Размещено на http://www.allbest.ru/

Поэтическая "сдвигология" Л. Мартынова

М.С. Штерн, Ю.П. Зародова

Недавнее празднование 100-летия со дня рождения Леонида Николаевича Мартынова стало поводом для того, чтобы еще раз задуматься о его месте и в истории русской поэзии ХХ века, и в читательском обиходе. Литературный процесс прошлого столетия не может рассматриваться в одном пространственно-временном измерении, он многомерен. Его участники - поэты, прозаики, критики и прочие - исчезают и возвращаются, рождаются, приходят в литературу или существуют около нее, умирают и воскресают. Написанное в разное время и в разных местах оказывается ответом на один и тот же вопрос. Вернее, разными ответами, но включенными в единый текст, о существовании которого мы не всегда догадываемся, как не подозреваем и о своей принадлежности этому тексту, включенности в него. Мы - читатели, "наивные" и "компетентные", как именуют нас специалисты по литературной герменевтике и коммуникативному анализу художественного текста, давно определившие сильные и слабые стороны как наивной, так и компетентной интерпретации. Мы - любители поэзии, критики, литературоведы. Какое место в нашем активном культурном опыте занимает наследие Мартынова? Каковы особенности восприятия его стихов современным читателем?

Важно подчеркнуть, что речь идет именно о современном читателе, напрямую не связанном с опытом "шестидесятых", "сороковых", "двадцатых" и прочих роковых десятилетий прошлого века, молодом любители поэзии или исследователе, не осознающем, насколько тесно, вот именно не намертво, а наживо связана мартыновская поэзия с нашей историей. Очевидно, вся она пронизана ощущением совершающегося, совершившегося или ожидаемого исторического сдвига - в общественном бытии, природе, в сознании человечества, - последнего эсхатологического сдвига, имеющего необратимый характер: "Скоро случиться должно, Что еще никогда не бывало!" ("Никогда", 1954). Поэт живет в динамическом мире, где все сдвинулось с мест, даже пространство и время, он существует "на границе прошлого с грядущим" ("Граница, 1959). Благодаря мартыновской тяге к смыслоизобразительности "сдвиг" из темы становится приемом; сдвиг композиционный, сюжетный, фонетический и прочий - универсальный принцип организации поэтического текста. Так, создавая свой вариант мифа о Дедале, поэт ломает его семантическую схему, сдвигая акценты, преодолевая сложившиеся стереотипы восприятия и толкования. "Крылатый архитектор", "темный собеседник" Дедал оказывается не только обезумевшим от горя отцом, но и раздавленным чувством вины строителем лабиринтов, в то время как "между двух соседних точек Прямая - самый краткий путь, Иначе слишком много кочек Необходимо обогнуть" ("Дедал", 1955). В хрестоматийном стихотворении "Эхо" (1955) едва уловимый фонетический сдвиг: "Удивительно мощное эхо! Очевидно, такая эпоха" ("эхо" - "оха") - передает, нет, буквально изображает радостную, как будто детскую, игру всепроникающего звука, духа, преодолевающего преграды.

Но, повторяем, эту динамику сдвига, обновления, способно ощутить восприятие со-чувствующее, само не раз пережившее муки и радости внутренней ломки и внешних перемен, побывавшее в тисках тектонических сдвигов. Молодым сознанием (наивным или компетентным - не имеет большого значения) лирика Мартынова, особенно 50 - 70-х годов, воспринимается как слишком рациональная, умозрительная, излишне дидактическая. Хотелось бы с необходимой точностью определить и осмыслить то особенное качество поэтического голоса Мартынова, которое одних читателей превращает в безусловных почитателей его творчества, а других побуждает вообще отказывать ему в праве называться поэтом-лириком. Качество это отражено в характеристиках мартыновского стиля, ставших хрестоматийными; например, в характеристике И.Б. Роднянской: "предельно обобщенная, почти силлогическая форма, в которой подается мысль,. почти космическая масштабность. Стихи Мартынова носят характер размышлений, часто обращенных к условному собеседнику, и наполнены звучными афористическими формулами, остроумной игрой разносмысленных словесных значений, скрепленных оригинальной, дополненной консонансами цепной рифмовкой" [2. С.669].

