Особенности имперского суверенитета в исторической ретроспективе и перспективе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Особенности имперского суверенитета в исторической ретроспективе и перспективе

Николай Иванович Грачев

Аннотация

Крах глобализации и становление многополярного мира ведут к становлению крупных государственных образований неоимперского типа, что делает актуальным концепт империи для современного Российского государства и отечественной политико-правовой науки. В связи с этим автором проводится исторический анализ особенностей организации, легитимации и реализации верховной власти империи, в наличии которой находит свое фактическое и юридическое выражение суверенитет любого государства. Целями такой ретроспекции является доказательство того очевидного для автора факта, что империи и имперский суверенитет никогда и никуда не уходили и не уходят из мировой политики, они лишь меняют свои формы, а иногда и акторов. Отсюда проистекает совокупность методов научного познания, используемых в работе, среди которых основное место заняли диалектический метод и цивилизационный подход при системном анализе основных тенденций развития имперской государственности в исторической ретроспективе и в современном мире. В результате автор приходит к следующим выводам: а) наиболее характерные черты организации, легитимации и реализации имперской верховной власти всегда связаны с особенностями территориального строения империй и характером отношений между ее центром и этнополитическими периферийными образованиями, обладающими различными правовыми статусами; б) чтобы создать органическое единство всех стран и народов, входящих в империю, нужен объединяющий социальнополитический проект, некая общая идея существования разностатусных территорий, носителем и символом которой может выступать только ее верховная власть.

Ключевые слова: империя, суверенитет, верховная власть, локальная цивилизация, сакральность власти, легитимация власти, центр и периферия, унитаризм, федерализм, конфедерализм

Abstract

FEATURES OF IMPERIAL SOVEREIGNTY IN HISTORICAL RETROSPECTIVE AND PERSPECTIVE

Nikolay Ivanovich Grachev

The collapse of globalization and the formation of a multipolar world lead to the formation of large state formations of the neo-imperial type and make the concept of empire relevant for the modern Russian state and domestic political and legal science. In this regard, the author conducts a historical analysis of the features of the organization, legitimation and implementation of the supreme power of the empire, in the presence of which the sovereignty of any state finds its actual and legal expression. The purpose of such retrospection is to prove the obvious fact for the author that empires and imperial sovereignty have never gone anywhere and are not leaving world politics, they only change their forms, and sometimes their actors. Hence the set of methods of scientific knowledge used in the work, among which the main place was taken by the dialectical method and the civilizational approach in a systematic analysis of the main trends in the development of imperial statehood in historical retrospective and in the modern world. The following conclusions resulted: a) the most characteristic features of the organization, legitimation and implementation of imperial supreme power are always associated with the peculiarities of the territorial structure of empires and the nature of relations between its center and ethno-political peripheral entities with different legal statuses; b) in order to create an organic unity of all countries and peoples that make up the empire, a unifying socio-political project is needed, a certain general idea of the existence of territories of different statuses, the bearer and symbol of which can only be its supreme power.

Keywords: empire, sovereignty, supreme power, local civilization, sacredness of power, legitimation of power, center and periphery, unitarism, federalism, confederalism

Происходящий на наших глазах закат глобализации характеризуется отказом целого ряда государств, претендующих на суверенное существование, от контроля со стороны единственной сверхдержавы в лице США. Происходит становление многополярного мира, где новые центры геополитического влияния начинают интегрировать крупные географические регионы по цивилизационному признаку. В этом прослеживается перспектива реактуализации имперских практик, поскольку основной формой политического существования локальных цивилизаций всегда выступала империя. Основные тенденции мирового развития свидетельствуют о постепенном формировании метагосударственных образований неоимперского типа. Они, разумеется, не могут быть абсолютной копией прежних империй, но целый ряд их качественных и статусных характеристик вновь оказываются востребованными и воспроизводятся в новых условиях лишь с незначительными модификациями.

Особую актуальность концепт империи имеет для современного Российского государства и отечественной политико-правовой науки. Во-первых, Россия изначально, с момента объединения славянских и финно-угорских племен первыми Рюриковичами, была потенциально, а затем и реально, империей, в том числе в советский период. Во-вторых, как показывает историческая практика, только имперская организация российского государства может обеспечить русскому народу независимое и самостоятельное существование среди других стран и народов. В-третьих, само существование России в качестве суверенного государства уже в силу размеров занимаемой территории, природной, этнической и конфессиональной гетерогенности предполагает использование ее руководством целого ряда имперских форм и методов в территориальной организации власти и управления, что делает нашу страну уже сейчас в чем-то имперским государством. В-четвертых, в многополярном мире решающую роль на международной арене будут играть несколько центров силы неоимперского типа, и у России нет иного выхода, кроме как быть в их числе.

Империя -- это политическая форма существования локальной цивилизации как объединения различных стран и народов в рамках единой культурной парадигмы, сочетающая в своей территориальной организации различные принципы государственного устройства (децентрализацию, автономию, федерализм, конфедерализм, протекторат и др.) при стойкой тенденции к унитаризму и централизации, выступающая на международной арене как великая держава [1, c. 138]. Таким образом, основным политико-правовым признаком империи является уникальное в каждом конкретном случае сочетание элементов унитаризма, федерализма и конфедерализма, не сводимое ни к одному из них. Это, в свою очередь, накладывает отпечаток на особенности организации и осуществления верховной имперской власти, делая их весьма специфическими как с формальноправовой, так и с фактической стороны.

