Последние истины Льва Шестова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Последние истины Льва Шестова

Е.Ф. Владыкина

Выступая против классической метафизики, Лев Шестов призывает признать реальность непостижимого, катастрофичного, не вмещающегося в разум и знание. Как только эта реальность заявляет о себе, вся обжитость и обыденность рационального и привычного оказывается вдруг кратером проснувшегося вулкана.

Лев Шестов (это литературный псевдоним, настоящее имя Лев Исаакович Шварцман) родился 31 января 1866 г. в Киеве, в семье крупного коммерсанта-мануфактурщика. Окончил Киевскую гимназию, затем поступил на физико-математический факультет Московского университета, с которого он перевелся на юридический факультет Киевского университета. Окончил его в 1889 г.

Октябрь 1917 г. Л. Шестов не принимает и в 1919 г. становится эмигрантом. В эмиграции опубликованы его наиболее значительные работы: «Власть ключей», «На весах Иова. (Странствования по душам)», «Киркегард и экзистенциальная философия. (Глас вопиющего в пустыне)», «Афины и Иерусалим» и др. Скончался Л. Шестов в Париже 19 ноября 1938 г.

Истоки философского постижения Шестова следует искать в великой русской литературе В. Шестова характеризуют сосредоточенное внимание к «маленькому», часто «лишнему» человеку; ситуации глубинно значимой (позднее экзистенциалисты ее назовут пограничной); к трагедии исторического бытия, и в связи с этим повышенный интерес к откровениям Федора Достоевского и Льва Толстого. Несомненно влияние духовного поля Серена Кьеркегора и Фридриха Ницше.

Известность Шестову принесла работа «Апофеоз беспочвенности. (Опыт адогматического мышления)». Русский писатель Алексей Михайлович Ремизов назвал ее книгой «афоризмов, возмутительных и циничных для ума, которого кашей не корми, а подай “систему”, “возвышенную идею”». Ирония Шестова по поводу различных философских систем приводила читателя в смущение. Это была известность эпатирующего характера.

Большая часть идейного наследия Шестова запечатлена в форме философских эссе «странствований по душам» его излюбленных мыслителей и героев Достоевского, Ницше, Толстого, Чехова, Сократа, Авраама, Иова, Паскаля, позже Кьеркегора. Он пишет о Платоне и Плотине, Августине и Спинозе, Канте и Гегеле; полемизирует с Бердяевым и Гуссерлем (и с тем и с другим Шестова связывала личная дружба). Он «философствовал всем своим существом», так скажет о нем Николай Бердяев.

В «Апофеозе...» он определил свое видение задач философии: «Научить человека жить в неизвестности...» [1], человека, который всего более боится неизвестности и прячется от нее за различными догматами.

В определенных обстоятельствах всякий человек ощущает в себе потрясающее стремление осмыслить судьбу и предназначение собственного существования, как и существования всего универсума. Обращенность конкретного человека к жизнесмысловым и миросмысловым проблемам, к «началам» и «концам» оставляет человека один на один с «проклятыми» вопросами: смысла жизни, смерти, природы, Бога. В подобных обстоятельствах люди обычно стремятся в книгах по философии найти ответы на мучающие их вопросы. «...В литературе, иронизирует Шестов, с давних времен заготовлен большой и разнообразный запас всякого рода общих идей и мировоззрений, метафизических и позитивных, о которых учителя начинают вспоминать всякий раз, как только начинают раздаваться слишком требовательные и неспокойные человеческие голоса» [2].

Эти готовые мировоззрения оборачиваются темницей ищущего духа, поскольку «философы стремятся “объяснить” мир, чтоб все стало прозрачным, чтоб в жизни ничего не было или было бы как можно меньше проблематического и таинственного» [3]. Шестов сомневается в пользе таких объяснений. «Не следовало ли бы, говорит он, наоборот, стремиться показывать, что даже там, где все людям представляется ясным и понятным, все необычайно загадочно и таинственно? Самим освобождаться и других освобождать от власти (курсив авторов. Е. В.) понятий, своей определенностью убивающих тайну. Ведь истоки, начала, корни бытия не в том, что обнаружено, а в том, что скрыто: Deus est Deus absconditus (Бог есть скрытый Бог)» [4].