В лучших современных исследованиях обнаруживается сложность творческой манеры Мартынова, которая открывается в разных аспектах, ракурсах, в зависимости от точки зрения. Творчество его рассматривается в рамках трансформированной поэтики футуризма, в широком социокультурном контексте, в аспекте текстологического генезиса. Чрезвычайно плодотворной представляется высказанная С.Н. Поварцовым мысль о значимости для творчества Мартынова неканонических вариантов текстов [3]. Поэтическая манера Мартынова характеризуется прежде всего наличием инвариантной системы лейтмотивов, приемов, композиционных форм. Варьируются и тексты, причем варианты могут сильно различаться, и этим различиям находятся самые разные объяснения - от оглядки на цензуру до тяготения художника, вступившего в пору зрелости, к мудрости и учительству. На наш взгляд, "рационализм", "умозрительность" стилевой манеры Мартынова должны быть рассмотрены и поняты изнутри, исходя из законов его поэтического мира, как выражение философского характера его зрелой лирики. Сквозной темой ее, как мы уже отметили, становится переживание и осмысление исторического сдвига. Тема эта разрабатывается через объемный разветвленный мотивный комплекс, семантическая и образная структура которого отличается большой сложностью. В основе ее лежат семантические оппозиции движения и покоя, неустойчивости и равновесия. Для поэтического воплощения этих семантических мотивов автор обращается к природным образам стихийно катастрофического плана; их можно назвать лейтмотивными, так как они переходят, варьируясь, из одного текста в другой. Это мотивы грозы, ветра, шквала, ледохода и пр., разнообразные зимние, летние, весенние пейзажи, конкретные зарисовки и образы вещного мира, которые объединены общими значения "великого хаоса", "первобытного хаоса" или "неподвижности". Многие стихи посвящены смене времен года, в этой теме также проявляется иносказательное выражение любимой мысли поэта о неизбежном обновлении человека и мира, которое осуществляется через катастрофы и потрясения.

Одно Волнение

Уляжется -

Другое сразу же готовится,

А мир еще прекрасней кажется;

Еще желаннее становится

Земля,

Укатанная гладкими

Посадочными площадками,

Увешанная виадуками,

Источенная водостоками,

Набитая золой и туками,

Насквозь пропитанная токами. ("Земля", 1955)

Семантическая структура текста выстраивается на основе оппозиции: волнение - покой; в урбанистической пейзажной зарисовке столь же упорядоченно сменяются образы горизонтального и вертикального движения. Словесная и фонетическая игра заключительных строк призвана реализовать семантику плодородия, жизненной энергии (зола, туки, токи). "Спрятанная" в "сердцевине", середине текста формула "а мир еще прекрасней кажется, еще желаннее становится земля" воспринимается как вывод, итог, своего рода "мораль", извлеченная из текста. Отметим одновременную и равную выделенность в мартыновском тексте семантического и визуального плана, их противопоставленность и сопряженность. Таков устойчивый прием организации образного строя лирики поэта, принцип авторской аллегории.

мартынов семантический сдвиг поэтический

Следующий важный аспект лирической поэтики Мартынова - особенности тематического развития как внутри одного поэтического текста, так и в пределах межтекстового пространства. Основные мотивные комплексы лирики устойчивы и постоянны, но сегменты лейтмотивных комплексов меняют свои комбинации от текста к тексту, каждый раз создавая различные тематические композиции. В зрелой лирике Мартынова это основной принцип организации целого. Вероятно, поэтому, по свидетельству близких к его творческому процессу современников, поэт был равнодушен к формированию собственных сборников стихов. Поэтическая книга, как утверждает современная теория контекстовых лирических форм (цикла, книги), создается двумя способами (или их комбинацией). Она возникает либо как книга-цикл, в которой от текста к тексту протягиваются сквозные ассоциативные токи, формируется внутренний ассоциативный контекст, создающий целое. Либо выстраивается книга-композиция, в которой основополагающим для создания целого выступает принцип: структура прежде текста [4]. Очевидно, что тома мартыновской лирики и издания его отдельных сборников представляют собой первый тип целостности. Любая группа текстов, выбранная, что называется, произвольно, демонстрирует нам общий мотивный контекст лирики и одновременно показывает разнообразие тематических комбинаций в рамках каждого отдельного текста. Таким образом раздвигаются масштабы аллегоризации, которая принимает тотальный характер и воспринимается как некий закон смыслообразования и в соответствии с природой эстетических форм обретает онтологический смысл.

