Мифология власти и архетип самозванства в "Помпадурах и помпадуршах" М.Е. Салтыкова-Щедрина

Размещено на http://www.allbest.ru/

МИФОЛОГИЯ ВЛАСТИ И АРХЕТИП САМОЗВАНСТВА В «ПОМПАДУРАХ И ПОМПАДУРШАХ» М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА

Е.Г. Постникова

Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина всегда интересовала природа власти и закономерности ее установления, репрезентации и функционирования на русской почве. Власть - это структурообразующий центр большого мифа о Государстве. А образ Властителя (Вождя, Царя) и семантика его поступков-актов по отношению к вверенному ему культурному сообществу: народу и элите - является семиотическим стержнем любой национальной мифологии. Оговоримся сразу, что национальную мифологию мы будем понимать как совокупный, иносказательно выраженный коллективный опыт самосохранения, внутренней организации и развития сообщества в качестве одной великой Семьи¹.

Русская мифология власти содержит несколько архетипических образов властителей: от святого князя древней Руси и грозного царя московского царства до Государя Императора Российской империи. Самой популярной на Руси была фигура Царя и соответственно миф о Батюшке-Царе. Известно, что внедрение в русское коллективное сознание концепции Москвы третьего Рима и влияние византийской концепции власти богоизбранного царя-василевса привело к появлению феномена сакрализации монарха в России. При этом «сакрализация монарха предполагает не просто уподобление монарха Богу, но усвоение монархом особой харизмы, особых благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как сверхъестественное существо»².

В «Помпадурах и помпадуршах» Салтыков- Щедрин исследует мифологию власти и ее роль в русском национальном сознании. Отметим, прежде всего, что этот литературный текст является культурным ответом на историческую ситуацию «революции сверху» - либеральные реформы, или «катастрофы», по выражению одного из героев Щедрина, проводимые властью в 60-70-е годы XIX века. Писатель фиксирует ситуацию объединения несовместимых социальных пространств прошлого (старой крепостнической России) и будущего (новой пореформенной России) в неожиданное абсурдное непрерывное целое. Создается гротескный образ некоторого Царства, некоторого Государства, которое ни здесь, ни там, а, следовательно, нигде. Государство, в котором все перепутано, «благонамеренные» консерваторы проводят либеральные реформы, а «неблагонадежные» либералы неожиданным образом начинают воскрешать традиционные культурные поведенческие коды и старые модели видения и понимания социального мира. В этом мире пороки прошлого невозможно отличить от добродетелей будущего. Задуманные как сакральные действия русской власти, реформы- «катастрофы» вновь и вновь воскрешают парадигматические для русской исторической мифологии ситуации («смуту», «самозванство», дворцовые перевороты, войны и революции, деспотизм грозных царей и либерализм реформаторов и т. д.).

Исследуя национальную мифологию, Щедрин не мог проигнорировать важнейший закон мифологического мышления: микрокосм является частью и подобием макрокосма. В истории нации «целое и часть типично мифическим способом совпадают, потому что целостность нации тождественно присутствует в каждой из частей»³. Каждый отдельный русский человек является персонификацией национального характера, не говоря уже о том, что в помазанных на царство властителях всегда созерцаема вся нация. В данном случае губерния (уголок русской провинции), которым доблестно управляет мудрый «помпадур» (губернатор) это не просто часть и подобие России, это русский макрокосм, замкнутый русский мир, Россия в миниатюре, а губернатор, при всей своей зависимости от «нынешнего главно начальствующего» является его полнейшим хозяином и властелином. На наш взгляд, щедринские помпадуры, так же как и «градоначальники» в «Истории одного города», являются авторской интерпретацией архетипа Батюшки- Царя, а в событиях их «правления» и «свержения» проявляются основные закономерности и реактуализируются важнейшие парадигмы русской мифологии власти.

В центре каждой главы «Помпадуров и помпадурш» Салтыкова-Щедрина находится фигура очередного харизматического Властителя. Зададимся вопросом: в чем заключается эта особая властная харизма щедринских помпадуров и откуда она берется? Обладает ли человек ею от природы или получает ее при вступлении в должность (воцарении)? Ответить на этот вопрос нам помогут выводы современной науки, обратившей внимание на важнейшую закономерность любой мифологии Власти.