Поэтому, когда говорят, что интуиция есть единственный способ постижения последней истины, с этим трудно согласиться. «Интуиция происходит от слова intueri смотреть... Но нужно уметь не только видеть, нужно уметь и слышать... Тайны бытия бесшумно нашептываются лишь тому, кто умеет, когда нужно, весь обращаться в слух» [5].

Задачу философии он видит не в том, чтобы успокаивать, а в том, чтобы смущать людей.

Такие шестовские предположения в духе абсурда преследуют вполне человеческие цели: показать открытость, «негарантированность» всякого бытия, в том числе и бытия людей, помочь найти истину там, где ее обычно и не ищут. «...Философия есть учение о ни для кого не обязательных истинах» [6]. Выступая против классической метафизики, точнее, против метафизического разума, Шестов призывает признать реальность непостижимого, иррационального, не вмещающегося в разум и знание, противоречащего им; восстающего против логики, против всего, что составляет привычный, обжитой мир, незаметно и неизбежно идеализированный, а потому ложный и обманчивый мир человеческого бытия. Иллюзии этого мира тщательно рационализированы, так что выглядят прочными, устойчивыми, но это лишь до возникновения реальности непредвиденного. Как только реальность непредвиденного, катастрофичного и неосознанного заявляет о себе, вся эта обжитость и обыденность оказывается вдруг кратером проснувшегося вулкана.

В период с 1895 и, примерно, до 1911 г. в его воззрениях происходит поворот к философии жизни и исканию Бога, причем речь шла не о христианском Боге (для него Бог добра это бог с маленькой буквы), а о Боге Ветхого Завета.

Он не то чтобы колебался признать существование Бога, скорее он колебался говорить о нем что-либо утвердительное. Вот достаточно характерные для Шестова слова, ими, по сути, начинается его крупное произведение, изданное уже в эмиграции, «Власть ключей» (Берлин, 1923 г.): «Признавал ли хоть один философ Бога? Кроме Платона, который признавал Бога лишь наполовину, все остальные искали только мудрости... Конечно, из того, что человек погибает, или даже из того, что гибнут государства, народы, даже высокие идеалы, никак не “следует”, что есть всеблагое, всемогущее, всеведущее Существо, к которому можно обратиться с мольбой и надеждой. Но если бы следовало, то и в вере не было бы никакой надобности; можно было бы ограничиться одной наукой, в ведение которой входят все“следует” и “следовало”» [7].

Обратим внимание на то, как Шестов, говоря о разрушительных процессах реальности, озабочен их несовместимостью с всеблагим, всемогущим, всеведущим Существом, но именно из стремления преодолеть эту несовместимость и возникает, с точки зрения Шестова, надобность веры. «.Все же люди не могут и не хотят перестать думать о Боге. Верят, сомневаются, совсем утрачивают веру, потом снова начинают верить» [8]. Из этих сомнений возникают рассуждения о всесовершенном существе мы охотно говорим о нем, привыкли к этому понятию и даже искренно думаем, что оно имеет определенное, для всех одинаковое значение.

Шестов предлагает читателю раскрыть понятие «всесовершенного существа» через признаки, которые могут быть названы при решении задач такого рода.

В первую очередь не сомневаются в двух его признаках всезнание и всемогущество. Однако есть ли в самом деле всезнание признак совершеннейшего существа? вопрошает Шестов и дает отрицательный ответ, поясняя, что все наперед предвидеть, все всегда понимать что может быть скучнее и постылее этого? Всесовершенное существо не должно быть всезнающим! Много знать хорошо, все знать ужасно! С всемогуществом то же самое: кто все может, тому ничего не нужно!

И третий, часто называемый признак вечный покой Шестов находит нисколько не лучше уже разобранных.