В феномене верховной власти находит свое практическое и юридическое выражение суверенитет любого государства [2, c. 56--57]. Суверенитет является понятием, выражающим иерархичность отношений между официальными носителями власти в государстве и утверждающим, что в этих отношениях должен быть некий высший центр действия, обладающий способностью последних решений [3, c. 540]. В конечном счете в этом и состоит сущность суверенитета, который «юридически должен правильно определяться... как монополия решения» [4, c. 26], обладающего следующими признаками: а) оно есть акт политического управления, т. е. относится ко всему государственному организму или важнейшим сферам его жизнедеятельности; б) является исключительным и последним, т. е. не подлежащим оспариванию, обжалованию и пересмотру.

Важнейшим отличительным признаком империи являются особенности имперского суверенитета, находящие свое проявление в формах и способах организации, легитимации и реализации верховной власти империи.

В семантическом плане понятие «империя» непосредственно связано с идеей верховной власти как возможности и способности обладать ее достаточной полнотой не только в номинальных границах государства, но и далеко за их пределами. Особенности организации и статуса имперской власти, специфика реализации ею своих суверенных прерогатив связаны, во-первых, с мифом об особой миссии империи вроде несения благ цивилизации непросвещенным народам, обеспечения всеобщего мира и превращения всего «земного круга» в вечное царство справедливости [5, c. 95--96], а во-вторых, с реальной политико-административной практикой империй, которая оказалась если и не полностью соответствующей этому мифу, то в значительной степени согласующейся с ним, поскольку он оказался достаточно тонко и глубоко вплетен в ткань имперского механизма власти и управления. Мифологический концепт империи как сакральной всемирной державы, охватывающей в идеале весь окружающий мир, питает ее претензии на всемирно историческое значение и универсальность, а следовательно, на уникальность и единственность как минимум в рамках одной цивилизационной парадигмы.

Идея универсальной империи неотделима от воззрений языческого монархизма, широко распространенного в древневосточных державах: Вавилоне, Ассирии, Египте, Китае, Иране. В соответствии с ними порядок небесной иерархии является прообразом для иерархии земной, власть земного царя подобна божественной власти, совершенно универсальна и простирается на весь мир. Эти представления посредством соприкосновения с восточным миром, в частности с эллинистическими монархиями, возникшими на обломках империи Александра Македонского, перешли в идеологию императорского Рима [3, c. 49--53; 6, с. 227--228] и стали одним из основных источников политической традиции организации власти и управления практически всех империй вплоть до настоящего времени, несмотря на демократическую десакрализацию государства и власти в Новое и Новейшее время.

Синтез империй с монотеистическими религиями -- в IV в. в Риме и Византии, а затем в VII в. в Арабском халифате -- привел к возникновению классической имперской формулы: одна империя, один Бог, один император [7, c. 20], что сразу поставило императорскую власть в доминирующее положение по отношению ко всем правителям территорий, входящих в орбиту имперского влияния. Внешне и Византийская, и Арабская империи представляют собой бесчисленный конгломерат племен и народов, входящих в их состав, но живущих своими этноконфессиональными анклавами. Этому механическому симбиозу органическое единство до известной степени придавали христианская Церковь в Византии и умма (мусульманская община) в Арабском халифате, но в основном и главном -- власть императора и халифа как наместников единого Бога на земле. Отсюда проистекало сходство составной части титула Византийского императора -- «автократор» (греч. «самодержец») с титулом Спасителя -- «Пантократор» (греч. «всевла- ститель, вседержитель») [8, c. 140] и происходил самый высокий титул в мусульманских империях -- халиф (араб. -- «преемник, заместитель»), выступающий как глава государства и одновременно первосвященник, замещающий Пророка в деле соблюдения и проведения в жизнь всех законов, которые изложены в Коране и Сунне.

Таким образом, первая особенность верховной власти империи проявляется в самом наименовании, официальном титуле ее верховного правителя. Это нашло свое выражение уже у Александра Македонского, провозгласившего себя Царем Царей -- титулом, который он, в свою очередь, позаимствовал у верховных правителей иранской империи Ахеменидов. По-персидски этот титул звучит как шахиншах. Им позднее пользовались на протяжении более чем 2 000 лет (с перерывами) правители иранского государства. Повелители степных империй раннего средневековья, как позднее и Монгольской империи, именовались титулом «каган» (хакан), что означает «хан ханов». Властители Османской империи, создавшие ее на основе комбинации и сочетания тюркской, иранской, византийской, арабской и монгольской традиций, имели титулы султан султанов, хан ханов, повелитель правоверных и наследник пророка Владыки Вселенной. Но после завоевания Константинополя (1453 г.) султан Мехмед II делает его своей столицей и «награждает себя титулом кайсар-и Рум, римский кесарь» [9, c. 15], принимая на себя наследие византийских и римских императоров [10, c. 97].

Особенности титулатуры правителей империй выступают как формальный, но весьма важный признак имперской верховной власти, имеющий под собой сущностное основание, связанное с учением о единой всемирной империи, которой в качестве формы правления соответствует лишь вселенская монархия во главе с императором, олицетворяющим единство всего человеческого рода.