В.Полосин, изучающий миф о Государстве самых древних культур, утверждает: «... обожествляется и мифологизируется сама священная должность, но не смертный человек, который через посредство ритуала “входит в миф”, отождествляется с функциями метаисторического персонажа не буквально, а условно, лишь в меру своего личного соответствия образу этого персонажа. Собственно, именно для этого и нужен символический религиозно-политический ритуал: человек надевает маску и является богоносцем, лишь находясь в маске»⁴. Б. А. Успенский, исследуя явление сакрализации монарха в культуре русской, приходит к выводу, что «с принятием титула русские монархи начинают рассматриваться как наделенные особой харизмой <...> Сама харизма приписывалась статусу монарха, его функции, а не его природным свойствам»⁵. Таким образом, сама должность властителя придает ему черты харизматического лидера - Отца народа.

В художественном мире Салтыкова- Щедрина сама должность «помпадура» придает пытающемуся воплотиться в нее простому смертному черты харизматического лидера. «Священная должность» является той самой священной маской, которая прикрывает тщедушное тело бегущего от своей индивидуальной неповторимости под защиту безличного архетипа сана «титуляришки». Превращение вчерашних «добрых малых», обедающих у Дюссо и рассказывающих скандалезные анекдоты, в великих Помпадуров, как и превращение умерших в Предков, соответствует включению индивида в архетипическую категорию. Посвящение в сан, как и помазание на царство, являясь, по сути, обрядом перехода (инициации), содержит в себе опыт смерти индивида и возрождение его на новом уровне через воссоединение с безличным архетипом Властителя. А это означает, что, теряя должность, развоплощенный герой, закономерно теряет и свою харизму.

Возможно, именно поэтому свергнутый со своего трона бывший помпадур (герой первых двух глав книги), выйдя из архетипа Властителя, «на выходе» оставил свои харизматические черты. Меняется даже его внешность: «.глаза не мещут, нос не угрожает, уста не изрыгают, длани не устремляются»⁶. Аналогичную ситуацию Щедрин показывает в главе «Сомневающийся», когда разрешающий экзистенциальный вопрос «Я или закон» помпадур выходит в народ, чтобы узнать от «чистых сердцем и нищих духом (сии суть столпы)», нужны ли помпадуры. Герой переодевается в партикулярное платье. Дальнейшее Щедрин описывает так: «Прежде всего его поразило следующее обстоятельство. Как только он сбросил с себя помпадурский образ, так тотчас же все перестали оказывать ему знаки уважения. Стало быть, того особого помпадурского вещества, которым он предполагал себя пропитанным, вовсе не существовало, а если и можно было указать на что-нибудь в этом роде, то, очевидно, что это “что-нибудь” скорее принадлежало мундиру помпадура, нежели ему самому. Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел по базару полицейский унтер-офицер (даже не квартальный), - и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой - и никто перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы почувствовать себя и под мышкой у ябедника. Стало быть, вещество заключено собственно в мундире; взятые же независимо от мундира, и он, помпадур, и закон - равны» (Т. 8. С. 135).

Итак, по Щедрину, «особое помпадурское вещество» (властная харизма) содержится не в помпадуре как особой личности, достойной власти, а в самой должности властителя (в мундире).

Попытка воплощения в должность как момент бесовского одержания описана Щедриным в главе «Здравствуй, милая, хорошая моя!». В этой главе рассказана история о том, как Митенька Козелков (в кругу друзей просто Митька - «шут гороховый») решил продвинуть себя во власть.

Изначально повеса и шалун Митенька Козелков подается автором как шут, рвущийся к трону и этот трон получающий. По логике западноевропейской комедии незаконно воцарившийся царь-шут должен быть обязательно разоблачен, низвергнут и побит. Такой вариант его судьбы в свернутом виде содержится в самом начале главы в реплике друга, предлагающего качать «Митьку - шута горохового» за назначение в Семиозерскую губернию и «подбросивши до потолка, уронить его на пол!» (Т. 8. С. 62).

