Самосуд как уголовно-правовой регулятор социальных отношений в X-XVII веках

Размещено на http://www.allbest.ru/

Самосуд как уголовно-правовой регулятор социальных отношений в X-XVII веках

Лоба Всеволод Евгеньевич

Авторы статьи отмечают, что в настоящее время нельзя отрицать рост древнейшего способа решения социальных конфликтов в виде самосуда, способствующего снижению уровня доверия к правоохранительным органам и авторитету всех ветвей власти. В статье рассматривается роль этого явления как уголовно-правового регулятора социальных отношений в X-XVIIвеках. социальный конфликт уголовный власть

Ключевые слова: самосуд, уголовно-правовой регулятор, социальные отношения, ответственность, преступление.

LobaVsevolodEvgenyevich

Research Associate, the Branch of the Dagestan State University in Kizlyar, PhD in Law, Associate Professor

AbdulayevaIlmiraAbduragimovna

Deputy Head for Science, the Branch of the Dagestan State University in Kizlyar, PhD in Philosophy,

Associate Professor.

Mob justice as a criminal legal regulator of social relations in the X-XVII centuries

The authors of the article note that, at present, the growth of the oldest way of solving social conflicts in the form of mob justice which contributes to reducing the level of confidence in law enforcement agencies and the authority of all branches ofgovernment, cannot be denied. This article considers the role of this phenomenon as a criminal and legal regulator of social relations in the X-XVII centuries.

Keywords: mob justice, criminal law regulator, social relations, responsibility, crime.

Актуальность выбранной темы обусловлена тем, что при очевидном росте такого образца древнейшего способа решения социальных конфликтов, как самосуд, отечественная наука не может по целому ряду причин составить его целостное содержание. Такой малопродуктивный подход не только оставляет в стороне одно из негативных социально-правовых явлений нашего общества, но и не позволяет в должной мере оценить его вредоносность применительно к нынешним условиям, для которых характерна высокая степень конфликтности отношений. Все это позволяет нам считать задачу написания научной статьи о самосуде как уголовно-правовом регуляторе социальных отношений в X-XVII веках научно актуальной.

Цель работы - показать роль самосуда в механизме государственной власти по обеспечению защиты прав и свобод отдельных граждан, а также интересов государственных образований и общества в рассматриваемый период.

Начнем с общеизвестного: если история творит право и правовую жизнь, то первым источником права, регулирующим социальные отношения в зарождающемся в «утробе» первобытнообщинного строя государстве, является обычай. К числу таких обычаев относится самосуд (своим лингвистическим происхождением, судя по всему, слово обязано сочетанию местоимения «само» и имени древнеславянского управляющего судьбой божества (русский - Суд, сербо-хорватский - Усуд, родственно русским «суд», «судьба») [1, c. 514], осуществляемый в виде индивидуального или общественного реагирования на посягательство, причиняющее вред личной безопасности и безопасности своих сородичей, либо для закрепления за собой спорного права, а также для мести за обиду, с ее радикальным проявлением - кровной местью.

Судьбоносный переход Руси в 988 году от язычества к христианству означал и необходимость перенесения на новую почву византийского права, противоречащего веками слагавшемуся русскому обычному праву, откровенно перекликающемуся с языческой религией. В частности, противоречащими друг другу выглядят ветхозаветный запрет «Не убивай» и воспринятый народным сознанием обычай кровной мести, являвшийся к тому же и религиозной обязанностью каждого члена общества. Да и Новый Завет привнес в правовую систему Древней Руси такой гуманный принцип: «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя» (Левит. 19.21). Автор летописной «Повести временных лет» монах Киево-Печерского монастыря Нестор, описывая быт древлян, которые «живяхузвгриньскимъобразомъ, живущескотьски», как христианин осуждает, в частности, существующий у них языческий обычай «убивахудругъ друга» [2, c. 15]. По нашему мнению, следует придерживаться точки зрения, что в летописной фразе Нестора об убийстве речь идет о ряде видов лишения жизни другого человека, в том числе и по мотиву кровной мести, объединенных общим понятием «убиваху». Справедливости ради, летописные данные говорят о кровной мести княгини Ольги тем же древлянам за убийство ее мужа князя Игоря в 945 году.