Учение о всемирной монархии складывается в Византии уже на рубеже Античности и Средневековья (IV--VI вв.). В соответствии с ним как есть один Бог, так есть и один император, поскольку земное царство есть лишь отражение небесного. Константинополь есть столица мира, а византийский император -- господин вселенной. Все другие государи, короли и князья получают свою власть от императора или, по крайней мере, правят с его соизволения [11, c. 142--143]. Поэтому тот, кто правит Константинополем, и есть император, являясь одновременно владыкой земного шара (dominus mundi) [10, c. 98]. И как таковой «он является сувереном князей и царей», правит их землями и тем самым «представляет могущество превыше сообщества, которым он управляет» [12, c. 442]. По сравнению с другими светскими государями, его власть имеет совершенно другой онтологический и гносеологический смысл, связанный с функцией «кате- хона», удерживающего Мир от прихода Антихриста и наступления «конца света». Она есть некое поручение, исходящее из небесных сфер, и представляет собой некое трансцендентное и более всеобъемлющее, чем простая материальная сила, духовное могущество, способствующее установлению мира и справедливости в отношениях между национально и культурно автаркическими общностями [13, c. 33--40]. Поэтому назвать себя императором исключительно по собственному желанию или же для поднятия престижа страны невозможно, поскольку с этим титулом связывается комплекс четких и вполне осязаемых свойств, прав и обязанностей, места и роли в международной, геополитической иерархии и т. п. [14, c. 42].

На рубеже VIII--IX вв., с восстановлением Западной Римской империи Карлом Великим, эти идеи приходят в Европу, и политическим идеалом европейского средневековья становится универсальная империя как сообщество королей, князей и принцев, народов и стран под руководством римского императора, который возвышается над ними всеми и не принадлежит ни к одной из наций [10, c. 82].

Однако исторически за идеями мировой империи и вселенской монархии стояли процессы образования и развития макрорегиональных империй, которые выступали исходным пунктом онтогенеза современных цивилизаций, чему способствовали разрыв между Римской (впоследствии ставшей католической) и Византийской (православной) церквями и возникшая на этой основе политическая конкуренция между Западом и Востоком, где на основе разделения и синтеза различных культур последовательно возникает целый ряд имперских образований. Но воспринятые и унаследованные ими имперская мифология и идеология способствовали тому, что верховная власть любой империи закрепляет за собой формально и (или) фактически особый правовой и духовный статус. Как высший законодатель и судья она обязана разрешать споры и конфликты, нередко возникающие в имперском пространстве между полусуверенными государями и автономными провинциями. Но принятие ее арбитража с их стороны всегда есть не столько подчинение ее юридическому статусу, сколько свойственному ей духовно-нравственному авторитету.

Таким образом, второй значимой особенностью имперского суверенитета является специфический юридический и особый духовно-нравственный статус высшего органа имперской власти и должностного лица империи. Отсюда проистекают те неформальные титулы, которыми в разные исторические периоды и в самых различных государствах награждались их руководители. Первому императору Рима Октавиану при формальной передаче ему верховной власти от Сената в 27 г. до н. э. был дарован титул «Август», что означает «возвеличенный богами». Позднее термин «Август» приобрел значение официального титула императора во многих странах. Во 2 г. до н. э. Октавиан получил почетный титул «отец отечества». Еще ранее этот титул был дарован Юлию Цезарю, первому, кто провозгласил себя пожизненным императором, придав этому наименованию военного вождя официальный общегосударственный характер. Позднее звание «отец отечества» присваивалось целому ряду римских императоров, а впоследствии присуждалось руководителям многих государств: Петру I в России, Д. Вашингтону в США, Вильгельму Оранскому в Нидерландах и Густаву I Вазе в Швеции (когда эти страны находились в фазе становления империй). И. В. Сталин в СССР получил неформальный титул «отец народов». Точно так же неофициальным или полуофициальным является титул «великий», который носили правители многих империй и великих держав древности, Средневековья и даже Нового и Новейшего времени.

Поэтому императорский титул, как бы он ни обозначался в различных имперских культурах, означал не просто определенный ранг. Это была прежде всего теологическая категория, отмечающая собой присутствие повелевающего центра всей имперской космосферы [15, c. 701], не только как земного политико-правового порядка, но и прообраз Царствия Небесного. Соответственно, император рассматривался как владыка вселенной, формальное право которого распространялось в качестве универсального на все нации и народы, даже те, что еще не были реально подчинены его власти. Таким образом, титул императора во всех языковых транскрипциях включает в себя не только власть как территориальное могущество, но и наличие некого безусловного права повелевать, основанного на особом мистическом сочетании материальной силы и авторитета, имеющего моральнонравственный и духовно-идеологический характер, исключающий недоверие и критику или выдвижение условий, что практически означает абсолютный характер императорский власти [16, c. 38--40]. Хотя формально-юридически это бывает не всегда, и нередко присоединяемые к империи народы и государства входят в ее состав, сохранив формальные признаки суверенности.

Все империи сознательно или бессознательно возвращаются к древне-языческому религиозному пониманию верховной власти как «солнечному синтезу царского и жреческого», воплощаемого в фигуре сакрального суверена [17, c. 17], объединяющего в себе оба эти начала. Само слово «суверенный» означало «нечто смежное с сакральным» [18, c. 375], в чем и состоял «главный смысл» императорского титула, выражая его непререкаемый авторитет, а «на современном политологическом жаргоне -- абсолютный суверенитет» [14, c. 42].