Но в художественном мире Щедрина Россия это особая страна, со своими самобытными законами, которые отличаются от законов западноевропейской комедии. Здесь любая ничтожная личность («Козлик»), раз почувствовав власть, просто так ее из рук не выпустит. Традиционный европейский карнавальный сюжет о свержении недостойного царя-шута Щедрин заменяет традиционным русским сюжетом о том, как некто (или даже «никто»), прикинув на себя проекцию Властителя, превращается в Него («ОН»). Слово «Он» в тексте Щедрина прописано с заглавной буквы и курсивом, так же как в «Медном Всаднике» Пушкина. Герой Щедрина не по харизме попадает во власть, а по власти становится харизма- тиком. Кстати, это является закономерностью в художественном мире Щедрина. Проследим, как это происходит.

Воплощение в должность, согласно логике древних обрядов посвящения, начинается с изменения имени и внешности. В Семиозерской губернии никто «не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством, и только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество; во-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость» (Т. 8. С. 63).

Догадываясь о своем несоответствии архетипу богоизбранного Властителя, об отсутствии у себя харизмы лидера, Митенька какое-то время еще чувствует страх разоблачения. Разыгрывая из себя Меттерниха, он опасается, что за такие игры ему могут «треухов надавать»: «Мало-помалу он до того вошел во вкус ее, что даже заподозрил, что он совсем не Козелков, а Меттерних. “Что такое дипломация?” - спрашивает он себя по этому случаю и тут же сгоряча отвечает: “Дипломация - это, брат, такое искусство, за которое тебе треухов надавать могут!” Однако и на этой горестной мысли он долго не останавливается, но спешит к другой и, в конце концов, даже приходит в восторженность. “Дипломация, - говорит он, - это все равно что тонкая, чуть-чуть приметная паутина: паук стелет себе да стелет паутину, а мухи в нее попадают да попадают - вот и дипломация!» (Т. 8. С. 78).

Но по правилу «короля играет свита» и, сообразуясь с традициями западноевропейской барочности сравнивать царя с «праведным солнцем» (Христом), подданные поют хвалу новому «земному богу»: «Здесь вижу я, благородные слушатели, собрание гостей именитых, в целом крае славных, и между ними некоего, который именно тот восходящий солнца луч преобразует, о коем сказано. Он еще млад, но умудрен знаниями; глава его не убелена сединами, но ум обогащен наукой» (Т. 8. С. 74). Здесь Щедрин пародирует риторическую властную традицию сравнения царя с богом. Сквозь комический облик шута во власти начинают проглядывать черты молодого Христа, или христоподобного царя, обреченного на подвиг во имя народа.

На первых порах Митенька совершает несколько серьезных ошибок, обнаруживая тем несоответствие сакральной должности. Так, например, в тексте содержится намек на его слабость, в том числе и сексуальную (он не оправдывает надежд баронессы фон Цанартц, жаждущей стать новой «помпадуршей», и ее мужа, готового этим воспользоваться). Он открыт для диалога и даже изъявляет готовность учиться у старших. Он не собирает недоимок.

Более того, проникнувшись риторикой реформ, он так заигрывается, что совершенно «забалтывается». Его «длинноухие речи» содержат весь набор «общих мест» реформаторского публичного дискурса шестидесятых годов прошлого века. Вот типичный образчик этого административного красноречия: «Я хочу, чтобы все, по возможности, были довольны, чтобы никто не был обижен, чтобы всякий мог беззаботно пользоваться плодами рук своих. Я стремлюсь к тому, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы священное право собственности было для всех обеспечено и чтобы порядок ни под каким видом нарушен не был» (Т. 8. С. 122). Заметим, что «право собственности» и «порядок» являлись маркерами либерально-консервативного дискурса эпохи Великих реформ. Особенности такой властной риторики замечательно охарактеризовал правитель канцелярии, заметив, что «это речь без подлежащего, без сказуемого и без связки» (Т. 8. С. 108). Расхожие фразы о «необходимости принять меры для обеспечения некоторой свободы совести» и о «необходимости соединенными силами содействовать просвещенному начальству», играющие роль доминант политической риторики социальных преобразований, самим автором и здравомыслящими его героями определяются как ложь («лгунище ты необузданный» (Т. 8. С. 116). Вошедший в роль «помпадур»-реформатор, вновь и вновь «вступая в состояние единословия», доводит своих подданных до мыслей о самоубийстве. Все начинают избегать его. Он познает трагедию одиночества Властителя («административного одиночества»), остается один на один со своим «словесным подвигом».

