Петербургский текст в романе Михаила Пришвина "Кащеева цепь"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Петербургский текст в романе Михаила Пришвина "Кащеева цепь"

Н.А. Трубицина

Наличие в художественном творчестве М. М. Пришвина особого Петербургского текста впервые было отмечено известным пришвиноведом Я. З. Гришиной. В комментариях к ранним дневникам писателя она отмечает, что "кроме дневника, где постоянно возникают обращения к поэме "Медный Всадник", к мифу о Петре, "униженным и оскорбленным" Достоевского, оппозиция "Петербург - Москва", "Петербург - коренная Россия", "Петербург - Ленинград", мотивы большого города и "маленького человека" в нем и т.д., петербургская тема развивается в очерках и художественных произведениях писателя, начиная от первого, утраченного рассказа "Домик в тумане" (1905), рассказа "Голубое знамя" (1918), романа "Кащеева цепь" до рассказа "Город света" (1943) и романа-сказки "Осударева дорога" (1948-1954)" [3, с. 714].

Термин "Петербургский текст" ввел в научный оборот В. Н. Топоров. Большинство исследователей видят за этим понятием коллективноавторский тематический сверхтекст локального типа. Так, А. Г. Лошаков заметит, что Петербургский текст (сверхтекст) в работах Топорова представляет собой некое целостное множество тематически сродственных текстов, в которых преломилась единая, но внутренне антитетичная телео-логическая установка на художественное постижение идеологически противоречивого образа Петербурга. Как раз наличие "монолитной" максимальной смысловой установки (интенции, идеи, "высшего смысла") справедливо расценивается ученым в качестве едва ли не ведущего фактора создания сверхтекста. Именно эта идея-установка обусловливает "единый принцип отбора "субстратных" элементов" (природных и культурных образов), предопределяет единство, внутреннюю суверенность Петербургского текста как сверхтекста, что находит выражение в определенном наборе компонентов и их связей, в воспроизводимом составе предикатов, предсказуемом лексико-понятийном словаре, в стабильных лейтмотивах и трагедийном звучании, в создаваемом таким образом некоем эстетическом единстве плана выражения" [2, 8]. Сам В. Н. Топоров определил основную идею Петербургского текста как "путь к нравственному спасению и духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром" [5, с. 662].

Роман Михаила Пришвина "Кащеева цепь" относится к числу автобиографических. Но писатель уже в начале произведения предупреждает читателя о том, что создает миф, "сказку - и очень близкую к моей собственной жизни, и очень далекую" [4, 8]. Последнее звено (в соответствии с концепцией романа его части названы звеньями) романа "Положение", действие которого разворачивается в Петербурге, построено, в основном, на художественном вымысле. Именно в Петербург "направляет" автор своего героя, молодого инженера-торфмейстера, получившего образование в Германии, "создавать положение" в обществе; именно с этим городом связано окончательное становление личности Михаила Алпатова после перенесенной любовной драмы.

Образ Петербурга возникает на страницах романа задолго до того, как в него попадает герой. Обсуждая с невестой-петербурженкой планы на будущее, Алпатов рассуждает: "Вот твой родной Петербург мне теперь представляется на огромном пространстве болот, как водяная лилия, - видишь как! И лебеди, и дикие гуси летят над городом, и этот город своим электричеством бросает на облака рыжую тень. Это им одно мгновенное впечатление, и они дальше летят. Россия - не Петербург, она огромная!" [4, с. 370]. И далее об этом же: "А потом, когда мы крепко, по-настоящему полюбим друг друга, то удерем из твоего гнилого Петербурга в настоящую хорошую Россию" [4, с. 372]. Так, с самого начала, с петербургской темой у Пришвина связаны пресуппозиции ценностно-интерпретационного характера. Под поэтическими пресуппозициями понимаются "потенциальные символические смыслы, сложившиеся в истории национальной или мировой культуры и генетически закрепленные за поэтическим словарем" [6, с. 32]. И первая из них: "настоящая Россия" - "ненастоящий Петербург".

Особую смысловую нагрузку имеет здесь эпитет "гнилой", который в отношении к Петербургу употребит и мать Алпатова: "Только одного я не понимаю, зачем она тебя в этот гнилой Петербург тянет, лучшие люди у нас теперь собираются в земстве: болота есть недалеко и от нас, поступай в земство и осушай" [4, с. 390]. Соединение "гнилого" и "болот" создает аллюзию на роман Достоевского "Подросток" как особый предтекст Петербургского текста: "А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?" [1, VIII. с. 116].