Сакральность есть общий имманентный признак подлинной верховной власти, позволяющий ей устанавливать и поддерживать государственноправовой порядок без принуждения и насилия, во всяком случае, постоянного или длительного. Поэтому могущество империи никогда не носит чисто материального характера, а ее господство «вовсе не идентично насильственной власти». Оно осуществляется более тонко, с помощью «идей -- сил мифов» как принципов, «направленных на пробуждение энергии, социальных движений и течений посредством различных моральных, эмоциональных, религиозных и традиционных видов внушения, могущих воздействовать на массы» [17, c. 30--31]. Этим совсем не отрицается принцип принудительности власти, полезность и необходимость применения насилия, но лишь там и тогда, где и когда в этом появляется действительная нужда. Когда империя в своем движении наталкивается на затвердевшие и отжившие социальные формы и образования (религиозные, политические, правовые, экономические, территориальные), которые нужно преодолеть, поглощая и включая в свой состав, когда необходим акт направленного, организующего вмешательства в хаос различных неорганизованных, бунтующих сил и структур -- насилие и принуждение применяются имперской властью как вполне адекватные и органичные средства. Но они являются лишь инструментом и рассматриваются как рудиментарная, подготовительная фаза для установления подлинных отношений властвования. И в периоды наивысшего расцвета империй принуждение, применяемое органами имперской власти, становится почти неощущаемым; мир подчиняется им, «как ему кажется, добровольно и с готовностью, в чем как раз и заключается высшее качество власти» [19, c. 55]. легитимация верховный власть правовой

Таким образом, третья особенность имперской верховной власти состоит в особом характере ее легитимации -- признании за ней сакральной природы и трансцендентной силы, данных свыше, откуда проистекает добровольность ее принятия, не только и не столько со стороны подданных (граждан), но прежде всего, со стороны различных государственных образований, входящих в состав империи в качестве периферийных частей и, соответственно, различных и разнообразных этноконфессиональных и региональных элит.

Такой подход к верховной власти империи характерен не только для древности и Средневековья. Империи Нового и Новейшего времени пусть в профанной, искаженно-упрощенной форме унаследовали от традиционных империй отношение к имперской верховной власти как сакральному институту.

Буржуазные революции XVIII--XIX вв. в значительной степени подвели черту под эпохой священных монархий в глобально-историческом масштабе, поскольку на смену религиозной идентичности народов пришла национально-этническая. Само формирование национальной государственности входит в существенное противоречие с фундаментальными особенностями традиционной имперской государственности. Становление парламентской демократии, господство принципа разделения властей приводит к смещению сосредоточия суверенитета от монарха к народу и представительным учреждениям, подвергая абсолютную монархию делигитимации. Однако с течением времени становится ясно, что политическая модернизация западного общества «не только размывает глубинные основания социального порядка традиционных империй, но и порождает новый вид имперской организации -- империи колониальные» [20, c. 82], в основе становления которых находится развитие капитализма как общественноэкономической формации, что и вызывало империалистическую экспансию европейских держав.

К началу ХХ в. крупнейшие империалистические державы произвели между собой территориальный раздел мира [21, c. 387], почти все части которого стали их колониальными владениями или, сохраняя формальный суверенитет, находились от них в серьезной экономической зависимости. Это относится и к таким государствам имперского типа, как Япония, Китай, Турция, Иран и Россия. Так, «европейские империи стали формой организации мирового экономического и социального пространства, а империализм -- итогом развития этих империй» [22, c. 628]. В зависимых регионах империализм и его обратная сторона -- колониализм стали средствами реализации глобального капиталистического проекта, инструментами капиталистической экспансии, формой, в которой она развивалась. Но, как и в прежние времена, эта экспансия представлялась в виде «цивилизаторской миссии», имеющей целью вывести отсталые народы на путь прогресса и самостоятельного развития. До определенной степени это соответствовало действительности. Колониализм и империализм имеют две стороны. Первая связана с безжалостной эксплуатацией, ограблением колоний и даже полным уничтожением целых этнических групп. Другая состоит «в вырывании колонизируемых народов из векового застоя, в приобщении их к достижениям самых развитых к тому времени обществ» [23, c. 458]. Не случайно К. Маркс сравнил английское вторжение в Индию с социальной революцией [24, c. 135]. Империалисты-колонизаторы наряду с разграблением богатств колониальных стран строили в них фабрики и заводы, железные дороги, создавали телеграфную сеть, внедряли европейское образование и науку, готовили кадры местной интеллигенции, ученых, врачей, инженеров, современных администраторов и т. п. В результате этого капиталистические отношения распространились по всему миру [23, c. 458].