Чем же руководствуются люди, приписывая эти качества совершенному существу? Ответ Шестова достаточно определенен: люди руководятся не интересами этого существа, а собственными. Им нужно, чтобы высшее существо было всезнающим тогда можно без опасения вверить ему свою судьбу. И хорошо, чтобы оно было всемогущим: из всякой беды выручит. И чтобы было спокойное, бесстрастное. Предвидя возможные возражения и даже упреки в его, Шестова, ограниченности, неспособности понять «возвышенной прелести всезнания, всемогущества, вечного, ничем не нарушаемого покоя», Шестов к сказанному резонно добавляет: «Но те, которые любуются этими возвышенностями, они-то не люди, что ли, и не ограниченны? Им разве нельзя возразить, что они вследствие своей ограниченности выдумали свое совершенное существо и радуются на свою выдумку?» [9]. Бог для Шестова прежде всего Бог «сокрытый», неизвестный и могущественный настолько, чтобы быть таким, каким он хочет, а не таким, каким бы его сделала человеческая мудрость, если бы её слова превращались в дела.

Суждения Шестова о Боге более всего соответствуют ветхозаветным представлениям о неведомом существе, внушающем не столько надежду, сколько ужас и страх. Бог Ветхого Завета выше сострадания, выше добра. И от человека Бог требует только невозможного.

Тайны библейской веры стали для него определяющими в книге «Sola fide Только верою». Вера зовет все на свой суд, утверждает Шестов и в другой своей книге «Киркегард и экзистенциальная философия». Ибо вера есть... новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу.

Вера есть абсолютно неразумная и безосновная личная встреча с Богом избранного им человека, открывающая «невозможные» возможности. Всякий богословский рационализм Шестовым решительно отвергается: вера не только не может, она не хочет превратиться в знание!

Вера или разум... Такое противопоставление встречается в философии нередко. В предельно выраженной форме оно выявлено Кьеркегором, к чтению которого Льва Шестова побудил Эдмунд Гуссерль (Шестова и Гуссерля связывала с 1928 г. дружба, основанная на взаимном уважении, несмотря на то что их понимание философии находилось на противоположных полюсах). Сюрпризом для Шестова было узнать, что Кьеркегор видел источник философии не в удивлении, как думали древние, а в отчаянии, и что Платону и Гегелю он противопоставлял Иова. Именно у Кьеркегора Шестов заимствовал выражение «экзистенциальная философия», приложимое к его собственным раздумьям, чтобы отличить их от умозрительной философии.

У Шестова мы встречаем не столько противопоставление, сколько отрицание истин разума. Мир «законов природы», говорит он, есть кошмарный сон, от которого мы должны были бы пробудиться. Шестов противопоставляет Афины и Иерусалим, эллинское и библейское начала европейской мысли, вечные истины в античной философии и сферу откровения. Неправда разума не в том, чем он по существу обладает, а в том, что в своем отречении от свободы человек выбирает в разуме не его творческие озарения, а неизменность и необходимость. И мучительность ситуации состоит в том, что разум оставляет человека один на один с его заботами и тревогами.

Разум разочаровывает Шестова потому, что не дает человеку примирения с действительностью, с миром, в котором жизнь «бессмысленный, отчаянный крик или безумное рыдание». Разуму неведома тайна вечного смерть, которая есть самое непонятное, самое неестественное из всего, что мы наблюдаем в мире. Пытаясь успокоить человека, разум лишь обманывает его, уводит от действительности. Шестову мучительно осознавать, что «на весах Иова скорбь человеческая оказывается тяжелее, чем песок морской», что «стоны погибающих отвергают очевидности» [10].

Не следует считать, что нападки Шестова на разум приводят его к познавательному скептицизму. Все можно познать, и знания могут быть неограниченными. Однако в экзистенциальном смысле они оказываются ненужными. Одна за другою в работах Шестова перед нами возникают картины умирания Ивана Ильича, мучения «подпольного» человека Достоевского, откровения неистового Плотина, вопли Иова, через смерть, катастрофы и каторги высвечивается некое изначальное заблуждение человека. С чем же оно связано?

Для прояснения этого вопроса Шестов, вслед за Кьеркегором, обращается к грехопадению. Оно для него результат своего рода испуга, испуга перед Ничто. Змей-искуситель это сам разум, внушающий человеку недоверие к божественной свободе и желающий занять место Бога. Разум предлагает человеку свою «надежную необходимость» и гарантии правоты в различении добра и зла, но сколько раз разум обманывал нас.