Консервативно-либеральная болтовня «просвещенного начальства», разоблачаемая Щедриным как постоянное бредовое состояние «больной» русской власти, несет в себе и мифологическую функцию. В своем административном красноречии щедринский помпадур утверждает созидательную «зиждительную» природу власти: «Что такое “начальство”? - спросишь ты меня. - Начальство, отвечаю я тебе, есть то зиждущее, всепроникающее начало, которое непрестанно бдит и изыскивает» (Т. 8. С. 119). Пытаясь проникнуться святостью власти, он прикидывает на себя лестную для самолюбия проекцию Пророка или даже Спасителя, совершающего «словесный подвиг» (Т. 8. С. 115) во имя своего народа.

Митенька Козелков с удовольствием использует в своих «вислоухих» речах евангельские цитаты без ссылок и кавычек. Так, например, одна из его речей начинается фразой: «Много званых, но мало избранных» (Т. 8. С. 114), которая является прямой библейской цитатой из притчи Иисуса («Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина, ибо много званых, но мало избранных» - Лк. 14:24;

«Так будут последние первыми, а первые последними, ибо много званых, но мало избранных» - Мф. 20:16). Оговоримся здесь, что такое широкое, зачастую неуместное и неожиданное цитирование библейских текстов в речах щедринских помпадуров может быть объяснено по-разному. С одной стороны, «длинноухие» речи болтуна-просветителя являются явной пародией на властную риторику, которая еще с петровских времен заимствовала европейскую барочную традицию игры со словом. В таком случае цитирование служит украшению речи, а помещение библейской цитаты в неожиданный контекст является одним из наиболее изысканных риторических приемов. С другой стороны, в таком беспардонном цитировании священных текстов в «административном красноречии» и в реакции на это красноречие обывателей проявляется «культурный конфликт», возникший в российском обществе в начале XVIII века, конфликт между самосакрализацией власти (сакрализацией монарха) и традиционным христианским сознанием, которое эту сакрализацию воспринимало как кощунственное самозванство, претензию власти на роль Бога⁷.

Возможно, что в претензии власти быть «зиждущим всепроникающим началом» сказывается и древнее представление о магической силе слова Властителя, являющегося проекцией Бога на земле. Ведь по древней логике назвать (сказать) значит создать. Магическое слово делает желаемое должным, иллюзорное действительным (реальным), невоплотившееся - воплощенным. Именно через слово миф врывается в жизнь. Повторяя одни и те же словесные формулы, Помпадур словно заклинает стихии, требуя немедленного воплощения мифа в реальность. Французский исследователь Пьер Бурдье заметил: «Простейшая форма политической власти - возможность и способность называть и вызывать к существованию определенные явления при помощи номинации. При реализации этой формы власти назвать - значит уже закрепить за объектом некоторые качества и породить в связи с этим некоторые явления»⁸. «Болтая» и «завираясь», щедринский помпадур учится владеть сильнейшим оружием харизматического лидера - магией слова.

Тем более парадоксальным кажется финал истории о семиозерском помпадуре Дмитрии Козелкове. «Просвещенный начальник» изнемог под бременем собственного красноречия «и вечером почувствовал себя дурно, а к ночи уже бредил.

- Доврался-таки! - говорил Иван с укоризною, когда Митенька, весь в огне, показывал уже признаки горячечного состояния.

- Ты пойми мою мысль, болван! - отвечал ему Митенька, - я чего желаю? - я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы поля были тщательно удобрены, но чтобы в то же время порядок ни под каким видом нарушен не был!

И вдруг, среди самого, по-видимому, мирного настроения мысли, он вскочил как озаренный и не своим голосом закричал: Раззорю!» (Т. 8. С. 123).