В этом не менее важную роль, чем превосходство в военной силе и преимущество в экономическом развитии, сыграло повсеместное внедрение в зависимых странах западной либеральной идеологии, главным содержанием которой являлись претендующие на универсальность либерально-демократические ценности: идеи прогресса и развития, свободы и демократии, разделения властей и парламентаризма, неприкосновенности частной собственности и свободного рынка, прав человека и гражданского общества. Элитам Великобритании и США удалось не только придать этим ценностям всеобщее значение, выиграв соревнование за умы у консервативной и коммунистической контрэлиты стран Центральной Европы (Германия) и Евразии (СССР), но и стать их проводником на колониальной периферии. Более того, либерально-демократическим принципам было придано фактически культовое значение, вполне сопоставимое с прежними религиозными системами. Эта ротация прошла достаточно легко и непроизвольно, поскольку «все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия» [4, c. 57]. В метаморфозе, произошедшей с доктриной суверенитета, нужно было только лишь перенести все предикаты верховной власти с одного субъекта на другой. Поэтому в его новой демократической версии место всемогущего и трансцендентного (но не метафизически, а юридически) Бога занял народ, место его наместника, непосредственного носителя верховной власти -- парламент и (или) президент, а Божественное откровение заменила Конституция [2, c. 283], что по сути представляло собой перевернутую секуляризированную разновидность идеи божественного права [25, c. 147--149].

Из такого рода идеологических метафор проистекает квазисакральное отношение к верховной власти стран -- лидеров западного мира, сначала -- Великобритании, а затем -- США, поскольку именно они выступают выразителем либерально-демократических ценностей в современном мире, взяв на себя роль высшего арбитра в вопросах демократии и прав человека в постколониальных странах. Однако эта сакральность выражается уже не в номинальном титуле главы государства, представляющего имперский центр, а в его фактическом статусе и правомочиях по отношению к управленческим структурам зависимых стран. Так, президенты США берут на себя роль координаторов на саммитах стран «Большой семерки» (США, Великобритания, Франция, Германия, Италия, Япония, Канада), в рамках которых осуществляется согласование основных геополитических подходов к актуальным международным проблемам. Они выдвигают свои внешнеполитические доктрины, становящиеся обязательной программой действий практически для всех западных государств и зависимых от них стран, доминируют в НАТО и большинстве других международных организаций и т. д. Их поведение наглядно демонстрирует: если страна по своей геополитической сути является империей, то ею неизбежно будет править лицо, обладающее фактическим статусом императора [14, c. 46]. И хотя в настоящее время не существует титула, отличающего правителя сверхдержавы от руководителей других государств, каждый президент США есть «действительно император» [26, c. 53].

После поражения СССР в холодной войне торжество либеральной демократии кажется необратимым и провозглашается в качестве «конца истории» [27]. В мире остается одна-единственная сверхдержава -- США, осуществляющие имперскую гегемонию нового типа, не нуждающуюся в присоединении колониальных владений или даже в жестком территориальном контроле над странами периферии. Однако представление «о крахе колониальной системы империализма», господствующее в последней трети ХХ в., оказалось преждевременным. На самом деле произошла лишь реконструкция форм и методов верховной имперской власти внутри мировой системы капитализма. Вскоре выяснилось, что экономическая мощь, финансовое доминирование, привлекательность массовой культуры и идеологическая гегемония могут обеспечить империалистическое господство и контроль над периферией ничуть не хуже, чем военная сила, хотя и она никуда не делась и всегда готова к применению в случае необходимости. Деколонизация оказалась фикцией и лишь усугубила зависимость периферии от центра [22, c. 592]. Несмотря на предоставление бывшим колониальным владениям формального суверенитета, она позволила США сохранить фактическое верховенство по отношению к ним и в мировой политической системе в целом за счет перехода к косвенным формам и методам контроля за периферией прежде всего посредством использования механизмов так называемой мягкой силы.

Понятие мягкой силы (в других интерпретациях -- «мягкая власть», «умная» или «гибкая сила», «гибкая власть» и др.), введенное консультантом Госдепартамента США Дж. Наем в начале 90-х гг. ХХ в., быстро превратилось в концептуальную доктрину международной гегемонии, основанную на нематериальных источниках власти. Механизм мягкой силы предполагает умение государства-гегемона продвигать свои культурные и идеологические ценности путем формирования международно-правовых норм и институтов, что позволяет сделать их привлекательными и притягательными для других стран, легитимирует его действия и политику в целом в их глазах, вызывая желание следовать данному примеру в собственной политической практике [28, p. 11].

Такая стратегия не является чем-то кардинально новым в политике имперских держав. На протяжении всего времени существования империй они неоднократно использовали ее в своей внешней политике. На мягкой силе во многом основывалась стратегия Китайской империи по отношению к варварской периферии, отражая корни его конфуцианской культуры, или Рима и Византии во взаимоотношениях с германскими и славянскими племенами на своем лимитрофном пограничье. Реально знаковым стало то, что именно формы и методы мягкой силы оказались ключевым фактором успеха Американской империи, оказавшейся способной эффективно мобилизовать на их основе собственные и международные ресурсы для решения задач капиталистической реконструкции в глобальном масштабе на рубеже ХХ--XXI вв. Способность правящей элиты США представить результаты их политического вмешательства во внутренние дела других стран за достижения западной либеральной идеологии являются во многом результатом действия механизма мягкой силы. Целями США при этом по-прежнему остаются экономическая и культурная экспансия и политическое доминирование во всем мире или каких-то крупных географических регионах. Но они всегда обосновываются мифами и идеологемами об исключительной миссии Америки и вере в ее справедливость при решении любых мировых проблем. И в этом смысле она основывается на идеях ничуть не меньше, чем империи прошлого.