Тем не менее человек предпочитает надежность разума вместо таинственной, ничем не обеспеченной парадоксальной свободы веры. И не Бог нужен людям, но гарантии. Кто в состоянии дать или создать иллюзию этих гарантий, тот и станет для них Богом. Мотивы данного рода прояснены Ф.М. Достоевским. Обостренно воспринимая соотношение свободы и необходимости, навеянной разумом и «самоочевидностями», Л. Шестов не мог не остановится на этой теме. В книге «На весах Иова» Шестов воспроизводит историю «убийства» Бога и эллинскими мудрецами, и Спинозой... Место Бога занимает необходимость, она, дескать, противостоит религиозной мудрости древних и тех, кто как Иов и как Паскаль еще взывает из глубины отчаяния не к вечному разуму, а к личному Богу.

Шестов отмечает, что история философии есть история искания истины и эта же история обнаруживает, что для человека искание истины всегда было погоней за общеобязательными суждениями. Человеку мало было обладать истиной. Он хотел, чтоб его истина была истиной «для всех». Самые глубокие и смелые философы как у древних греков, так и у нас, говорит Шестов, все же оставались наивными реалистами в своих методологических приемах и исходили из предположения, что истина есть adaequatio rei et intellectus [11].

Для нужд здравомыслящего обывателя и для нужд научного исследователя (которые, считает Шестов, в этом отношении ничем друг от друга не отличаются) такое определение истины совершенно достаточно. Унаследовала это положение от науки и философия. Но вот как раз философу нельзя идти за своими истинами в те места, «где математик узнает, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым». Истина как подлинность, как человеческая истина противоположна истинам науки, морали и человеческого общения. Она не связана с логическими истинами и суждениями.

Не рождается она и в споре, так как она приходит в жизнь, не предъявляя никому оправдательных документов. Истине не нужно оснований разве она сама себя не может нести! Последняя истина, то, чего ищет философия, что для живых людей является самым важным, приходит «вдруг». Она подобна чуду, тайне.

Поиски «живой», «настоящей», «последней» истины и в древности, и в наше время не раз вели к утрате доверия к разуму (Плотин, Ницше, Достоевский). Рационализму с его «аргументациями из следствий» не дано заглушить живущего в людях смутного чувства, что последняя истина, та, которую наши прародители так неудачно искали в раю, лежит по ту сторону разума и разумом постижимого, и что найти ее в том мертвом и неподвижном мире, в котором только и умеет властвовать рационализм, невозможно. Истина в своей первозданности надмирна, она тождественна откровению, она есть Бог. Чтоб увидеть истину, нужна способность к величайшему самоотречению и готовность к чуду.

Чудо и загадочность фундаментальные качества бытия. Всякое бытие есть чудо, поскольку отвечает всем требованиям последнего. Наш ум, с детства усвоивший столько нелепостей, потерял способность к самозащите и принимает все, кроме того, от чего его предостерегали с детства же: от чудесного, иначе говоря, действия без причины. Забудьте на минуту свою школу, и сразу убедитесь, что развитие мира ужасно неестественно: естественно было бы, если бы не было ничего ни мира, ни развития.

Экзистенциальная философия Шестова с новым измерением истины настроена не на «понимание», а на «жизнь» («праведный жив будет верой»). Жизнь переживалась им как «свобода индивидуального существования», как мистерия и неограниченная возможность. Когда Шестов желает подчеркнуть, что речь идет о настоящих реальностях, он употребляет определение «живое»: «живая истина», «живое существо», «живой человек» в отличие от излюбленного философами «человека вообще». Ужасным представляется Шестову совет Спинозы: не смеяться, не плакать, не ненавидеть, а понимать. Напротив, говорит Шестов, человек должен был бы кричать, вопить, смеяться, насмехаться, протестовать. Снова упоминает он библейского Иова, который, к великому возмущению своих мудрых друзей, стенал и вопил...