Так, зараженный реформаторской лихорадкой просвещенный русский помпадур, переболев либерализмом, исцеляется окончательно и бесповоротно, обернувшись в яростного реакционера. На мифологическом уровне это прочитывается как окончательное слияние с архетипом Властителя в его русском монархическом варианте, а на христианском - как одержимость (герой кричит «не своим голосом»). Этот эпизод можно интерпретировать как проявление «культурного конфликта» между сакрализацией монархии и традиционным религиозным сознанием.

Из этого эпизода можно сделать и еще один вывод, касающийся оценки Щедриным реформ александровского царствования: политическая риторика либерального консерватизма, в которой утонул отчаянный администратор, оказывается тем самым наносным, несоответствующим национальной парадигме и опыту предков контрмифом, который рано или поздно уступит место возродившемуся из небытия русскому мифу о грозном и харизматичном Властителе (Царе Московского царства). Завидная настойчивость, с которой формула «Разорю» звучит из уст власть придержащих в художественном мире Салтыкова-Щедрина, приводит нас к мысли, что, с точки зрения сатирика, она является универсальной магической формулой русской власти, формулой на все времена. Здесь Щедрин подходит вплотную к открытию феномена самооборачиваемости реформ на русской почве.

И еще один важный момент: в главах «Помпадуров и помпадурш», посвященных Митеньке Козелкову, западноевропейский миф о самозванце (царе-шуте) на троне, закономерно с этого трона падающем («сверзающемся вниз»), М. Е. Салтыков-Щедрин перекодирует в традиционный, с его точки зрения, для России мифосюжет о самозванце (царе-шуте) на троне, который закономерным образом воплощается в вечно живое, вездесущее, судящее и карающее земное божество. Таким образом, происходит перекодировка мифа.

Пытаясь перекодировать официальный миф о богоизбранности русской власти в миф о ее самозванстве, Щедрин использует все доступные ему средства, в том числе и интертекстуальный диалог. Так, в образе Митеньки Козелкова видны хлестаковские черты, а некоторые сцены из главы «Здравствуй, милая, хорошая моя» явно ориентированы на «Ревизора» Гоголя. Митенька, обучавшийся «помпадурской науке» в ресторане у Дюссо, задолжал ему крупную сумму денег. Став помпадуром, он об этом напрочь забывает. И только слуга напоминает ему, кто он на самом деле есть. Вот эта сцена:

«- Что же, когда Дюсе деньги-то посылать будете? - спросил старик-камердинер Гаврило, снимая с него сапоги.

Митенька молчал и притворился погруженным в глубокие соображения.

- Ведь Дюса-то Никиту-маркела перед отъездом ко мне присылал. “Ты смотри, говорит, как у барина первые деньги будут, так беспременно чтобы к нам посылал!”

Митенька все молчал.

- Что же вы молчите! нешто я у Дюса-то ел!

- Молчать, скотина!

- Как я могу молчать? Я дело завсегда говорить должен!

- Цыц, каналья!» (Т. 8. С. 75).

Взаимоотношения Митеньки Козелкова со слугами напоминают взаимоотношения Хлестакова с Осипом:

«Осип. Чего изволите?

Хлестаков (громким, но не столь решительным голосом). Ты ступай туда.

Осип. Куда?

Хлестаков (голосом вовсе не решительным и не громким, очень близким к просьбе). Вниз, в буфет. Там скажи, чтобы мне дали пообедать.

Осип. Да нет, я и ходить не хочу.

Хлестаков. Как ты смеешь, дурак?

Осип. Да так; все равно, хоть и пойду, ничего из этого не будет. Хозяин сказал, что больше не даст обедать <.>

Хлестаков. А ты уж и рад, скотина, сейчас пересказывать мне все это»⁹.

Только близкие к народному сознанию слуги господ-самозванцев способны разглядеть их настоящую сущность (ср.: Иван о Козелкове: «Доврался-таки» (Т. 8. С. 123); Осип о Хлестакове: «Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь елистратиш- ка простой!» (С. 24)).