Вместе с тем реконструированное содержание использовавшихся при составлении статей русско-византийских договоров первой половины Х века норм правовой системы, именуемой Законом Русским, восходящей к древней племенной эпохе восточных славян, позволяет отметить закрепленность обычая кровной мести в правовой системе древнерусского государства, но уже со строго определенным кругом родственников, имеющих право мстить. В случае отсутствия мстителей устанавливался платеж в размере 40 гривен за голову [3, с. 69-73]. Аналогичное предписание нашло отражение в Правде Ярослава. Позднее Правдой Ярославичей кровная месть, уступив времени, а также влиянию лучших нравственных и политических условий, была заменена таким способом реагирования на преступные посягательства, как денежный выкуп («отложишаоубиение за голову, но кунами сявыкупати»).

Следует честно признать, что рассматриваемый вопрос изначально показался нам весьма сложным, потребовал для своего разрешения внимательного изучения и сопоставления не только правовых, но и всех доступных письменных источников той далекой поры. Только такой подход позволил мало-мальски осветить тему, вынесенную в заглавие настоящей статьи. К примеру, большую помощь в интересующем нас плане оказало обращение к материалу новгородских берестяных грамот XI века. Оборванность содержания берестяной грамоты № 247: «...сегмми резанами. А замъкеке- леа, двьрикелеа. А господарь в нетяже, недее. А продай клеветьника того. А оу сего смерда възъепоу... смьрьдипобити клеветьника...» [4, с. 53-54], - сделала общий смысл текста малопонятным. Тем не менее видный знаток древненовгородского диалекта А. А. Зализняк, рассматривая процитированный текст как фрагмент сообщения о неком юридическом конфликте, посланном какому-то высокому представителю новгородской администрации, предлагает следующий перевод: «...(обвиняет?) этого [человека] в ущербе на 40 резан. А замок цел и двери целы, и хозяин по этому поводу иска не предъявляет. Так что накажи штрафом того обвинителя. А с этого смерда епископ должен получить [такую-то]. Далее могли стоять слова со значение типа “если же захотят” или “могут ведь”, после его читается: ...смерды избить обвинителя» [5, с. 441]. Таким образом, фраза «смьрьдипобити клеветьника» могла означать только одно - самосуд, то есть внесудебную расправу над обвинителем (подревнерусски - «клеветьник»).

Судя по летописным известиям, в Древней Руси XIII-XIV веков самосуды имели достаточно широкое распространение. Так, в 1209 году новгородцы, возмущенные поборами посадника Дмитра и братьи его, «идоша на дворы ихъграбежьмь, а Мирошкинъдворъ и Дмит- ровъзажгоша, а житие ихъпоимаша, а села ихъраспродаша и челядь, а скровищаихъизиска- ша и поимашабещисла, а избытокъроздели- ша по зубу, по 3 гривне по всему городу, и на щитъ...» [6, с. 323]. В летописной «Повести

0 Шевкале» рассказывается о вспыхнувшем

1 5 августа 1 326 года восстании в Твери, начавшемся с попытки татар из свиты прибывшего в княжество знатного ханского баскака Чол-хана (в летописи - «Шевкал») отнять кобылу у некого диакона Дудко, в ходе которой началась драка, где «татары...пустили в ход мечи». За диакона вступились озлобленные на ненавистных гостей тверичи, которые «стали избивать татар, где кого поймают, пока не убили самого Шевкала» [7, с. 187]. Известно также, что в Древней Литве лицам, покушавшимся на чужие пчелиные борти, сначала распарывали животы, потом привязывали внутренности к дереву и водили вокруг дерева до тех пор, пока они полностью не вываливались из тела казнимого [8, с. 131-132]. Судя по приведенным примерам, общественное мнение с сочувственным пониманием относилось к таким самосудным расправам, имеющим корни в древнем обычае.