Таким образом, пришедшее на смену теологии и мифологии учение либерализма фактически заместило их, выполняя те же функции, что и они, и обеспечивая геополитческому господству США необходимую степень легитимности. В этом процессе либерализм прошел полный цикл эволюции от широкой научно-мыслительной доктрины до узкого квазирелигиозного учения, обосновывающего политический курс наиболее развитых буржуазных государств, проводимый в интересах монополистического капитала. По сути, либерализм стал гражданской религией, добившейся культурной гегемонии в мировой системе капитализма, которая постепенно охватила всю планету. Это свидетельство того, что «либерализм всегда был идеологией сильного государства» [29, c. 12--13] как единственного верного и абсолютного гаранта господства капиталистической мир-системы.

Отсюда следует четвертая характерная черта имперского суверенитета, состоящая в том, что он практически всегда формируется и реализуется в рамках культурно доминирующей национально-цивилизационной, идейной и политико-правовой традиции, чьи основополагающие мировоззренческие установки в достаточно полном виде воспринимаются практически всеми нациями и народами, вошедшими в империю или находящимися в ареале ее влияния. Именно это придает верховной власти империи сакральный характер даже в секуляризованном, светском обществе, позволяя ей править без насилия и принуждения или с минимально необходимой их степенью.

Пятая особенность имперского суверенитета заключается в господстве непрямых форм и методов осуществления верховной власти по отношению к подавляющей или значительной части периферии [30, p. 3]. Центральная власть всегда осуществляет прямое управление на основе принципа унитаризма какой-то достаточно обширной частью территории, принадлежащей национальному ядру империи, и рядом других регионов. В отношении остальных периферийных территорий имперский центр осуществляет лишь относительно жесткий внешнеполитический, военный и финансовый контроль, определяет общее направление их правовой и культурно-воспитательной политики, но часто позволяет существовать двум значимым элементам их статуса, делающим имперское правление косвенным: 1) сохранение их государственного или автономного положения в юридических границах империи, что делает их статус сопоставимым с автономными образованиями или (и) субъектами федерации; 2) признание формального суверенитета для сателлитов, протекторатов, доминионов за пределами юридических границ империи, что ведет к установлению отношений конфедеративного типа между ними и имперской властью. Реализация последней происходит в основном посредством автохтонных структур, которые пользуются значительной автономией в решении дел внутреннего характера взамен выполнения ее воли в вопросах общеимперского значения. Суверенные прерогативы имперского центра в отношении внешней политики позволяют ему эффективно контролировать и внутреннее управление на своей дальней периферии путем навязывания определенной программы действий, без использования прямого регулирования, администрирования или принуждения. Поэтому прецеденты прямой военной интервенции империй для удержания своего контроля в лимитрофных зонах следует считать не апофеозами их мощи, а провалами их обычной политики косвенного управления [31, c. 9].

Таким образом, реализация имперского суверенитета предполагает достаточно жесткие отношения иерархической субординации между имперским центром и периферийными частями империи при решении вопросов внешнеполитического характера и достаточно мягкую координацию -- согласование деятельности автономных политических единиц для обеспечения их гармоничного функционирования в рамках единой имперской системы -- при решении всех или многих иных вопросов. Но в любом случае координация, осуществляемая имперским центром, всегда носит вертикальный, императивный характер. Согласование выступает здесь скорее формой, в которой происходит принятие решений, чем реальным методом определения их конкретного содержания. В этом проявляется такой политикоправовой признак империи, как единство политического пространства и единство имперского суверенитета и его незыблемость по отношению к внешнему миру как исключительной сфере деятельности имперского центра [2, c. 268--269]. «Вовне империя всегда выступает как единый субъект, „юридическое лицо”, органы которого выражают интересы всех составляющих это лицо субъектов» [19, c. 22]. Вместе с тем не происходит никакой репрезентации и делегирования полномочий. Если они имеют место, то носят формальный характер. Имперский центр, представляя вовне все включенные в империю части, наглядно демонстрирует лишь тот факт, что единство ее юридического лица обусловлено исключительно единственностью самой верховной власти, но отнюдь не единством представляемых, которого реально может и не быть, особенно на дальней периферии и пространстве лимитрофов, где границы подвижны и неустойчивы, а реализация решений верховной власти часто имеет дискретный и маргинальный характер [2, c. 219].

Имперская идея суверенного правления периферией выступает, соответственно, как «своеобразная транскрипция принципа демократического централизма» [16, c. 33]. С одной стороны, органически связанный с периферией центр империи закрепляет за своими окраинами определенную, самостоятельно осуществляемую ими компетенцию, сообразуясь с асимметричной иерархией их статусов. Таким образом, единый и полный суверенитет империи может включать в себя множество ограниченных, неполных суверенитетов, входящих в имперское пространство политически автономных или государствоподобных образований. Но с другой стороны, наличие в составе империи территориальных единиц с особым статусом, придающим ее организации элементы конфедерализма и федерализма, не создает существенных предпосылок для ее полной автономизации, федерализации или конфедерализации. Империи, вступавшие на этот путь, быстро разрушаются. Следовательно, какой бы широкий характер ни носила политическая и административная автономия отдельных регионов империи, они занимают лишь часть ее территории (как правило, не самую большую), почти всегда перебывают на дальней периферии и постоянно находятся под суверенным надзором верховной власти, откуда и происходит институт ее представителей в провинциях: наместников, прокураторов, генерал-губернаторов, нередко пользующихся на подконтрольных территориях не просто большой свободой усмотрения, но фактически всей полнотой суверенных прав. С их помощью верховная власть империи демонстрирует и реально осуществляет свое суверенное присутствие в каждой отдаленной точке имперского пространства.