Шестову всякий душевный покой подозрителен, ибо земля, на которой мы обитаем, отнюдь не располагает к этому. Он любил тех, кто, как Паскаль, «ищут, стеная». Обращаясь снова и снова к категории «жизни», он каждый раз подчеркивает, что жизнь это творчество, непредсказуемость и свобода. Даже смерть, а тема смерти присутствует практически во всех его работах, рассматривается им в контексте перехода личности от одного порядка состояния мира к другому. Смерть имеет прямое отношение к человеческому существованию. «Смерть есть самое неестественное, таинственное и загадочное из всего, что вокруг нас происходит» [12]. У смерти свои истины, свои очевидности, свои возможности и невозможности.

Размышления Шестова о смерти ассоциируются с понятиями страха, ужаса и одиночества. В «Откровениях смерти» Шестов размышляет над последними произведениями Л. Толстого. Имеются в виду рассказы Толстого «Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник». Толстому было дано слышать и понимать загадочный язык смерти. Смерть перерезывает все нити, которыми мы связаны на земле с себе подобными существами. И абсолютное одиночество, полнее которого нет ни на дне морском, ни под землей, одиночество, которого не выносят.

Но еще есть обыденность и случай. Обыденность и насилие едва ли не главные черты действительности. «Подпольный» человек Достоевского жалок, но « нормальный человек», то есть человек, живущий в том же подполье, только не подозревающий, что подполье есть подполье, и убежденный, что его жизнь есть настоящая, высшая жизнь, такой человек даже в «подпольном» герое вызывает гомерический хохот.

И герои Достоевского не одиноки! Страшный вопль Гоголя: «Скучно жить на этом свете, господа!» относится, считает Шестов, не к худшим из нас (Чичиковым, Ноздревым, Собакевичам и т. п.). Речь идет о лучших. Это они «живые автоматы, заведенные таинственной рукой и не дерзающие нигде и ни в чем проявить свой собственный почин, свою личную волю. Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть» [13].

Герои Толстого «уходят» из жизни по воле ужасающего коварного случая. Случай еще не пограничная ситуация, это некая обыденность. Шестова он интересует своей бессмысленностью и массовидностью. Это пустяк особого рода глупый, алогичный, но он ставит человека на границе бытия в мире. «Когда “случай” нас подводит к пропасти, когда после многих лет беспечной, спокойной жизни вдруг, как у Гамлета, пред нами восстает какое-нибудь грозное, доселе не представлявшееся даже возможным “быть или не быть” начинает казаться, что какая-то новая, загадочная может, благодатная, может, враждебная сила направляет и определяет наши действия» [14]. Случайность вот что лишает жизнь всякого объективного смысла.

«Природа, говорит Шестов, устроила так, что один человек совсем и не замечает, даже не смеет знать другого» [15]. А само существо, именуемое Я, что оно может знать о себе и желать? Для Я, непосредственно себя воспринимающего, так ли уж важны «приговоры по чисто внешним признакам» добрый, вспыльчивый, одаренный и т. п.? Конечно, как космическое и общественное существо, он обязан применять их, когда сталкивается с миром, следующим своим собственным законам, с миром необходимости; но разве они не тяготят и не уродуют его?

Основная черта каждого человека есть непостоянство, и привилегией непостоянства он больше всего дорожит: непостоянство ведь есть жизнь и свобода. Однако это непостоянство раздражает ближних, да и для самого Я оказывается опасным свойством, как опасной оказалась, вопреки советам древних, и заповедь «Познай самого себя». До нарушения нашими прародителями заповеди, запрещающей человеку есть плоды от дерева познания, разве стыдились они наготы своей? «...Они любовались ею, а не “судили” ее. Их бытие не подлежало внешнему суду, они вообще и сами себя не судили, и никто их не судил. И тогда не было наготы, а была красота. Но пришло “познай себя” и начался “суд”». «Ясно, подчеркивает Шестов, что правило “познай самого себя” есть правило человеческое. Смысл его в том, чтоб каждый ценил и мерил себя так, как его ценят и меряют окружающие люди» [16].