Следует заметить, что термина «самосуд» как такового не знали крупнейшие памятники права рассматриваемого периода, сохранившиеся до наших дней: отражавшая процесс феодализации Русская Правда; Псковская и Новгородская судные грамоты, показавшие социально-политические условия периода феодальной раздробленности Руси; относящиеся к периоду укрепления русского централизованного государства Судебники 1497 и 1550 годов; Уложение 1649 года, отразившее укрепление самодержавной власти и централизованного управления. Тем не менее нетрудно обнаружить на страницах названных источников, зримо отражавших всю полноту тогдашней жизни, прямо связанные с этим социально-правовым явлением ситуации. Так, в частности, международным договором Руси с Византией 912 года и Русской Правдой устанавливается ненаказуемость убийства вора, задержанного на месте преступления и сопротивляющегося своему задержанию; признаки древнего самосуда, полагал Ф.М. Уст- рялов, видны в закрепленном Псковской судной грамотой случае, когда преступника, задержанного при совершении особо тяжкого преступления, можно было убить безнаказанно. Влияние этого социально-правового явления исследователь также обнаруживает и в Судебнике Иоанна IV «преимущественно в наказании выдачи головою обидчика обиженному» [9, с. 5-8]; Уложение 1649 года поощряет частную расправу над государственным изменником в форме убийства в момент погони («на дороге»).

Допускали самосуд упоминаемые в Псковскойсудной и грамоте и обоих Судебниках так называемые бессудные грамоты - письменные решения суда, которые выдавались в случае неявки в суд ответчика без уважительных причин, и тогда ответчик объявлялся виновным. Подобные грамоты предоставляли истцу следующие полномочия: задержать ответчика и предоставить суду; отобрать у ответчика спорные вещи и имущество без суда; бить и грабить ответчика, но не убивать и дом не разорять [10, с. 4].

Как нам представляется, отсутствие этого термина в тексте закона является вовсе не случайным, а вполне осознанным шагом. И не только потому, что самосуд в форме кровомще- ния несовместим с христианскими ценностями. Наше предположение, главным образом, базируется на том соображении, что первоначальное слово «самосуд» по мере развития общества и правовой культуры получало все новые смысловые оттенки, поэтому при отсутствии научного осмысления и надлежащей юридический техники любое включение этого термина в закон вызвало бы его излишне расширительное толкование и путаницу. Для подтверждения нашей версии, обратимся к соответствующим источникам. Так, с целью дать правовую квалификацию ситуациям, возникающим в деловом обороте, в текстах договоров Новгорода с великими тверскими князьями Михаилом Ярославичем, Александром Михайловичем и Михаилом Александровичем (XIV век) впервые используется термин «самосуд»: «А самосуда не замышляти»; «А тво- имъсудиямъ по волости самосуда не замыш- ляти на людехъ по Новгородьскои волости»; «А самосуда в Новъгородьскои волости не за- мышляти» [11; 16; 18]. Предлагается считать, что упоминаемый в одной из договорных грамот «самосуд» подразумевает отправление князем судебных обязанностей без участия представителей городской общины; в другой грамоте этот термин используется уже применительно к низшим звеньям княжеского судебно административного аппарата, но в том же значении [12, с. 349]. Эта позиция представляется нам правильной, но односторонней. Дело в том, что Новгород имел возможность самостоятельно выбирать себе для осуществления военной и административно-судебной власти князей, заключая с ними договор. Выбранный новгородцами на вече князь обязывался крестным целованием «держать Новгород по старине, по пошлине». В контексте содержания взаимных прав и обязанностей самосуд предпочтительней рассматривать в более широком смысле, а именно как вообще случай выхода князем за границы данных ему властных полномочий, основанных на правовых обычаях и традициях «Господина Великого Новгорода». По всей видимости, в таких случаях наказание было одно - вечем князь изгонялся из Новгородской земли. Правда, следует оговориться, что изгнанный князь мог быть вновь приглашен на княжение. Истории известны случаи неоднократного приглашения и изгнания новгородцами отца Александра Невского князя Ярослава Всеволодовича, известного своим крутым и властным характером. Тем не менее в этом факте нам видится зарождение служебных преступлений на Руси XIV столетия в пределах Новгородской земли.

