерация Русь. То же самое - со словами Белоруссия и Беларусь. Получается, что политики посягают здесь на синонимические ряды, сложившиеся в русском языке, а это вряд ли можно считать правомерными полномочиями или, скажем, необходимостью для политических деятелей [Осипов, 1992, с. 63-65].

Иной вопрос - переименование городов, улиц и других объектов, названных в память о деятелях отжившего режима. Вопрос не так прост, но в общем виде можно всё-таки сказать, что любые переименования нежелательны и должны быть тщательно обдуманы.

Во-первых, как бы ни был одиозен изживший себя режим, он составляет часть истории, от которой никуда не денешься и переписать которую с помощью переименований всё равно не удастся.

Во-вторых, надо учесть, что мемориальные названия вообще плохо выполняют свою функцию. Многие ли могут с ходу сказать, в честь какого Николая назван город Николаев? А может, в честь космонавта Николаева? Произнося слово Свердловск, мы обычно не думаем или, в лучшем случае, меньше всего думаем о Я.М. Свердлове. А ведь любое переименование - это, кроме расходов на новые вывески, таблички, печати и прочее, ещё и риск путаницы с адресами, документами и т. д. и т. п. Каково мне сегодня предъявлять паспорт гражданина несуществующего государства, да ещё и выданный в несуществующем городе Устинове (название Ижевска в 1985 - 1986 гг.)?

Во-вторых, новые названия, всегда вызывая то или иное отторжение, нередко порождают иронические варианты. Если разговорное название Петербурга - Петрограда - Ленинграда - Петербурга Питер никого не шокирует, то возникшее по иронической аналогии с ним разговорное название “распереименованного” Екатеринбурга Катер едва ли ласкает слух жителям этого города. И если петербуржец нормально воспринимает, когда его называют питерцем, то не оскорбится ли екатеринбуржец, если его назовут катерцем?

Ещё один вопрос частного характера, к сожалению, приобретший в последнее время большую актуальность. Известно, что первые удары рыночной экономики пришлись по издательскому делу. И первое, что пришло в голову издательствам, - это экономить на корректорах. Опечатки в последние годы стали настоящим бичом даже солидных изданий, не говоря уж о продукции мелких коммерческих фирм. И если при публикации, скажем, художественной литературы опечатки могут привести в худшем случае к искажению образа, то при издании литературы юридической последствия могут быть более печальными. Например, в одном из изданий Конституции Российской Федерации (издательство “Акалис”, М., 1996) в ст. 19, посвящённой правам мужчин и женщин, вместо равные права напечатано разные права! Думается, подобное отношение к публикации юридических текстов должно вести и к юридическим последствиям [Осипов, 1998, с. 102-103]. Наказуемость злостного и сознательного искажения текста при публикации сомнению не подлежит, но жизнь показывает, что и искажение по халатности издателей иной раз вряд ли может оставаться безнаказанным. По крайней мере этот вопрос заслуживает обсуждения.

И последний правовой вопрос лингвистики, которого мне хотелось бы коснуться в этих заметках, - это попытки использования в классово-сословных интересах всякого рода языковых ухищрений. Отчасти сюда относятся и упомянутые уже переименования, но это относительно безобидная, скорее пропагандистская вещь. А иногда речь надо вести прямо о преступном использовании слова, о преднамеренном введении граждан в заблуждение.

Если говорить о прошлом, то таким было употребление выражения советская власть: Советы после 1917 г. никогда не были органами власти, они в лучшем случае выполняли роль коммунально-бытовых контор при крайкомах, обкомах, горкомах и райкомах Коммунистической партии. Да и Коммунистической ли? После прихода к власти РКП(б) - ВКП(б) - КПСС боролась только за сохранение этой власти, а к коммунизму уже не имела никакого отношения. Не зря же наиболее состоятельная и оборотистая часть её номенклатуры так легко в 90-х годах переименовала себя в демократов и даже попыталась запретить свою собственную партию - акт беспрецедентного политического цинизма и вместе с тем... чисто лингвистический фокус: у власти, хотя и под другим названием, остались в основном те же люди (не привожу примеров, т. к. бывшие партийные должности нынешних “демократических” лидеров у всех ещё в памяти).

К этому стоит добавить, что лингвистические манипуляции применялись большевиками не только в общеполитических, но и в совершенно конкретных, “деловых” целях. Вот факт из времён коллективизации. “Коллективизаторам” одной из деревень Курганского округа надо раскулачить как можно больше крестьян. С этой целью три семьи, из которых две никак не подходят даже под минимальные признаки кулацких, представляются ими как одна за счёт чисто лингвистического фокуса: жёны самостоятельно живущих сыновей “кулака” именуются его снохами, а их дети - его племянниками![Мальков, 1996].

Если говорить о сегодняшнем дне, то с активизацией инфляционных процессов, начиная с 1992 г., деньги, выплачиваемые банками вкладчикам сверх первоначальной суммы вклада, превратились из прибыли по вкладам в частичную компенсацию инфляционных убытков, но... по-прежнему именуются не компенсацией, а процентами по вкладам! Новая сущность обозначена старым термином - и что же? Проценты по вкладам - это доход, а доход государство вправе облагать налогом - и вот уже поднимается вопрос о налоге на прибыль по вкладам, хотя никакой прибыли нет, даже и дохода нет, а есть, наоборот, убытки, компенсируемые лишь в ничтожной доле (по вкладам до востребования компенсация инфляционных потерь в разные годы находится в пределах от 5 до 10 %). Так языковые выверты оказываются на службе у господствующей ростовщической олигархии.

Можно ли дать подобным действиям правовую оценку и кто это должен сделать? По-видимому, можно и должно, а делать это должны совместно языковеды и правоведы.

Во всяком случае, несомненно, что пограничные проблемы юриспруденции и лингвистики существуют, и их обсуждение - в интересах как обеих наук, так и общества в целом.

Литература

преступник голос фонетический язык

1. Ленин В.И. Нужен ли обязательный государственный язык? // В.И. Ленин о литературе и искусстве. Полн. собр. соч., Т. 24. М., 1986.

2. Мальков В.М. Раскулачивание: как это было. Екатеринбург, 1996.

3. Набоков В.В. О книге, озаглавленной “Лолита” // Лолита. М. - Харьков, 1997.

4. Осипов Б.И. О недоброкачественном издании Конституции Российской Федерации и о некоторых общих приметах изданий низкого качества // Вестник Омского университета. 1998. № 1.

5. Осипов Б.И. Нерусские ответы на русский вопрос // Русский вопрос: история и современность. Oмск, 1992. Ч. II.

6. Финно-угорские языки: Ознакомительный курс: Программа спецкурса для студентов филологического факультета / Сост. Б.И. Осипов и О.Г. Никанорова. Омск, 1997.

7. Хьетсо Г., Густавссон С., Бекман Б., Гил С. Кто написал “Тихий Дон”? М., 1989.

Размещено на Allbest.ru