Таким образом, наиболее характерные черты организации верховной власти империи формы, способы ее легитимации и реализации прямо связаны с особенностями территориального строения имперских государств и характером отношений между имперским центром и периферийными разностатусными образованиями. Необходимость контроля большого пространства в империях требует создания вполне определенной структуры властвования, крепкой, даже жесткой, властно-управленческой вертикали, где основной функцией верховной власти выступает интеграция разнородных в культурном, национальном, политическом, хозяйственном отношении территорий и их населения в единое политическое целое.

Но чтобы создать органическое единство всех стран и народов, входящих в империю, нужен объединяющий социально-политический проект, некая общая идея их существования. Поэтому политический порядок империи определяется в первую очередь духовной или (и) политико-юридической идеей, носителем и символом которой может выступать лишь ее верховная власть. Это предъявляет определенные требования к верховной власти, что важно осознать именно сейчас, когда имперское господство США в мире уходит в прошлое, а в российском обществе стало восстанавливаться имманентное ему традиционное имперское сознание, выступающее ментальным основанием восстановления Россией своего державного статуса, нового пространственного расширения до своих естественных границ и возвращения российского государства на то место, которое оно в последние 400--500 лет занимало в мировом геополитическом раскладе.

Аннотация

1. Грачев Н. И. Империя как объект политикоправового анализа // Российский журнал правовых исследований. 2015. № 1 (2). С. 129--139.

2. Грачев Н. И. Происхождение суверенитета: Верховная власть в мировоззрении и практике государственного строительства традиционного общества. Москва: Зерцало-М, 2009. 320 с.

3. Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. Москва: Аграф, 1998. 640 с.

4. Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете // Политическая теология: сб. Москва: КАНОН-пресс-Ц, 2002. С. 15--98.

5. Утченко С. А. Политические учения Древнего Рима: III--I вв. до н. э. Москва: Наука, 1977. 257 с.

6. Кареев Н. И. Монархии Древнего Востока и греко-римского мира: очерк политической, экономической и культурной эволюции древнего мира под господством универсальных монархий. Москва: Гос. публ. ист. б-ка России, 2015. 480 с.

7. Бербэнк Д., Купер Ф. Взлет и падение великих империй. Москва: АСТ, 2015. 528 с.

8. Grachev N. I. Empire as an object of political and legal analysis. Russian journal of legal research, 129--139, 2015. (In Russ.).

9. Grachev N. I. The origin of sovereignty: sovereignty in the worldview and practice of statebuilding in a traditional society. Moscow: Zertsalo- M; 2009: 320. (In Russ.).

10. Alekseev N. N. Russian people and state. Moscow: Agraf; 1998: 640. (In Russ.).

11. Schmitt K. Political theology. Four chapters to the doctrine of sovereignty. In: Political theology. Collection. Moscow: KANON-press-Ts; 2002: 15--98. (In Russ.).

12. Utchenko S. A. Political doctrines of Ancient Rome: III--I centuries BC. Moscow: Nauka; 1977: 257. (In Russ.).

13. Kareev N. I. The monarchies of the Ancient East and the Greco-Roman world: An essay on the political, economic, and cultural evolution of the Ancient World under the domination of universal monarchies. Moscow: State Public Historical Library of Russia; 2015: 480. (In Russ.).

14. Burbank D., Cooper F. Rise and fall of great empires. Moscow: AST; 2015: 528. (In Russ.).

15. Андреева Л. А. Сакрализация власти в истории христианской цивилизации: латинский Запад и православный Восток. Москва: Ладомир, 2007. 447 с.

16. Грациани Т. Эпифании имперской идеи // Мутти К. Imperium. Москва: Евразийское Движение, 2013. С. 13--18.

17. Мутти К. Imperium. Москва: Евразийское Движение, 2013. 184 с.

18. Вальденберг В. Е. История византийской политической литературы в связи с историей философских течений и законодательства. Санкт- Петербург: Дмитрий Буланин, 2008. 536 с.

19. Бенуа А. де. Идея империи // Против либерализма: (к Четвертой политической теории). Санкт-Петербург: Амфора, 2009. С. 437--462.

20. Шмитт К. Номос земли в праве народов jus publicum europaeum. Санкт-Петербург: Владимир Даль, 2008. 670 с.

21. Рогов И. И. Теория империологии. Москва: Книжный мир, 2017. 992 с.

22. Слотердайк П. Сферы: микросферология. Т. II: Глобусы. Санкт-Петербург: Наука, 2007. 1024 с.

23. Исаев И. А. Солидарность как воображаемое политико-правовое состояние. Москва: Проспект, 2015. 176 с.

24. Эвола Ю. Языческий империализм. Москва: Русское слово, 1992. 116 с.

25. Батай Ж. Суверенность // Проклятая часть: Сакральная социология. Москва: Ладомир, 2006. С. 311--487.

26. Исаев И. А. Топос и номос: пространства правопорядков. Москва: Норма, 2007. 416 с.

27. Каспэ С. И. Империя и модернизация. Общая модель и российская специфика. Москва: Рос. полит. энцикл. (РОССПЭН), 2001.256 с.

28. Ленин В. И. Империализм как высшая стадия капитализма // Полн. собр. соч. Т. 27. Москва: Политиздат, 1969. С. 299--426.