Не меньшего внимания заслуживают ряд других интересных документов, объединенных упоминаемыми в них нормами о самосуде. Так, в первой половине XIV века Ярославский князь Василий Давыдович заключает договор с архимандритом Спасо-Ярославского монастыря Пименом, в котором важное место занимает право монастыря осуществлять в полном объеме суд над своими людьми: «...а что учинится межъСпаскими людьми бой или татьба или душегубство или самосуд, то все судитъ игу- менъ, и вину емлетъ в домъСвятаго Спаса» [13, с. 1]. Приведенный отрывок дает возможность предположить, что, не будучи закрепленным в действующем письменном законодательстве, но упоминаемый «в связке» с боем, татьбой и душегубством, термин «самосуд» использовался для обозначения некого преступного посягательства в виде самовольных действий в процессе внесудебного разрешения межличностных конфликтов.

Отсутствие в последующем каких-либо ссылок на самосуд в аналогичных грамотах XIV-XV веков можно объяснить, например, нежеланием церкви даже упоминать в своих документах противоречащий каноническому учению первобытный механизм регулирования конфликтных ситуаций.

В Двинской уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича 1397 года, действовавшей в тот период, когда часть Новгородской земли - Заволочье в течение нескольких месяцев находилась в составе Московского княжества, говорится: «А самосуда четыре рубли; а самосоуд, то: кто изымав татя с поличным, да отпустит, а собе посул возмет, а наместники доведаются по заповеди, ино то самосуд; а опрочь того самосуда нет» [14, с. 181]. Несмотря на кажущуюся простоту текста, у современных исследователей нет единого мнения относительно трактовки этой нормы. Так, одни усматривают в ней наказуемость за самовольный отпуск вора, пойманного с поличным, который дал приставу взятку (самосуд). Другие определяют самосуд как соглашение между потерпевшим и преступником, при котором последний был отпущен, а пострадавший получил «посул» от татя [15, с. 114]. В рамках данной работы нет возможности рассматривать аргументы в пользу того или иного мнения. Тем более что они широко освещаются в научной литературе. Предположим лишь, что судейское усмотрение в толковании «посул» как получение компенсационного платежа (выкуп вины) либо незаконного вознаграждения (взятка) позволяло распространить действие этой нормы как пострадавшего, так и судебного чиновника.

Отчасти наша версия подтверждается Белозерской уставной грамотой, которую великий князь Иван Васильевич в 1488 году дал присоединенным к Москве жителям Белозерского княжества. В ней «самосуд», сложившийся как термин, сохранив в основном свое значение, получает определенную конкретизацию применительно к реальным условиям действий: «А самосуда наши наместники и их тиуниемлют два рубля. А самосуд то: хто по- имает татя с поличным да отпустит его прочь, а наместником и тиуном не явя, а его в том уличат, ино то самосуд; а опричь того самосуда нет» [14, с. 194]. Как видим, приводимая норма, несомненно являя собой более значительный шаг по сравнению с постановлением Двинской уставной грамоты, предусматривает возможность привлечения уже любого лица к ответственности за то, что вместо предъявления официальным властям - наместнику (волостелю) и его тиуну пойманного с поличным всякого вора, он его отпускает, «а его в том уличат».