Наиболее ярко в романе "Кащеева цепь" выделяется ценностноинтерпретационная пресуппозиция "Петербург - город чиновников": "Ему представлялся департамент по Гоголю местом издевательства над убогим, но сложным существом человека вроде того, как было в его гимназическом классе, когда все мальчики мучили одного странного. По Достоевскому, в департаменте служили бедные люди, униженные и оскорбленные. По Щедрину, там лютые хищники делили казну. Казалось бы, всего ближе был Алпатову департамент у Гончарова в "Обыкновенной истории", где молодой человек, в юности почти революционер, просит дядюшку устроить ему положение. Да, тут в красоте на болоте люди так много всего на- мечтали, что каждому оставался в наследство двойник. Но красота весны света была сама по себе так велика в Петербурге, что Алпатов, думая по авторам о департаменте, не вспомнил пока своего двойника из "Обыкновенной истории" и свой путь по коротенькой правде все еще считал каким- то особенным и небывалым у других" [4, с. 400-401]. Работающие в департаменте чиновники смотрят на свой город как на живой социальный организм. Секретарь в департаменте заметит Алпатову: "Коллега, весь город занят производством бумаг. Но редко вы встретите человека совершенно мертвого и преданного только одной бумаге. Огромное большинство в Петербурге живет двойной жизнью" [4, с. 402]. По-своему характеризует чиновничество отец невесты Алпатова, статский советник Петр Петрович Ростовцев: "Только не думайте вовсе плохо о бюрократии: Петербург высасывает из страны все лучшее, и оно уже потом здесь хиреет. И если с этим вздумать бороться, то надо уничтожить весь Петербург" [4, с. 405]. Город выступает как одушевленное существо, носитель эмоций и потенциальных действий. В этом проявляется такая характерная черта Петербургского текста как мифологизм.

Для петербургской мифологии характерны одическая и эсхатологическая традиции. Особую роль в этом случае играют пресуппозиции библейско-мифологического и прецедентно-текстового планов. В большей степени в Петербургском тексте актуализирован эсхатологический миф. Важным интертекстуальным знаком, отсылкой к концепту прецедентного текста является цитата. Как "конец света", как трагедию всей своей жизни воспринимает Алпатов разрыв с любимой девушкой. И собственную муку сопоставляет он с эсхатологией целого города: "Я бы не стал и рассказывать, конечно, эту интимную историю, если бы не взял на себя долг летописца. Не смейтесь, мой друг, эта история не случайного человека, подлежащего клиническому лечению холодными душами или теплыми ваннами в двадцать семь градусов. Это было время такое, вспомните, с чего началось, когда безумный Евгений грозил: "Ужо тебе!" И после того сколько людей предсказывали конец ему, и как страшно потом перед концом все у нас разделилось в стране на Петербург и Россию" [4, с. 419]. Поэма Пушкина "Медный Всадник" в данном контексте актуализирует тему конца, гибели великой столицы.

В романе "Кащеева цепь" автором создается целое полемическое поле, в котором образ Петербурга достаточно амбивалентен. Однако, как заметит В.Н. Топоров, Петербургский текст "всегда ориентирован на тот полюс, где плохо, где страшно, где страдают. Одна из несомненных функций Петербургского текста - поминальный синодик по погибшим в Петро- поле, ставшем для них подлинным Некрополем" [4, с. 666]. Не случайно в этой связи наличие в Петербургском тексте кладбищенской темы. Присутствует она и в пришвинском нарративе. Последняя надежда на воссоединение с возлюбленной пропадает у героя после того, как он узнает о смерти ее отца. На Литературных мостках Волкова кладбища, где похоронили Петра Петровича Ростовцева, среди могил Белинского, Тургенева, Павленкова открывается Алпатову фантасмагоричность не только кладбищенского локуса, но и всего Петербурга: "Вот когда и явилось ему это, как многим, колеблющееся видение города-призрака, и захотелось, как безумному Евгению, скорее бежать куда-то к своему домику" [4, с. 423].

С темой "Медного Всадника" связывает рассказчик свои размышления о прошлом и настоящем Петербурга-Ленинграда. Его герой живет в Петербурге и ходит по Невскому проспекту, а вот рассказчик знает уже Октябрьский проспект и город Ленинград: "Около четырех часов вечера на бывшем Невском проспекте движение, пожалуй, не меньше прежнего, да вот нет чего-то, назовем это, как Гоголь, мечтой, из-за чего у него маленький задумчивый чиновник попадает под лошадей. Нынешний гражданин, хотя и не богаче гоголевского чиновника, да зато осмотрительней, и у нею уже нет в голове прежних мыслей о Медном Всаднике. <...> Бывало, каким-то Евгением из "Медного Всадника" проходишь по гранитному берегу и, как на болоте бывает, видишь возле себя белую лилию и не можешь достать, так бывало тогда с плененной красотой в Петербурге,- манит красота, а сам грозишься, как Евгений: ужо тебе, Петра творенье! Все это теперь кончилось. Я иду гражданином, любой дворец мне открыт: уплатив двадцать копеек за вход, а то вовсе бесплатно, я могу любоваться вещами царей и великих князей. Но я ничего не нахожу себе в этих дворцах и думаю о мертвой скуке их прежних обитателей. Сбылся мой старый сон, много раз мне повторявшийся: будто бы весь город-призрак исчез, а я хожу по болоту наедине с осушительной затеей Петра и слушаю, как уцелевшие где- то куранты свидетельствуют совершенное почтение давно исчезнувшему высокопревосходительству" [4, с. 421-422]. Помимо темы "Медного Всадника" без труда прочитывается в вышеприведенном фрагменте Петербургский текст Достоевского. Таким образом, фантомность, призрачность города - яркий признак петербургской апокалиптики. Помимо этого В.

