Особенности художественного и внутрилитературного синтеза в очерках Максима Горького

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО И ВНУТРИЛИТЕРАТУРНОГО СИНТЕЗА В ОЧЕРКАХ МАКСИМА ГОРЬКОГО

Дзюба A.C.

Творческое наследие Максима Горького, кажется, изучено досконально, его публицистике посвящены диссертации [1], об очерках писалось многократно. При этом совершенно определенно, что есть круг филологических вопросов, касающийся стиля горьковской эпохи, которые вполне не разрешены и становятся насущней. Сегодняшний интерес к документу, факту, к описаниям подлинных событий [2, с. 3] заставляет нас всмотреться в возможности жанра очерка, которому отдал дань преобразователь русской прозы XX века. Без сомнения, опыт М. Горького в становлении и развитии жанра очерка феноменален, прежде всего, потому, что над очерками он работал параллельно с писанием рассказов, повестей, драм, произведений не только разных жанров, но и различного социально-нравственного и идейно-художественного наполнения. Естественно, опыт осмысления жизни в художественных формах не просто соприкасался с опытом в жанре очерка, априори тяготеющего к формам и жанрам документальной прозы, но и по-своему влиял на стиль художественных прозаических произведений. С другой стороны, в очерках воплощались находки в области прозы художественной.

Изучая стиль, слог М. Горького, важно проследить за динамикой его развития, рассмотреть доминантное в отдельных очерках и циклах, поскольку в видимом, внешне простом и подчас безыскусном, он отражается с очевидностью. Понятно, что исследователи названного материала обращали внимание, прежде всего, на социально-нравственное, идеологическое и способы его словесного претворения, и сделали в этом отношении немало [3].

Сегодняшний интерес филологов к проблемам синтеза искусств, внутрилитературного синтеза [4, с. 7; 5] побуждает под названным углом зрения прочитать и его очерки 20-х годов, поскольку горьковский опыт реформирования русской прозы, его эксперименты в области художественного и внутрилитературного синтеза, которые самоочевидны с первых его литературных опытов [6], дают возможность рассмотреть новые грани и его очерка как литературного феномена.

В “Истории слов” В.В. Виноградов называет очерк описанием, изложением, исследованием обзорного характера, которое дает общее представление о сущности какой-нибудь темы, вопроса [7, с. 393]. В интересующем нас ракурсе важно следующее замечание исследователя: “По своей композиции этот жанр состоит в основном из эпизодов, изображающих встречи, разговоры, взаимоотношения персонажей, связанные лишь внешней причинно-временной последовательностью <...> признаком этого жанра является писание с натуры” [7, с. 394].

При этом пафос романтического преображения мира присущ мировидению писателя 20-х гг., и в очерках это очевидно, как очевидно и то, что “писание с натуры” этой эпохи у М. Горького имеет свои узнаваемые черты. А.Ф. Лосев замечает, что “по содержанию романтизм всегда лиричен”. Прилагая это определение к изучаемым произведениям, увидим, что всякое “очерковое” изображение, “написанное с натуры”, не только эту натуру изображает, но и свидетельствует о том, как лирико-эмоционально оно оценивается автором живописания. И если для очерков цикла “По Руси” (19121917) характерен романтический разлад мечты и реальности, а писаниях с натуры представлены действительно портреты и пейзажи с характерной лирико-романтической составляющей. В очерке “Страсти-мордасти” воссоздан, действительно, натуралистически подробно и экспрессивно портрет падшей женщины-матери и ее сына-калеки, но в этих портретах замечательно выписаны глаза героев, так что и в композиции сцен, и в интерьере не одно только фиксирование фактов и подлинных обстоятельств. Автор восходит к обобщениям, которые для жанра очерка не только не обязательны, но и в принципе не свойственны. Плотность письма указывает на художественно-ассоциативный план, формирующий лирико-философские обобщения. Подобное можно было бы сказать и в другом хрестоматийном очерке из этого же цикла “Рождение человека”. Портрет молодой матери, пейзажи, открывающие произведение и венчающие его, по своей семантической наполненности представляют собой явление синтеза жанров документального и художественного начал (синтез внутрилитературный), с одной стороны, а с другой указание на аналогии с современной М. Горькому портретной и пейзажной живописью [8, с. 9].

В очерках 1920-х годов описательные и смысловые акценты иные. Идея нового человека, зачастую риторически абстрактно заявленная в ранних произведениях, философски отвлеченно провозглашенная в поэме “Человек”, именно в очерках названного периода обретает предметность и жизненность. Труд, о котором мечтательно говорят герои чеховских произведений, которым гордятся герои-рабочие у раннего Горького (Нил в пьесе “Мещане” (1902), приобретает “соборные черты”).