В последующих законодательных памятниках Московского государства, относящихся к XVI веку: в Уставной грамоте Переяславским рыболовам (от 7 апреля 1506 года), Уставной грамоте Артемоновского стана крестьянам (от 9 апреля 1506 года), Уставной грамоте Каменского стана бобровникам (от 29 июля 1509 года), Уставной Онежской грамоте (от 4 июня 1536 года), Уставной грамоте крестьянам села Высоцкого (1536 год), Уставной Пермской грамоте (от 26 декабря 1553 года) и в Уставной Двинской грамоте эпохи царя Ивана IV [16, с. 55-56] с незначительными редакционными поправками, - заимствуется подход к определению самосуда, предложенный Белозерскойуставной грамотой. И поскольку закон всегда является отражением реальной жизни, то в любом случае можно говорить об ужесточении репрессивной политики Московского княжества в сфере судопроизводства.

Интересно, что И.И. Срезневский по нормам «А самосуда четыре рубли...» (Уставная Двинская грамота): «А самосуда наши наместники и их тиуниемлют два рубля» (Уставная Белозерская грамота), - отождествляет самосуд с пеней, своеобразным денежным штрафом, назначаемым за самовольную расправу [14, с. 1-81]. Однако данная, безусловно, интересная точка зрения заслуживает самостоятельного исследования.

В дальнейшем интерес законодателя к использованию термина «самосуд» пропадает, но само это социально-правовое явление не исчезает на задворках истории. К примеру, отметим широкое распространение самосудов на почве суеверного невежества в сельском мире России XIX века. Например, в 1879 году в Самарской области, около города Николаева, был убит колдун, который пользовался в народе дурной славой. В 1890 году в Рязанской губернии колдун был убит одним крестьянином за порчу его дочери и снохи. В Пензенской губернии такие случаи убийств также бывали нередко: в 1879 году в Керенском уезде убили колдуна, подозреваемого в «порче баб»; в 1880 году на свадьбу одного крестьянина пришел колдун, его встретили с почетом и усадили за стол, но вдруг мать хозяина заголосила. Крестьяне сочли это за порчу и до смерти забили колдуна. В поселке Владимирском Кубанской области на свадьбе казака Шатова женщина впала в обморочное состояние и начала голосить, за ней другая. Среди гостей был Кузьма Долженков, слывший в околотке колдуном; гости бросились на него и забили до смерти [17, с. 32-33].

Да и в современном уголовном праве юридически значимые признаки самосуда как бы размыты по статьям, предусматривающим ответственность виновных за различные преступления (в частности, преступления против жизни и здоровья, дача и получение взятки, самоуправство и пр.), и в соответствии с правилами квалификации применяют к совершившему деяние лицу ту норму уголовного закона, которая соответствует характеру и существенным признакам совершенного преступления.

Подводя итоги сказанному по обозначенной нами теме, отметим наличие в течение всей истории существования отечественного государства и права рассматриваемого периода множества смысловых оттенков того, что следует понимать под самосудом, вследствие чего он так и не был закреплен на законодательном уровне. В то же время в переводных работах известных теоретиков немецкой классической школы уголовного права XIX века находим термин «непозволительное самоуправство», которое в пространном смысле состоит в «употреблении принуждения в отмщение, или в самовольном произведении в действо спорного права», то есть заключает в себе «частное мщение» и «самоуправство», в точном смысле приемлемое (самовольное присвоение спорного имущества), но государством запрещенное, поскольку в нем права только в силу публичного приговора судебной власти должны иметь силу свою и действие [18, с. 27-28]. В этой связи нельзя избавиться от мысли, что это определение (естественно, в современной интерпретации) можно применить и к объему понятия «самосуд» на теоретическом уровне. Надеемся, что это заметили не только мы.

Литература

1. Мифология. Большой энциклопедический словарь / гл. ред. Е.М. Мелетинский. 4-е изд. М., 1998.

2. Повесть временных лет / подгот. текста Д.С. Лихачева; пер. Д.С. Лихачева и Б.А. Романова; под ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. Ч. 1.

3. Свердлов М.Б. От Закона Русского к Русской Правде. М., 1988.

4. Черепнин Л.В. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М., 1969.

5. Зализняк А.А. Послесловие лингвиста (написанное А.А. Зализняком) // Янин В.Л. Я послал тебе бересту... М., 1998.