29. Кагарлицкий Б. Ю. От империй -- к империализму: Государство и возникновение буржуазной цивилизации. Москва: Ленанд, 2015. 640 с.

30. Семенов Ю. И. Философия истории. Общая теория исторического процесса. Москва: Академ. проект: Трикста, 2013. 613 с.

31. Маркс К. Британское владычество в Индии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 9. Москва: Госполит- издат, 1957. С. 130--136.

32. Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. Санкт-Петербург: Владимир Даль, 2006. 300 с.

33. Andreeva L. A. Sacralization of power in the history of Christian civilization: the Latin West and the Orthodox East. Moscow: Ladomir; 2007: 447. (In Russ.).

34. Graziani T. Epiphany of the imperial idea. In: Mutti K. Imperium. Moscow: Eurasian Movement; 2013: 13--18. (In Russ.).

35. Mutti K. Imperium. Moscow: Eurasian Movement; 2013: 184. (In Russ.).

36. Valdenberg V. E. History of Byzantine political literature in connection with the history of philosophical movements and legislation. Saint Petersburg: Dmitry Bulanin; 2008: 536. (In Russ.).

37. Benois A. de. The Idea of Empire. In: Against Liberalism: (towards the Fourth Political Theory). Saint Petersburg: Amphora; 2009: 437--462. (In Russ.).

38. Schmitt K. Nomos of the land in the law of peoples jus publicum europaeum. Saint Petersburg: Vladimir Dal; 2008: 670. (In Russ.).

39. Rogov I. I. The theory of empire. Mosow: Knizhny Mir; 2017: 992. (In Russ.).

40. Sloterdijk P. Spheres: microspherology. Vol. II. Globes. Saint Petersburg: Nauka; 2007: 1024. (In Russ.).

41. Isaev I. A. Solidarity as an imaginary political and legal state. Moscow: Prospekt; 2015: 176. (In Russ.).

42. Evola Yu. Pagan imperialism. Moscow: Russian word; 1992: 116. (In Russ.).

43. Bataille J. Sovereignty. In: Damned part: Sacred sociology. Moscow: Ladomir; 2006: 311 -- 487. (In Russ.).

44. Isaev I. A. Topos and nomos: spaces of legal orders. Moscow: Norma; 2007: 416. (In Russ.).

45. Kaspe S. I. Empire and modernization. General model and Russian specificity. Moscow: Russian Political Encyclopedia (ROSSPEN); 2001: 256. (In Russ.).

46. Lenin V. I. Imperialism as the highest stage of capitalism. In: Full collection of works. Vol. 27. Moscow: Politizdat; 1969: 299--426. (In Russ.).

47. Kagarlitsky B. Yu. From empires to imperialism: The state and the emergence of bourgeois civilization. Moscow: Lenand; 2015: 640. (In Russ.).

48. Semenov Yu. I. Philosophy of history. General theory of the historical process. Moscow: Academic project; Tricksta; 2013: 613. (In Russ.).

49. Marx K. British raj in India. In: Marx K., Engels F. Essays. Vol. 9. Moscow: Gospolitizdat; 1957: 130--136. (In Russ.).

50. Schmitt K. Leviathan in the doctrine of the state of Thomas Hobbes. Saint Petersburg: Vladimir Dal; 2006: 300. (In Russ.).

51. Престовиц К. Страна-изгой. Односторонняя полнота Америки и крах благих намерений. Санкт-Петербург: Амфора, 2005. 606 с.

52. Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3. С. 84--118.

53. Nye Joseph S. Soft power: The means to success in world politics. New York: PublicAffairs, 2004. 208 р.

54. Валлерстайн И. Мир-Система Модерна. Т. IV: Триумф центристского либерализма, 1789--1914. Москва: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2016. 496 с.

55. Tilli Ch. How empires end // After empire: multiethnic societies and nation-building: the Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg empires / ed. by Karen Barkey and Mark von Hagen. Boulder, Colo.; Oxford: Westview Press, 1997. Р. 3--13.

56. Миллер А. И. Империя и современный мир -- некоторые парадоксы и заблуждения // Политическая наука: Современные империи: сб. науч. тр. / ред. и сост. А. И. Миллер. Москва: ИНИОН РАН, 2004. С. 4--11.

57. Prestowitz K. Rogue Country. One-sided fullness of America and the collapse of good intentions. Saint Petersburg: Amphora; 2005: 606. (In Russ.).

58. Fukuyama F. The end of history? Questions of Philosophy, 84--118, 1990. (In Russ.).

59. Nye Joseph S. Soft power: The means to success in world politics. New York: PublicAffairs; 2004: 208. (In Eng.).

60. Wallerstein I. World-System Modern. Vol. IV. The triumph of centrist liberalism, 1789--1914. Moscow: Russian Foundation for Assistance to Education and Science; 2016: 496. (In Russ.).

61. Tilli Ch. How empires end. In: After empire: multiethnic societies and nation-building: the Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg empires. Ed. by Karen Barkey and Mark von Hagen. Boulder, Col.; Oxford: Westview Press; 1997: 3--13. (In Eng.).

62. Miller A. I. Empire and the modern world -- some paradoxes and delusions. In: Political science: Modern empires. Collection of scientific papers. Ed. and comp. A. I. Miller. Moscow: INION RAN; 2004: 4--11. (In Russ.).

Размещено на Allbest.ru