Покажем, как работают эти законы лирической формы в поэзии Мартынова. Возьмем мотивы "шквала" и "равновесия", вариативные по отношению к инвариантной оппозиции "движение" - "покой". В стихотворении "Шквал" (1955) эта оппозиция осмысливается как движение от негативного состояния мира к позитивному. В стихотворении "Неподвижность" (1955) семантические отношения более сложные: туча-неподвижность сама зарождает грозовую бурю: "Неподвижность Громоздилась, Точно туча грозовая, И под нею зародилась Свистопляска пылевая". Образ строится на основе абстрагирования, вместо объекта изображается его свойство, состояние (вместо тучи - неподвижность), состояние само становится объектом. Происходит рокировка компонентов метафоры (от частного к общему и наоборот: неподвижность, как туча, и туча, как неподвижность). Далее образ развивается в соответствии с логикой естественно-природной, как будто перед нами пейзажная зарисовка: гремит гром, появляется шквальный ветер. Но уже в конце третьей строфы "вихрь" абстрагируется и одновременно "неподвижность" обретает более зримый пластический образ расколовшейся громады, который развивает семантику первых строк стихотворения, еще и заостряя ее: "Навалилась на себя же Неподвижности громада". Перед нами борьба и взаимодействие противоположных начал бытия (стремительное движение, разбивающее неподвижность, которая, разбиваясь, поглощает движение). Значение данного образа представляет собой постоянное сказуемое при переменных подлежащих. Оно может соотносится с изображением как природных процессов, так и исторических. Для одного типа читателя реальна возможность "остаться" в пределах пейзажной зарисовки, и тогда главным итогом эстетического впечатления станет недосказанность, наличие подтекста, придающего стихотворению глубину. Другой же реципиент с полным правом увидит в пейзажной картинке иносказание, намек на пережитые страной и человечеством исторические потрясения и их итоги. Отсюда и вывод об аллегоричности лирики Мартынова. Но если быть точным, мартыновские образы не вполне совпадают ни с одной из дефиниций, характеризующих основные виды образных структур через соотношение их семантического и предметно-изобразительного планов. В аллегории конкретное, единичное привлекается для изображения абстрактного, общего, и отношение между "значением" и "изображением" носит конвенциональный характер. Образ - это выражение общего и абстрактного в единичном и конкретном. Символ демонстрирует нам неполное совпадение смыслового и изобразительного планов, когда конкретное, единичное как бы "растворяется" в общем и абстрактном, поглощается им. Мартыновская образность представляет собой специфическую переходность, совмещение аллегории и чистого образа, движение от одного к другому (опять-таки сдвиг). Вместо конвенциональной заданности значения выступает контекстуальная семантика лейтмотива, а однозначность сменяется бесконечным разнообразием вариативных комбинаций семантических сегментов. Происходит оригинальная трансформация архаической образности, обусловленная спецификой поэтического сознания автора и оформляющая оригинальную, авторскую, художественную онтологию. В чем же заключается эта специфика?

Мартынов (по крайней мере, зрелый и поздний) не лирик, он - поэт. Понятия "лирического" и "поэтического" не синонимичны, если рассматривать их значение во всем объеме; они соотносятся между собой не как "форма" (поэзия) и содержание" (лиризм). Оба они феноменальны. Лиризм - стихия переживания, экспрессии, человеческой субъективности, содержание, которое может осваиваться как поэтической, так и прозаической формой. Содержательный аспект поэтичности - преображение реальности словом и в слове, выведение ее из рамок обыденного, открытие иной ее природы. В поэзии Мартынова 50 - 70-х годов нет обнаженного лиризма, но в ней запечатлена напряженная работа сознания по преображению реальности, главным образом, выражающаяся в ее (реальности) тотальной семантизации. Мартынов, подобно поэтам Барокко, верит, что все в мире пронизано семантическими токами, возможны сопряжения предельно общего и предельно конкретного, как в известном стихотворении: вода как символ жизни и вода дистиллированная, вода, льющаяся из крана, вода из реки, ручья, родника; здесь снова демонстрируется как прием семантизации, превращение качества (чистоты) в объект.

Процесс семантизации реальности запечатлен в стилевых и композиционных структурах. Разнообразные реалии в мартыновских текстах приводятся к одному значению. Семантические мотивы развиваются в различных комбинациях и определяют своим развитием сцепление образов, создавая многообразие образно-тематических композиций в рамках отдельных текстов. Каждый отдельный текст манифестирует основной мотивный комплекс и общий закон художественного моделирования реальности. Стиль Мартынова индивидуален в своей обобщенности, узнаваем, хотя и лишен яркости и непосредственности выражения лирического субъекта, глубоко интеллектуален, хотя и не сразу открывается читателю его разнообразная укорененность в различных сферах и пластах культуры. Часто автор обозначает ее, прежде всего, тематически, через имя или явление, оставившее след в культуре, а читатель, не замечает, как культурная семантика, связанная с этим именем, переводится в план поэтики, начинает обрабатываться и развиваться по законам мартыновской образности. Но этот процесс должен быть продемонстрирован в специальном исследовании.