“Натура” первых десятилетий советской власти давала ему право полагать, что перед ним “артель строителей счастливого будущего”. Его убежденность в том, что мир спасается работой, сквозит во множестве сцен, эпизодов, портретов. Это подтверждается, например, в “Моих университетах” (1923), где он рассказывает о трудной и мучительной ночи, когда волжские грузчики и он в том числе, разгружали под Казанью затонувшую баржу. Сам Горький об этом вспоминает как о светлом празднике. “Работали так, как будто изголодались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на руки четырехпудовые мешки, носиться с тюками на спине. Работали, играя, с весенним увлечением детей, с той пьяной радостью делать, слаще которой объятия женщины... Я жил в эту ночь в радости, не испытанной мною. Душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания...” [9]. В некоторых очерках Горький о труде отзывается как о маленьком светлом “лучике” спасения общества. Для него труд область, где его воображение становится беспредельно. Писатель верит в то, что все тайны и трагедии жизни разрешатся только трудом и только труд осуществит соблазнительную мечту о равенстве людей, о справедливой жизни. Поначалу в очерке “Н.А. Бугров” у писателя проявляется уважение к купцу Бугрову, потому что “о работе он говорил много, интересно, и всегда в его речах о ней звучало что-то церковное, сектантское”. Горькому казалось, что Бугров к труду относится почти религиозно, с твердой верой в его внутреннюю силу, которая “свяжет всех людей в одно целое”. Теперь, спустя годы, Горький выстраивает свои очерки не на романтическом разладе мечты и реальности, а на конфликте реалистическом социально-нравственном и духовно-нравственном, он испытывает героев на вопросе: что для тебя важнее “быть” или “казаться”. Так, в облике героя, личности не вымышленной, а реальной, Горький-очеркист замечает, что Бугров совсем не “фанатик дела”, что говорил он об этом так только потому, что нужно было “заполнить глубокую пустоту своей жизни” [10].

Впрочем, у Горького во многих произведениях преобладает небывалая свобода в изображении негативного в жизни людей, даже ужасного. И это не просто натуралистическое фиксирование фактов быта. В этих кажущихся натуралистическими описаниях угадываются не просто экспрессивные, а экспрессионистские в духе Л. Андреева и его кумира Ф. Гойи портреты и жанровые сцены. Зачастую он переступает границы художественного такта, привнося в литературу материал, которого, кажется, прежде у него не было, хотя это “ужасное” содержится в теме чертовщины, которую можно встретить в очерках “Оригинальный бродяга”, “А. Шмит” и многих других.

В “Оригинальном бродяге” вырисовывается образ сатаны, который “сопутствует” человеку. Горбун по имени Башка, “добродушный и красноносый” помещик, рассказывает о том, что есть судьбы, есть подсудьбинушки и “доли”. Доли это что то “вроде ангелов-хранителей”, приставленных самим сатаной. А душа “птица, которую ловит сатана”. Дальше страшнее. Тело человека, по его словам, губка “ноздреватая” и по этим ноздрям течет кровь, в которой плавают миллионы пылинок черти. Причем черти бывают разных форм и величин, и их внешний облик навевает жуткий страх. И везде в словах Башки звучит слово “страшно”: их “страшно” много, “страшны черти”, “страшно утомляют”, “еще страшнее черти лунных ночей” [11]. В данном случае вряд ли есть резон сводить размышления героя к “сочинениям” повествователя. Горькому всегда был интересен человек во всей его многогранности. И в этом очерке философско-психологический портрет дан уже в названии, он развернут в рассуждениях героя с красноречивым прозвищем, так что “списанный с натуры” герой невольно напоминает нам и портреты лесковских персонажей, и героев горьковских пьес и рассказов.

