Спор о литературных пророках

А.Ф. Оропай

Американский специалист по предвидению П. Шварц приводит в своей книге любопытную притчу о некоем ученом, который задал сотворенному им суперкомпьютеру вопрос о будущем, предполагающий однозначное «да» или «нет». После всех положенных вычислений последовал ответ, что-то вроде: «Это напомнило мне одну историю.» [16, с. 51]. Вопросы о будущем чаще всего слишком сложны и неопределенны для формализованного языка науки. Будущее зачастую не является «логическим следствием» прошлого и настоящего. Повествовательность привносит в предвидение новые измерения, позволяет человеку «справиться со сложностью». Повествовательность же является важнейшей чертой литературно-художественного творчества.

Справедливо считается, что великие писатели способны улавливать зовы грядущего в своих художественных произведениях. И сами эти великие отдавали себе отчет в этой способности. А. С. Пушкин создал стихотворение «Пророк», а в «Борисе Годунове» писал о «пророчествахпиитов». А. И. Герцен в «Былом и думах» отмечал, что поэты являются пророками, поскольку высказывают то, что дремлет «в тусклом сознании масс». В. Я. Брюсов сказал об авторе «Слова о полку Игореве», что тот «все мечты веков грядущих тайно подсмотрел».

Фигура литературного пророка весьма спорна. Кого считать пророком, а кого не считать таковым, - этот вопрос чаще всего не имеет однозначного решения. Поэт В. Ф. Ходасевич (1886-1939) по поводу русской литературы отмечал следующее:

«Если не каждый русский писатель - пророк в полном смысле слова (как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский), то нечто от пророка есть в каждом, живет по праву наследства и преемственности в каждом, ибо пророчественен самый дух русской литературы» [15, с. 465].

Это замечание представляется весьма проницательным, подтверждающим в определенном смысле наш тезис о неоднозначности статуса литературного пророка. «Нечто от пророка» - определение весьма размытое, при том что и приведенные в порядке иллюстрации «пророки в полном смысле слова» в оценках современников и потомков вовсе не столь однозначны. Так, русский философ Л. Шестов (1866-1938) писал по поводу Ф. М. Достоевского, что тот «хотел во что бы то ни стало предсказывать, постоянно предсказывал и постоянно ошибался. Константинополя мы не взяли, славян не объединили, и даже татары до сих пор живут в Крыму. <...> В Европе пока ничего не случилось. Мы же захлебываемся... в крови. <...> России опять придется учиться у Запада, как уже не раз приходилось учиться. И Достоевский гораздо лучше бы сделал, если бы не пытался пророчествовать» [17, с. 86]. Как известно, более распространено противоположное мнение по поводу творчества Достоевского. В высказывании Шестова очевидно стремление отождествить пророчество с точным предсказанием будущих событий.

Действительно, при оценке пророческого содержания литературного произведения существует опасность поддаться соблазну мнимой фактической очевидности того, о чем писали как о будущем те или иные авторы. Хотя, разумеется, с точки зрения психологической убедительности такого рода совпадения весьма эффектны. Например, германский бард и драматург В. Бирман усматривал в содержащемся в книге Г. Гейне «К истории религии и философии в Германии» (1835) пророчестве о грядущем всемирно-историческом «немецком громе» «При этом грохоте замертво попадают орлы с высоты, и львы в отдаленнейшей пус-тыне Африки подожмут хвосты и заползут в царственные свои логовища. В Герма-нии будет разыграна пьеса, в сравнении с которой Французская революция покажется лишь безобидной идиллией» [2, с. 201]. предсказание «с сомнамбулической точностью» экспедиции корпуса гитлеровского фельдмаршала Роммеля в Северную Африку [1, с. 234], хотя «орлы» и «львы» выступают здесь скорее как политико-идеологические символы, чем как географические приметы.

Очевидно, феномен литературного пророчества нельзя сводить к тем или иным эффектным совпадениям, хотя последние вовсе не исключаются. Так, например, М. Е. Салтыков-Щедрин в сказке «Вяленая вобла» нарисовал страшноватую картину того, как заглавная героиня - инициатор раскручивания политических репрессий - сама становится в какой-то момент их жертвой, поскольку «из торжествующей она превратилась в заподозренную, из благонамеренной - в либералку. И в либералку тем более опасную, чем благонадежнее была мысль, составляющая основание ее пропаганды» [19, с. 69]. Пророческое содержание произведения не следует сводить только к тому факту, что его автор сформулировал практически буквально один из лозунгов 1937 г.: «Да здравствуют ежовые рукавицы!».