Возвращаясь к пространственным образам мартыновской поэзии, оформляющим мотив исторического сдвига, отметим, что они строятся в соответствии с законами философского метажанра (термин Р.С. Спивак). "Философская лирика не является переходной формой от искусства к науке, а имманентно складывается как один из структурных вариантов лирики, оптимально реализовавший заложенные в ней возможности обобщенной мысли о мире и человеке" [5. С.13]. "Философская лирика тяготеет к внеличным и обобщенно-личным формам выражения авторского сознания. отражает всеобщее в сознании человеческом" [5. С.13]. В поэзии Мартынова представлена индивидуальная форма всеобщих особенностей человеческого сознания и сознания эпохального, исторического, национального: подлинная жажда осмысленного существования, исторический оптимизм, прошедший через горнило тяжелейших испытаний, сциентизм, приправленный изрядной долей здравого житейского смысла и юмора, и прочие хорошо знакомые нам черты "шестидесятника" прошлого века. А как поразительно индивидуально-авторское, казалось бы, и, тем не менее, типически-эпохальное сочетание остроумия, игры ума с дидактикой и поучением! Его объективно-исторический характер убедительно показан в книге П. Вайля и А. Гениса " 60-е. Мир советского человека" [7].

Философская направленность зрелой лирики Мартынова обнаруживается не только через анализ пространственных образов, но и через исследование концептов времени, актуальных для его образного мышления. Философствующий лирик не создает новые концепты, он воссоздает жизнь идей в человеческом сознании, философская лирика феноменологична по определению. В этом плане творчество Мартынова особенно интересно, так как мы находим в его произведениях все основные концепции времени, разработанные философией ХХ века и освоенные лирическим сознанием художника. Здесь и отождествление времени с пространством, и восприятие его как внутреннего феномена сознания, время линейное и циклическое, эсхатологическое и многомерное [6. С.60-63]. Для Мартынова чрезвычайно актуальными оказываются и эсхатологическая, и многомерная концепция времени. Его зрелая лирика полна формулами, афоризмами, образными конструкциями, в которых реализовано именно такое восприятие времени. Особенно част мотив взаи - мопереходности прошлого и будущего. А перемещение во времени - вполне распространенный сюжет мартыновской лирики и почти постоянный структурный прием образного моделирования реальности (перечисление примеров, особенно в лирике 60-х годов, заняло бы слишком много места).

Приведем все же несколько примеров: "Этот день, шагая мерно, Вдаль ушел уже далеко. Вот смотрите! Это он там, Он, который нами прожит, А для стран за горизонтом - Только будущий, быть может. Он у нас не повториться, А у них еще начнется".

Или: "Да, Он назад не возвратится - Вчерашний день, Но и в ничто не превратится Вчерашний день, Чтоб никогда мы не забыли, Каким огнем Горели дни, Когда мы жили Грядущим днем". Особенно интересно короткое стихотворение, заключающее в себе всевозможные эксперименты со временем:

Все

Обрело

Первичный вес:

Воскрес

Алмаз,

Лишась оправы,

Лекарства превратились в травы,

Бумага превратилась в лес,

Но только на единый миг,

Чтоб разуму понятно стало,

Как зрело все и возрастало,

Как,

Этот самый Мир

Возник. ("Все обрело первичный вес.", 1956)

Продемонстрированы различные манипуляции временем. Во-первых, допускается его обратимость. Во-вторых, процесс онтогенеза, ничуть не умаляясь и не упуская ни одного звена, укладывается в одно мгновение (нечто противоположное гениальному эксперименту с временем в "Севастопольских рассказах" Л. Толстого, где минус-время ("он был убит прямым попаданием в грудь", - сказано о герое) разворачивается в пространном внутреннем монологе. В-третьих, все временные процессы показаны через изменения предметного мира. Диахрония становится синхронией, движение - статикой, процесс - структурой. Вернее, одно содержится в другом.

Анализ мартыновской философской лирики должен выстраиваться последовательно и системно, она должна рассматриваться в единстве ее концептосферы, художественной онтологии и поэтики. Необходимо также сочетание имманентного и контекстуального анализа литературного материала, внимание к разнообразным литературно-художественным и историко-культурным контекстам, с которыми корреспондирует поэтическое наследие Мартынова. Только такой подход позволит нам объективно оценить творческую индивидуальность автора.

Библиография

1. Мартынов Л.Н. Собр. соч. в 3-х томах. - М.: Художественная литература, 1976.

2. Краткая литературная энциклопедия. Т.4 - М.: Советская энциклопедия, 1967.

3. Поварцов С.Н. "Эрцинский лес" Л. Мартынова: к генеалогии текста // Вопросы литературы. 2005. Вып. У.

4. Мирошникова О.В. Итоговая книга в поэзии последней трети XIX века: архитектоника и жанровая динамика. - Омск: ОмГУ, 2004.

5. Спивак Р.С. Русская философская лирика. Проблемы типологии жанров. - Красноярск: КГУ, 1985.

6. Руднев В.П. Словарь культуры XX века. - М.: Аграф, 1997.

7. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. - М.: НЛО, 1996.

Размещено на Allbest.ru