Следующая глава «Помпадуров и помпадурш» «Сомневающийся» посвящена важнейшей проблеме русской политической истории и риторики, проблеме соотношения «закона» и «произвола» в институтах российской власти. Здесь необходимо отметить, что понятия «закона» и «произвола» являлись концептообразующими понятиями реформаторской риторики. Их откровенная противопоставленность и оппозиционность создает активное силовое поле дискурса социальных перемен александровской эпохи. Понятие `произвол' относилось прежде всего к неповоротливой административной системе дореформенной России и ее системному пороку - крепостному праву. В литературе и журналистике того времени с ним ассоциировались образы крепостника-самодура, который порет своих крестьян, и грозного «вашества», готового одним взглядом испепелить ничтожного «титуляришку». «Произвол» - это неограниченная власть над подчиненными.

Понятие `закон' обозначало идеальный принцип устройства пореформенного российского общества с его мифологизированной либеральной системой прав и свобод личности. С «законом» ассоциировались образы «новых» «просвещенных» администраторов, признающих высший порядок, защищающих крестьянина от произвола крепостника, а «титуляришку» - от тирании начальника. Этим маркированным понятиям реформаторского дискурса соответствовала активизированная политической риторикой шестидесятых бинарная оппозиция прошлого - будущего. «Произвол» - это символ порочного, уходящего в небытие прошлого, «закон» - символ брезжащего впереди «блистательного» будущего.

Бесконечная война щедринских помпадуров с законами - проявление властной харизмы, которая дает право любому русскому властителю утверждать: «Я-закон» («Я вам книга»). В главе «Сомневающийся» рассказывается история помпадура, который уже значительное время занимал свой пост, давно окончательно слился с саном и освоил все атрибуты знакового помпадурского поведения. Но, как показывает Щедрин, даже законсервировавшийся во власти самодур иногда проходит через «искус зла», то есть начинает догадываться, что не он центр вселенной и что мирозданием управляет какая-то другая высшая сила, которой подчиняются и помпадур, «и ревизор, и черт, и дьявол». Таинственная сила эта заключена в шкафу с законами.

«Сомневающийся» помпадур начинает испытывать почти животный страх перед шкафом с книгами. Шкаф становится для него персонификацией той таинственной и могущественной силы, которая устанавливает сроки («пору» и «время») - начало и конец земной власти помпадура, как начало и конец человеческой жизни. Книга законов становится символом книги судеб человеческих вообще и помпадурской в частности.

Из предыдущих глав мы узнали, как должен в такой ситуации поступить несомневающийся властитель, помпадур, наделенный властной харизмой по должности. Он должен без сомнения положить под себя свод законов и прокричать: «Я вам книга», как сделал это «новый» в главе «Старый кот на покое»:

«На третий день Павел Трофимыч повествует, что “новый”, прибыв в некоторое присутственное место, спросил книгу, подложил ее под себя и затем, бия себя в грудь, сказал предстоявшим:

- Я вам книга, милостивые государи! Я - книга, и больше никаких книг вам знать не нужно!» (Т. 8. С. 28)

Из этого эпизода ясно, что книга, которую кладет под себя «новый», имеет особое значение, а сам поступок помпадура является знаковым, с точки зрения семиотики поведения, поступком. Таинственная книга эта может быть и сводом законов Российской империи, как предполагают комментаторы текста, и даже Священным Писанием (см.: Т. 8. С. 481). В любом случае новоиспеченный владыка заявляет культурному сообществу, что он сам, его слово выше любых законов, светских и духовных, государственных и церковных. Положить под себя такую книгу, с точки зрения традиционалистов, значило заявить себя носителем антикультуры. На языке традиционной культуры такой поступок прочитывался как антипоступок, антиповедение, а в народной культуре такое поведение приписывалось самозванцам, пришельцам из иного мира, разбойникам. Такое восприятие отразилось в исторических песнях оЛ жедмитрии: «Скоромную еству сам кушает в пятницу, // А посну еству роздачей дает; // А местные иконы под себя стелет, // А чюдны кресты под пяты кладет»¹⁰.