Имеет место путаница в употреблении понятий «прогноз» и «пророчество». Писателю, как и всякому человеку, не заказана дорога в область прогнозирования (как и в область религиозного проповедничества). Писатель то ли от своего имени, то ли от имени своего «лирического героя», основываясь на собственном жизненном опыте, на понимании им исторических тенденций, способен рисовать образы будущего и при этом стяжать лавры «литературного пророка». Такое обыденное понимание литературного пророчества нуждается в уточнении.

Имеет место неоправданно широкое употребление термина «прогноз». Например, М. К. Петров пророчества Колхаса из «Илиады» и Алиферса из «Одиссеи» называет античными прогнозами [8, с. 229], хотя еще в античности эти понятия различались. Однако имеется и тенденция относить к разряду «литературных пророков» всех без разбору, лишь бы в произведениях фиксировались какого-либо рода предсказания или предчувствия, как, например, в книге А. Рыжова «Литературные пророки» [12]. Особо «повезло» в этом отношении писателям-фантастам, описавшим научно-технические новинки задолго до их свершения, как, например, Жюль Верн, Г ерберт Уэллс или Артур Кларк. Авторы же футурологической книги «Россия и мир. Новая эпоха», напротив, относят подобных «пророков» к «литературным прогнозистам»: «В отдельную подгруппу литературного прогнозирования можно выделить научную фантастику XIX - второй половины ХХ в. Классическими фантастами- прогнозистами принято считать Ж. Верна и Г. Уэллса» [11, с. 14]. Данная терминологическая чересполосица имеет под собой серьезное эпистемологическое основание. Вряд ли можно провести резкую грань между прогностическими и пророческими элементами в писательском творчестве, оно неделимо по определению. Однако представление о различии прогноза и пророчества должно быть достаточно четким.

Первый основывается на опыте настоящего и прошлого, на вычленении некоторой последовательности в событиях, которая проецируется в будущее. Что же касается пророчества, то оно основано на иных принципах (отсюда такая нелюбовь к пророчествам со стороны сциентистски мыслящих философов вроде К. Р. Поппера). Последний в своей книге «Открытое общество и его враги» акцентировал значимость сугубо рационального анализа настоящего и прошлого опыта социальной жизни:

«Вместо того, чтобы ставать в позу пророков, мы должны стать творцами своей судьбы. Мы должны учиться делать все так хорошо, как только можем, и выявлять свои ошибки. Отбросив идею о том, что история политической власти нас рассудит, и избавившись от беспокойства по поводу того, оправдает нас история или нет, мы, возможно, достигнем успеха в установлении контроля за властью» [9, с. 322].

Кроме того, следует отметить (и это, собственно, содержится в приведенной выше цитате из Поппера), что прогнозирование непременно включено в некоторую более или менее обширную систему управления, предполагающую как вертикальные, так и горизонтальные связи.

Своеобразный пример применения прогностической практики в литературно-художественной области явил советский списатель Н.Н. Шпанов (1896-1961), которого считают стилистическим предтечей ранних братьев Стругацких. Он написал известную в свое время «повесть о будущей войне» «Первый удар» (1939), в которой была предпринята попытка изображения первых полусуток «большой войны» между фашистской Германией и Советским Союзом. Книга интересна попыткой художественного изображения военно-психологических аспектов применения войсками новых тактических приемов и стратегических решений, а также средств обнаружения и поражения. В плане воспроизведения политической обстановки и реального хода сражений совпадений с действительными последующими событиями весьма мало. Военные действия, по версии Шпанова, начались с того, что «благодаря высокой технике охранения и бдительности использовавших ее людей, намерения врага были предупреждены» [18]. Одно из немногих совпадений - о том, что Германии пришлось вести войну на два фронта, на востоке и на западе:

«Буржуазные правительства втайне надеялись, что события развернутся лишь на востоке Европы. <...> Но действительность обманула ожидания. Осведомительная служба 2-го отдела французского генштаба доносила: “Армия Г ермании мобилизована. На границе Франции сосредоточиваются германские войска”. Несколькими часами позже началось сосредоточение итальянских войск на франко-итальянской границе» [18].

Известно, однако, что ведение войны Германией на два фронта характеризует вовсе не начальный период войны. В духе идеологических иллюзий своего времени в книге повествуется об антифашистских восстаниях на военных заводах Германии непосредственно после «первого удара» советских летчиков и танкистов. Связь военных тягот и поражений с социальными волнениями, характерная для Европы начала XX в., произвольно экстраполируется на образ грядущей войны. Здесь очевидно некорректное использование аналогий, которое справедливо считается одной из причин провалов в социальном предвидении.