Н.Топоров отметит, что "Петербургский текст разделяет с городом его "умышленность", метафизичность, миражность, фантастичность и фантасмагоричность (в данном случае речь идет не только о некоей отвлеченной, метафизической характеристике Петербургского текста, но и о вполне конкретной и реальной роли фантастического - обилие видений, дивинаций, снов, пророчеств, откровений, прозрений, чудес.)" [5, с. 666]. Особые онейрические состояния испытывает и пришвинский герой: "Идет быстро пешком по Невскому. <...> Был на пути мост с гигантскими конями, но Алпатов не только этих коней, но и Казанский собор не заметил. Не видел Дворцовую площадь с опушенной снегом колоннадой. <...> Но Алпатов ничего не видал, и спокойная линия дворцов ушла вдаль без него. Он видел где-то впереди только паутинки сплетающихся веток берез и множество маленьких птиц, раскрывающих носики" [4, с. 416-417].

Еще одной характерной сценой петербургской фантасмагории выступает встреча героя со "вторым Петром Петровичем", новым начальником департамента, занявшим это место после смерти Ростовцева: "Но когда наконец его превосходительство поднял голову, то холод пробежал по жилам и волосы шевельнулись: его превосходительство, поднявший голову, был не Петр Петрович! Ужас, однако, был не в том, что вместо Петра Петровича сидел кто-то другой, а что сходство этого нового человека со старым было так велико, что вслед за первою мыслью "не тот!" явилась другая: "А может быть, я сошел с ума и в действительности сидит настоящий прежний Петр Петрович?" [4, с. 420].

Петербург со всей беспощадностью раскрывает Алпатову "двойственность" жизни. Двойной видится ему невеста: с одной стороны - Инна, близкая, любимая девушка, разделяющая его высокие идеалы, а с другой - Инна Петровна, дочь петербургской графини, нуждающаяся в особом положении в обществе, подталкивающая и героя устраиваться "на буржуазный лад". О двойной жизни всех петербуржцев беседует Алпатов с секретарем Петра Петровича Ростовцева, и с самим Петром Петровичем, отцом Инны: "Я это очень понимаю, жизнь вообще двойная, протекает в большой и в коротенькой правде, и люди живут обыкновенно надвое. Но я думаю, задача каждого сделать коротенькую правду большой, и человек должен соединить все правды в одну" [4, с. 402]. На сентенцию Алпатова секретарь департамента ответит: "У нас в Петербурге едва ли кто-нибудь из служащих думает в своем деле соединять разделенную жизнь. Мы все служим здесь исключительно для производства бумаг, а дома занимаемся личной жизнью, которая и кажется нам настоящей. Я лично занимаюсь наукой, другой сидит просто в кафе" [4, с. 402]. В этом заключается трагизм героя, стремящегося во что бы то ни стало совместить личное счастье и служение обществу.

Большую роль в Петербургском тексте Михаила Пришвина играют пропозиции фактуального плана. Это пресуппозиции, "представляющие энциклопедические, тривиальные знания о тех явлениях, ситуациях, событиях, которые имели или имеют место в жизни Петербурга, и это не требует специальных доказательств" [2, с. 40]. Тем не менее, считает

А. Г. Лошаков, "значимость данных пропозиций заключается и в том, что, будучи актуализированными, они как бы подготавливают сознание к творческому восприятию, осмыслению языковой формы, при котором "факты и мысли наливаются соками жизни" [2, с. 40]. Так, например, В. Н. Топоров в своей работе обращает внимание на достаточно известную особую криминальную атмосферу Петербурга; этот город стал родиной хулиганства в России, особый размах приобрела проституция и предшествующие ей формы.