В этом поступке «помпадура» выдается не только самозванство на роль Властителя, но и самозванство на роль Бога. «Я вам книга» можно прочитать как «Я вам закон». Подмеченный Щедриным кощунственный жест русских помпадуров демонстрирует место, где «законы» должны находиться. В художественном мире «Помпадуров и помпадурш» такой жест является семиотически значимым поступком властителя, поступком-нормой. Доказательством архетипичности этого поступка является неоднократное повторение аналогичной ситуации в тексте. Так, например, в главе «Он» уже в первом абзаце об одном из кандидатов на кресло помпадура сказано: «.про пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив ни малейшего колебания, пришел в какое-то присутственное место и прямо сел на тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование того места» (Т. 8. С. 142).

Поведение помпадуров (русских Властителей), как описывает его Щедрин, на языке традиционной культуры прочитывается как антиповедение и выдает в них антигероїв героев со знаком «минус», «пакостников». Интересно, что антиповедение в русской традиционной культуре «характерно для ритуала наказаний и имеет символические функции - постольку, поскольку наказания были направлены на публичное осмеяние (бесчестие) и, в конечном счете, на принудительное приобщение к «кромешному», перевернутому миру»¹¹. Таким образом, «антипоступки», приписываемые Щедриным русской власти, служат не только для разоблачения этой власти как самозваной, но и играют роль своеобразного авторского наказания через осмеяние и принудительное приобщение к «кромешному» миру.

Цикл «Помпадуры и помпадурши» М. Е. Салтыкова-Щедрина, по сути дела, содержит в себе все древнейшие архетипы и фундаментальные парадигмы русской мифологии власти. Главы, посвященные Митеньке Козелкову и Феденьке Кротикову: «Здравствуй, милая, хорошая моя!», «На заре ты ее не буди», «Она еще едва умеет лепетать», «Помпадур борьбы или проказы будущего», - актуализируют характерный для России, с точки зрения Щедрина, мифосюжет осамозванце (царе-шуте) на троне, который закономерным образом воплощается в вечно живое, вездесущее, судящее и карающее земное божество. В «Помпадурах и помпадуршах» отразился «культурный конфликт» между феноменом сакрализации монарха (тенденцией к самообожествлению русской монархии) и традиционным православным сознанием, воспринимавшим эту тенденцию как самозванную претензию земной власти на роль Отца небесного. Русские помпезные самодуры, не являясь харизматическими лидерами нации по природе, становятся харизматиками во власти. При этом властная харизма понимается ими как возможность безнаказанно творить произвол и насилие. Самодурство, когда-то описанное Фонвизиным, как явление, имеет, с точки зрения Щедрина, причины и корни более глубокие, чем кажется на первый взгляд. Самодурство на русской почве не просто признак непросвещенности и отсталости, а один из базовых архетипов русской мифологии власти.

Примечания

помпадур щедрин власть самозванец

1 Полосин, В. Миф. Религия. Государство. Исследование политической мифологии. М. : Ладомир, 1999. С. 83.

2 Успенский, Б. А. Царь и Бог : (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) / Б. А. Успенский, В. М. Живов // Успенский, Б. А. Избр. тр. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М. : Шк. «Языки рус. культуры», 1996. С. 208.

3 Хюбнер, К. Истина мифа. М. : Республика, 1996. С. 328.

4 Полосин, В. Миф. Религия. Государство. С.175.

5 Успенский, Б. А. Царь и Бог. С. 219.

6 Салтыков-Щедрин, М. Е. Помпадуры и помпадурши // Салтыков-Щедрин, М. Е. Собр. соч. : в 20 т. М. : Худож. лит., 1973. Т. 8. С. 24. Далее будет цитироваться это издание с указанием тома и страницы.

7 См. об этом: Успенский, Б. А. Царь и Бог. С.228-233.

8 Бурдье, П. Социология политики. М. : SocioLogos, 1993. С.152-153.

9 Гоголь, Н. В. Ревизор // Гоголь, Н. В. Собр. соч. : в 6 т. М. : Худож. лит., 1959. Т. 4. С. 28. Далее будет цитироваться это издание с указанием тома и страницы.

10 Успенский, Б. А. Царь и самозванец : самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский, Б. А. Избр. тр. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М. : Шк. «Языки рус. культуры», 1996. С. 161.

Успенский, Б. А. Анти-поведение в культуре древней Руси // Там же. С. 466.

Размещено на Allbest.ru