Повесть Н.Н. Шпанова была издана в СССР в 1939 г. и немедленно изъята из продажи после заключения советско-германского пакта о ненападении. В обстановке радикальной смены декларируемых политических приоритетов ее содержание тогдашнему руководству виделось в большей степени вредным, чем полезным. Это по-своему свидетельствует о несомненной значимости данного художественно-прогностического документа в реальной управленческой практике определенного периода. Для пророков зачастую характерно другое - отверженность, неприятие их со стороны социального окружения вплоть до пресловутого «побития камнями». Это является наглядным признаком их внесистемности.

Что же касается фантастики и футурологии, то первая не случайно именуется «научной», а вторая претендует на научный статус. Известный писатель-фантаст Е. И. Парнов отдает предпочтение фантастике в деле предсказаний будущего, утверждая, что «если вы возьмете революционные открытия в области вооружений, высокой технологии, кибернетики, космоса - тут фантастика вне конкуренции. Футурология даже не заикнулась об этом» [7, с. 582]. Вместе с тем, Парнов признает за литературой, в частности, за поэзией, поразительные способности угадывания будущего. В качестве примера упоминаются строчки И. Мандельштама из армянского цикла (1930), в которых Парнов усмотрел предчувствие в символическом ключе нагорно-карабахского кризиса. У Мандельштама, в частности, говорится: «Хриплые горы к оружью зовущая - // Армения, Армения!» [6, с. 85]. Можно спорить с автором относительно интерпретации конкретного текста, однако нельзя не согласиться с разграничением им прогностического и пророческого элементов в литературной деятельности. Парнов объясняет феномен предчувствия состоянием поэтического вдохновения, вызванного наложением трагических ощущений исторического прошлого и персонального настоящего.

Литературных пророков часто трактуют как род религиозных пророков. Этих последних отличает особый внешний облик, суровая риторика, доходчивость проповедей и, главное, трансляция информации с уровня высших сил. И. И. Евлампиев в своей статье «''Человек современности” и “вечный человек”: к метафизике пророчества» данную трансляцию трактует с помощью понятия вечности, противопоставляя последнее современности. Пророк - человек вечности. «Пророчества настоящего пророка, - говорится в статье, - сбываются не потому, что он хорошо “видит” уже существующее в каком-то плане бытия будущее, а потому, что обладает развитой способностью раскрыть главное измерение своего бытия - измерение вечности и творчества и осуществить акт сотворения будущего» [4, с. 27].

Секуляризированные варианты пророческой деятельности акцентируют в ней не содержание и тем более не трансцендентный источник, а доходчивую форму. Как отмечал в одном из своих интервью известный писатель Э. В. Лимонов, претендующий нынче на «чин пророка»: «Пророчествовать в форме романа малоудобно. Поэтому появлялись все эти “Выбранные места”, “Как нам обустроить”» [5]. По этому поводу можно заметить, что пророчества в явной публицистической форме, возможно, более удобны для комментирования и эффективны в практическом отношении, однако менее интересны в теоретическом. Лимонов подчеркивает, что литературному пророку приличествует писательский «почтенный возраст», когда идеи в содержательном плане окончательно созрели и устоялись, и все дело заключается в адекватном их оформлении, в придании этим идеям вида, доступного для восприятия широкой публикой. Собственно художественный элемент при этом неизбежно отходит на задний план.

На предводительство мыслью в истории русской литературы претендовали, в частности, религиозные мыслители Н. В. Гоголь и Л. Н. Толстой. В обоих случаях в творческих биографиях писателей наличествовал конфликт художественного и пророческого компонентов. Например, Н. В. Гоголь в своих упомянутых Лимоновым «Выбранных местах» именовал собственные художественные произведения «необдуманными и незрелыми»; относительно же Л. Н. Толстого его супруга в своих мемуарах зафиксировала в 1891 г., что «стала замечать в муже. расположение писать в прежнем художественном роде, он . отодвинулся от своих религиозно-философских работ» [13, с. 174].

Вместе с тем, и во внешнем облике, и в риторике пророка указанные авторы допускают определенные послабления. Так, Толстой именовал пророком. А. Дюма-сына:

«Как ни странно это кажется нам, привыкшим представлять себе пророка в звериной шкуре и в пустыни, пророчество остается пророчеством, несмотря на то, что оно раздается не на берегах Иордана, а печатается на берегах Сены., и слова Дюма действительное пророчество, и носят на себе все главные признаки пророчества: во-первых, тот, что слова эти совершенно противоположны всеобщему настроению людей, среди которых они раздаются; во вторых, тот, что, несмотря на это, люди, слышащие эти слова, сами не зная почему, соглашаются с ними, и в- третьих, тот, что пророчество содействует осуществлению того, что оно предсказывает» [14, с. 30].