6. Фроянов И.Я. Древняя Русь IX-XIII веков. Народные движения. Княжеская и вечевая власть: учебное пособие. 2-е изд., испр. и доп. М., 2014.

7. Повесть о Шевкале // Изборник: повести Древней Руси / сост. и примеч. Л. Дмитриева и Н. Понырко; вступит. ст. Д. Лихачева. М., 1987.

8. Георгиевский Э.В. Формирование и развитие общих положений древнерусского уголовного права: монография. М., 2013.

9. Устрялов Ф. М. Исследование Псковской судной грамоты 1647 года. СПб, 1855.

10. Куницын А.П. Историческое изображение древнего судопроизводства в России. СПб., 1843.

11. Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949.

12. Оспенников Ю.В. Правовая традиция Северо-Западной Руси XII-XV вв.: монография. 2-е изд., испр. и доп. М., 2011.

13. Вахрамеев И.А. Исторические акты Ярославского Спасского монастыря. М., 1896. Т.1.

14. Российское законодательство Х-ХХ веков: в 9-ти т. / под общ. ред. О.И. Чистякова. М., 1984. Т. 2.

15. Рожнов А.А. История уголовного права Московского Государства (XIV-XVII вв.): монография. М., 2012.

16. Загоскин Н. Уставные грамоты XIV-го- XVI-го вв., определяющие порядок местного правительственного управления. Казань, 1875.

17. Левенстим А.А. Суеверие и уголовное право. СПб., 1897.

18. Уголовное право // Сочинения доктора Павла Анзельма Фейербаха. СПб., 1810.

Bibliography

1. Mythology. The Great encyclopedia dictionary / executive Ed. E.M. Meletinskiy. 4-th ed. M., 1998.

19. Tale of time years / the preparation of the text D.S. Likhachev and B.A. Romanov; under the editorship of V.P. Adrianova-Peretz. M.; L., 1950. Part 1.

20. Sverdlov M.B. From the Law of the Russian to the Russian Truth. M., 1988.

21. Cherepnin L.V. Novgorod birch certificates as a historical source. M., 1969.

22. Zalizniak A.A. Afterword linguist (written by A.A. Zalizniak) // Yanin V.L. I sent you a birch... M., 1998.

23. Froyanov I.J. Ancient Rus IX-XIII centuries. People's movements. Princely and strong power: teaching manual. 2-nd ed., revised and expanded. M., 2014.

24. Tale of Shevkal// Izbornik: stories of Ancient Russia / compiled and notes by L. Dmitriev and N. Ponyrko; introductory article by D. Likhachev. M., 1987.

25. Georgievsky E.V. Formation and development of general provisions of ancient Russian criminal law: monograph. M., 2013.

26. Ustryalov F.M. Research of the Pskov ship certificate of 1647. St. Petersburg, 1855.

27. Kunitsin A.P. Historical image of ancient judicial proceedings in Russia. St. Petersburg, 1843.

28. Certificates of Great Novgorod and Pskov. M.; L., 1949.

29. OspennikovYu.V. Legal tradition of North-West Russia XII-XV centuries: monograph. 2-nd ed., revised and expanded. M., 2011.

30. Vakhrameev I.A. Historical acts of the YaroslavSpassky monastery. M., 1896. Vol. 1.

31. Russian legislation of the Х-ХХ centuries: in 9 vol. / under general ed. O.I. Chistyakov. M., 1984. Vol. 2.

32. Rozhnov A.A. History of criminal law of the Moscow State (XIV-XVII centuries): monograph. M., 2012.

33. Zazoskin N. Charter Certificates of the XIV-XVI centuries, defining the order of local government administration. Kazan, 1875.

34. Levenstim A.A. Superstition and criminal law. St. Petersburg, 1897.

35. Criminal law // The writings of Dr. Paul Anzelm Feuerbach. St. Petersburg, 1810.

Размещено на Allbest.ru