В романе "Кащеева цепь" герою приходится наблюдать подобные "криминальные" картины: "На Невском была суматоха. Коты с финскими ножами в карманах, встречая проституток, говорили им: "Облава! облава!" - и незарегистрированные женщины бросались в боковые полуосвещенные улицы. Особенно удобно было им пережидать облаву на Пушкинской возле номеров и бань Пименова: тут можно было и спастись от облавы, и замаръяжитъ кого-нибудь в номерах или банях. Но Алпатов и не подозревал, что он поселился в вертепе" [4, с. 406].

Особую значимость для Петербургского текста имеет прецедентнотекстовый смысловой пласт концепта Петербург, который "аккумулирует смыслы, актуальные для петербургских текстов, ими же порожденные, а также те метасмыслы, которые обрели известность благодаря многочисленным метатекстам. <...> Актуализировать концепт того или иного текста, входящего в текстовую концептосферу Петербургского текста, может любая текстуальная единица, проявляющая смысловую смежность, сходство с релевантной единицей воспринимаемого текста, при этом явной отсылкой к концепту прецедентного текста будет знак-цитата. Актуализаторами прецедентно-текстовых пресуппозиций в Петербургском тексте выступают прецедентные имена: Державин, Пушкин, Достоевский; Фальконе; Петр I, "Медный всадник"; Евгений Онегин, Раскольников, прецедентные высказывания: "Ужо тебе!.." (Пушкин), "Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно, / Ногою твердой стать при море" (Пушкин); поэтические формулы: белые ночи, красный дьявол, прецедентные тексты, включая "суммативные", выделенные Топоровым, - кумулирующий одическую традицию "Люблю"-текст, "наводненческий" текст, возникший на основе народного мифа о водной гибели города и усвоенный литературой" [2, с. 42].

В пришвинском тексте в качестве прецедентных имен Петербургского текста можно отметить: Белинского, Блока, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Пушкина, Салтыкова-Щедрина и других. Эти имена коррелируют, в основном, со своими произведениями, привнося в текст романа уже объективированные в Петербургском тексте смыслы.

О прецедентных высказываниях из "Медного Всадника" уже шла речь выше. Тему "маленького человека" актуализирует непрямая цитата из "Преступления и наказания" Достоевского: "И после того Алпатов сам себе говорит: "Я маленький торфмейстер, и больше нет во мне ничего". Вот почему возле цветочного магазина так много притоптано; с этого места, сделав ужасное открытие посредством луны в себе самом, он долго не может сойти. Ему представляется, он дошел в себе до последнего, и больше идти некуда (курсив Пришвина. - Н.Т.)" [4, с. 413].

Помимо традиционных "петербургских" поэтических формул ("белые ночи", "огромный город" и т.д.) автор весьма своеобразно включает в прозаический текст поэтические цитаты из Пушкина, Блока: "Я шел, как лунатик. Мне казалось, будто я, как ворон, прожил лет триста, возвращался на давно оставленное привычное место и все узнавал. "Вон там, - угадывал я,

- должен быть крендель булочной, описанный Блоком, - как-то теперь"? И что же: хотя золотой крендель куда-то исчез, но булочная была на том же самом месте, и продавали тут прежние французские булки и русские крендели" [4, с. 407]. Михаила Пришвина необходимо отнести к художникам с явной установкой на "чужое слово", но не в качестве копирования, подражания, а в смысле полемики, диалога, выстраивания сложнейших отношений "я" и "другой".

В романе "Кащеева цепь" можно с легкостью обнаружить и ряд прецедентных текстов. Наводненческий текст и "конь-текст" актуализируются в произведении темой Медного Всадника. Имеется в авторском нарративе и своеобразный "люблю-текст": "Алпатов, никогда еще не видавший Петербурга, сразу обратил внимание на сияние снега в большом городе: ни в Москве, ни в одном европейском городе такой роскоши архитектуры, украшенной снегом и так освещенной, он еще не видал".

Таким образом, рассмотрев совокупность смысловых единиц концепта Петербург в романе Михаила Пришвина "Кащеева цепь", мы пришли к выводу, что в этом произведении имеет место индивидуально-авторский Петербургский текст, созданный писателем на основе пропозиций (пресуппозиций) фактуального, мифологического, ценностноинтерпретационного и прецедентно-текстового характера.

Список литературы

1. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. - Л., 1972.

2. Лошаков А. Г. Сверхтекст: семантика, прагматика, типология: автореф. дис. . д-ра филол. наук. - Киров, 2008.

3. Пришвин М. М. Ранний дневник 1905-1913. - СПб., 2007.

4. Пришвин М. М. Кащеева цепь // Пришвин М. М. Собр. соч.: в 8 т. - М.: Ху- дож. литература, 1982. - Т. 2.

5. Топоров В. Н. Петербургский текст. - М., 2009.

6. Яцкевич Л. Г. Структура поэтического текста. - Вологда, 1999.

Размещено на Allbest.ru