В очерке “А. Шмит” Палаша, девица лет тридцати, одна из учениц Анны Шмит, говорит о безбожной жизни, “совсем грешной”, и рассказывает о кознях дьявола: “бросает нас злой дух, как мальчишка камни с горы, катимся мы, вертимся, бьем друг друга и не видать нам спасенья...” [11]. Создается ощущение, что иногда Палаша говорит “нарочно искаженными” словами, так как о житии одной великомученицы она рассказывает весьма экспрессивно: “и секли ее злодеи-римляне по белому телу, по атласным грудям каленым прутьем железным, и лилась, кипела ее кровушка”. Героиня, как видим, “читает” житие, принимая его содержание в самое сердце, так что оно в ее устах звучит, кажется, в буквальном смысле “сокровенно”. Портреты героинь при всей схожести разнятся: в одном доминанта глубокая до самозабвения вера, в другом суеверие. Даже сама Шмит часто произносит слова весьма “страшные”, такие как “ужас дьявола”, “черти заглядывают в окна, а один даже спрятался в сапог и всю ночь сидел там, дразнился, шумел”. Вспомним, как “размыкаются границы” литературного описания, когда Бугров в разговоре с Горьким, рассказывает, как мужики из глухого лесного села, услышав по фонографу “Херувимскую”, кричали: “Сжечь дьяволову игрушку!”.

Примечательно, что изображение ужасного присутствует не только в словах тех или иных людей, но также и в описании внешности людей. В этих описаниях Горький не жалеет ярких “страшных” красок. Например, Палаша, портниха-одиночка внешне выглядит как натура антипатичная: “коротконогая, сутулая, без шеи, с плоским лицом, и остренькими глазками” [11]. У одноглазого арендатора городской купальни, “которого город боится, не любит”, белок глаза воспален, “пронизан сетью кровавых жилок”, он похож на паука; Яков Лесников человек высокий, тощий, с “унылым носом”, нечесаный, грязный, “водянистые” глаза которого напряженно вытаращены; толстая старуха черная, со сросшимися бровями, у которой “ужасающая рожа”; толстое выбритое “до синевы” лицо и выпуклые “точно вымороженные рыбьи” глазки... [12]. Вряд ли можно объяснить приведенные нами портреты из горьковских очерков единственно стремлением описать насколько возможно точно. Без сомнения, в Горьком очеркисте говорит горький художник-живописец.

Подобное описание встречается и в некоторых мелочах, составляющих целую картину “страшного”. Например, в комнате Палаши “неустанно гудели черные, большие мухи”, которые стукались в “тусклые” стекла окон, а на подоконнике сидел “жирный” кот. В очерке “Н.А. Бугров” разговор между купцом и Горьким был прерван мухой “она слепо налетела на слабый огонек лампады, взныла и, погасив его, упала в масло”. Подобные подробности, помимо прочего, создают динамическое пространство жизни персонажей, формируют маркированные обстоятельства их существования.

Не стоит забывать, что приводимые цитаты принадлежат жанру очерка, в котором автор запечатлевает реально живших людей, своих знакомых, с которыми судьба свела его в конкретных жизненных обстоятельствах. При этом исследователь не может не ловить себя на мысли, что грань между “документальным свидетельством” и “художественным этюдом” или жанровой зарисовкой стирается. Горький мастер описаний, художник, владеющий богатейшей словесной палитрой, равно необходимой ему и в художественной прозе и в очерках, в жанрах публицистических.

Конечно, наиболее близкие автору темы по-разному претворяются у Горького-очеркиста и Горького-художника. В некоторых очерках 20-х гг. в отличие от более ранних произведений чаще раскрывается библейская тема. Так, Лука Симаков пускается в рассуждения о том, кем же является Христос на самом деле, где он живет и как его надо понимать. Сначала он называет Христа “пегостью”, затем уточняет “легкость”. А затем и вовсе пытается найти более подходящее слово, и этим слово оказывается “логос”, что напоминает первые строки из Библии: “Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог”. А затем, Лука открывает секрет, что Христос оказывается жив и живет в Москве на Арбате, “на земле, около людей”. А свою несколько бредовую мысль он доказывает тем, что “слово не убьешь”, действительно, раз слово это Бог, соответственно и Христос не может умереть. Парадоксальные суждения героя не просто дополнение к психологическому его портрету, они обобщение о способах и предмете рассуждений людей в описываемое время. Так создается не просто панорамное полотно русской жизни, создается собирательный портрет народного “думания”. Анна Шмит тоже считает, что Христос “жив есть”. Но у нее Христос это Владимир Соловьев. По ее словам, Христос непрерывно превращается в того или иного человека и “вечно среди людей”. А “логосом” является все тот же Владимир Соловьев.