Шестову грустно осознавать, что Я очень хрупко по сравнению с силой, находящейся вовне, но еще более Шестова тревожит то обстоятельство, что, привыкая иметь дело только со своим изображением «как оно отражается на поверхности бытия», человек «разучился видеть свою сущность». Более того, то, что «внутри», постепенно теряет присущие ему свойства. И человек привыкает «знать» о себе только то, что знают другие. Но если бы он захотел и смог взглянуть на свое действительное Я, то настоящее его Я показалось бы ему уродливым, и бессмысленным, и безумно страшным, потому что оказалось бы оно «ни с чем не сообразным и не похожим ни на что из того, что мы обычно считаем должным и законным» [17]. И не исключено, что от этого настоящего (сущностного) Я он бросился бы к «являющемуся», с ним, по крайней мере, спокойнее, ибо пред неправедным и корыстным судом других оно все же не так беспощадно обличается, как наше действительное Я.

«Необходимость» осаждает Я и «снаружи» и «изнутри», несмотря на это человек желает быть и не желает ничего скрывать и прятать, как то приходится сейчас делать. По-настоящему человек начинается тогда, когда восстает против обыденности и необходимости, когда предстает в дерзновении свободы и творчества. Творчество, считает Шестов, универсальная характеристика подлинного мира, это прерывистость, это скачок, в результате которого «из ничего» рождается небывалое, неизвестное. Но творчество это и небывалая мука, смешанная с небывалым восторгом. В творчестве существование человека предстает как начало, не имеющее конца, как открытость к бесконечности, как бесконечная возможность и возможность бесконечности...

Мы приобщились лишь к малой толике философских размышлений Шестова. Этим можно было бы завершить данный раздел. Но нельзя обойти вниманием тот резонанс, который имели эти размышления среди современников иногда последователей, а чаще противников Шестова. Именно последние называли его «антифилософом». Те же, которые склонны были видеть в Шестове своего рода философского «пророка» грядущего века, называли его философию по-разному: философским импрессионизмом, возможно, за афористичность и недосказанность суждений (от фр. impression впечатление); чаще экзистенциализмом. К последнему названию склонен был и сам Шестов после соприкосновения с философией Серена Кьеркегора.

Альбер Камю называет Шестова протагонистом парадокса и абсурда. В своей работе «Миф о Сизифе» Камю определяет разницу между позицией его парижских современников и шестовской: «Для Шестова разум бесплоден, но есть нечто превыше разума. Для человека абсурда разум бесплоден и нет ничего превыше разума»[18]. Особое мнение по поводу того, что сам Шестов (и некоторые его друзья) сближал свои построения с экзистенциальной философией, выразил о. Василий Зеньковский автор двухтомного труда по истории русской философии: «...По поводу этого весьма сомнительного “комплимента” Шестову надо сказать, что, за вычетом нескольких мотивов, творчество Шестова уходит совсем в сторону от “экзистенциализма” (в обеих его формах атеистического и религиозного). По существу же Шестов является религиозным мыслителем, он вовсе не антропоцентричен, а теоцентричен...» [19].

Приведя такие противоречащие друг другу оценки и определения, возможно ли, и следует ли подводить итог? Если следует, то перед нами попытка положить непостижимое в основание постижений, суждений, отношений, в основание изначальной ориентации человека в мире.

шестов философский метафизический

Примечания

1. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Л., 1991. С. 52.

2. Шестов Л. Начала и концы. СПб., 1908. С. 12.

3. Шестов Л. Афины и Иерусалим // Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 1. М., 1993. С. 656.

4. Там же. С. 656.

5. Шестов Л. Potestas clavium (Власть ключей) // Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 1. М., 1993. С. 303.

6. Шестов Л. Начала и концы. С. 128.

7. Шестов Л. Potestas clavium (Власть ключей). С. 7.

8. Там же. С. 30.

9. Там же. С. 107.

10. Шестов Л. Киркегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). М., 1992. С. 44.

11. Adaequatio rei et intellectus соответствие вещи и интеллекта.

12. Шестов Л. Дерзновения и покорности // Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 247.

13. Шестов Л. Откровения смерти // Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 50.

14. Шестов Л. Дерзновения и покорности. С. 208.

15. Там же. С. 212.

16. Там же. С. 213.

17. Там же. С. 213.

18. Камю А. Миф о Сизифе // Камю А. Творчество и свобода. Статьи, эссе, записные книжки. М., С. 52.

19. Зеньковский В. В. История русской философии // Зеньковский В. В. Соч.: в 2 т. Т. 2. Ч. 2. Л., 1991 С. 82.

Размещено на Allbest.ru