Бугров в разговоре с Горьким высказывает мысль о том, что возможно Бога нет, ведь купец не понимает того, чего не существует, но при этом высказывает противоречивую мысль, что “свой бог... должен быть! Иначе опереться не на что”. У знахарки Иванихи свой бог по имени Кемереть “пастух”, который любит правду, потому что она “лучше веры”, а другой бог, которого она по ее словам не знает, от людей хочет только веры. Банщик Степан Прохоров все время задумывался о том, что Бог как будто бы забыл его и совсем потерял веру в “господина Бога” и все время искал приключения ради любопытства. “Люди вокруг морщатся, охают, а я осуждён господином богом на спокойную жизнь до конца дней, как видно. Всем людям разные испытания, а мне ничего, как будто я не достоин обыкновенного, человеческого”. Степан считает, что именно от Бога все это исходит, так как “дьявола нет, дьявол это выдумка хитрого разума, для оправдания” в пользу Бога.

В раннем творчестве Горький-романтик “заглядывал” внутрь человека, и открывал, что людей от “падения” в тяжелой жизни ничего не удерживает, ничто не спасет человека от бездны. Это объясняет, почему в творчестве XIX века Горький так любил романтические сказки о героях, этнографические и бытовые зарисовки. Эти зарисовки присущи и позднему Горькому. В “Чужих людях” врач А.П. Рюминский говорит: “Мое завтра только мое завтра. Я имею счастье не знать, каково оно будет... А я не знаю, что стану завтра есть, что буду делить, с какими людьми позволю себе говорить” [13]. И это не просто сентенция, позволяющая охарактеризовать “персону”, в ней ощутимы “логика”, “синтаксис” Горького-художника.

Горький с особой энергией славит русскую интеллигенцию и при этом указывает на то, что положение культурных людей в темной “зверино-жестокой” жизни трагично. Они как будто чужие в этом мире, хотя по сути все одиноки, так что очерк о враче Рюминском М. Горький озаглавил “Чужие”, дав тем самым героям и психолого-философскую характеристику.

У Анны Шмит, репортерши, “вредного существа” с убогой внешностью, дома больная мать, которая питалась только куриным бульоном. Каждый день ей надо покупать курицу “стоимостью 60-80 копеек”. И для того, чтобы заработать эти деньги, Анна Шмит каждый день вынуждена бегать по различным учреждениям, собирать хронику, “надоедая расспросами деятелям города” и даже попросить сторожа запереть себя в шкаф, где она записала разговоры “земцев-консерваторов”.

Как видим, в очерках из циклов “По Союзу Советов” (1929), “По Руси” (1923), “Заметки из дневника. Воспоминания” (1924), писатель приходит к таким способам живописаний и таким формам обобщений, которые свойственны художественной, а не исключительно документальной прозе. Обращение к самым разным уровням синтеза и делает очерки М. Горького 20-х гг. возвышающимися до художественно-философских обобщений.

художественный жанровый горький синтез

Литература

1. Басинский П. Ранний Горький и Ницше (мировоззренческие истоки творчества М. Горького, 1892 1905 гг.): Дис. ... канд. филол. наук. М., 1997; Гребенщикова Н. Концепт человека в художественной системе М. Горького: рассказы первой половины 1920-х годов: Дис. ... канд. филол. наук. Бирск, 2009; Савинкова Т. Цикл М. Горького “Публицистические статьи”: Дис. ... канд. филол. наук. Нижний Новгород, 1993; Селезнева М. Поэтика характеров в “Рассказах 1922 1924 г.” Максима Горького: Дис. ... канд. филол. наук. Тамбов, 2006 и др.

2. Окунькова Е. Стиль современной русской прозы о войне: Автореф. ... канд. филол. наук. М., 2010.

3. Белотурова М. Книга М. Горького “Заметки из дневника. Воспоминания” (1924) в аспекте интертекстуальности: Дис. ... канд. филол. наук. М., 2008; Мухонкин М. Литературные портреты в прозе М. Горького 1890 1900-х г.: Дис. ... канд. филол. наук. М., 2007; Ли Ми Э. Идейноэстетическое своеобразие “Рассказов 1922 1924 годов” А.М. Горького: Дис. ... канд. филол. наук. М., 2005.

4. Минералова И.Г. Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма. М., 1999, 2007.

5. Синтез в русской и мировой художественной культуре / Л. Дмитриевская, Г. Завгородняя, С. Васильева и др. М., 1997 2010.

6. Мухонкин М. Литературные портреты в прозе М. Горького 1890 1900-х г.: Дис. ... канд. филол. наук. М., 2007.

7. Виноградов В.В. История слов. М., 1999, С.393 394.

8. У. Чуньмэй. Портрет в повестях и рассказах Л.Н. Андреева. М., 2007.

Размещено на Allbest.ru