Гоголь же анекдот о ревизоре, который он развернул в бессмертную комедию, интерпретировал как пророческий призыв навести порядок в «безобразном душевном нашем городе» перед лицом Вечности, ибо «страшен тот ревизор, который ждет нас у двери гроба» [3, с. 419]. Любопытно, что советская кинематографическая версия «Ревизора» - знаменитый фильм режиссера В. Мельникова «Начальник Чукотки» (1966) - также неожиданно оказалась пророческой. Советское руководство в конце концов не нашло ничего лучшего, чем, как это было в случае с героем фильма, сделать ставку на экспорт природных богатств (различие только в их номенклатуре), а на вырученную от этого валюту «решать вопросы социалистического строительства».

Литература имеет дело с людьми, она апеллирует к тому общечеловеческому, что содержится в каждом из человеческих индивидов. В этой связи философско-антропологическое рассмотрение литературно-художественных пророчеств представляется весьма значимым.

Известный отечественный антрополог Я.Я. Рогинский, следуя традиционному для классической философско-антропологической мысли членению душевных качеств человека, усматривает в человеческой природе три основных («вечных», «вековых») типа: людей воли, рассудка и чувства (эмоциональный тип) [10, с. 222]. Такая классификация исходит из мысли о необходимости для человеческого общества осуществлять в своей деятельности борьбу с угрозами, производство средств к существованию и сотрудничество (согласие) между членами общества, а также из структуры человеческой деятельности, в которой непременно наличествуют и постановка цели, и использование средств, и преодоление препятствий на пути достижения цели. Хотя любой человек, по мнению Я. Я. Рогинского, независимо от типа, стремится к достижению цели, применяет многообразные средства и преодолевает неизбежные препятствия, однако типы радикально отличаются друг от друга тем, в какой степени охотно и с каким эффектом они это делают. Лучше и охотнее создают цели чувствительные, средства - рассудочные, преодолевают препятствия волевые [10, c. 235-236]. Победа в борьбе достигается там, где рассудок и чувство служат воле; истина требует подчинения разуму воли и чувства; подлинное единение возникает там, где воля и разум подчинены чувству.

За исключением ремарки Е.И. Парнова о Мандельштаме, рассмотренные позиции по проблеме литературной пророческой деятельности акцентируют в ней рассудочные и волевые аспекты. Как представляется, не явно выраженная, но интересная мысль Я. Я. Рогинского о том, что именно чувствительный тип человека в большей степени ориентирован на будущее, не получила должного развития. Пушкинский Пророк прежде, чем «исполнился волей» Бога, претерпел преображение чувств и «внял» при их посредстве многообразные пространства мира, в которых парадоксальным образом кристаллизуются локусы будущего времени.

литературный пророк прогностический

Список литературы

1. Бирман В. Отречение // Иност. лит-ра. - 1994. - № 9.

2. Гейне Г. К истории религии и философии в Германии. - М.: Прогресс, 1994.

3. Гоголь Н. В. Собрание сочинений. - М.: Правда, 1952. - Т. 2.

4. Евлампиев И. И. «'Человек современности”» и “вечный человек”: к метафизике пророчества» // Вестн. СПбГУ. - Сер. 6. - Вып. 1. - Март, 2000.

5. Лимонов Э. «Я - энергичный русский мужик с Волги» // Лит. газета. -

2009. - № 27.

6. Мандельштам О.Э. Собрание произведений: Стихотворения. - М.: Республика, 1992.

7. Парнов Е.И. Наступит ли будущее? - М.: Терра, 1999.

8. Петров М.К. Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность. - М.: РОССПЭН, 1995.

9. Поппер. К. Р. Открытое общество и его враги. - Т. 2. - М.: Феникс, Междунар. фонд «Культурная инициатива», 1992.

10. Рогинский Я.Я. Проблемы антропогенеза. - М.: Высш. шк., 1969.

11. Россия и мир. Новая эпоха. - М.: АСТ: Русь-Олимп, 2008.

12. Рыжов А. Литературные пророки. М.: Эксмо, 2007.

13. Толстая С.А. Дневники: в 2 т. - Т. 1. 1862-1904. - М.: Худ. лит-ра,

1978.

14. Толстой Л.Н. Сочинения гр. Л.Н. Толстого. - Ч. 14. - М.: Т-во Куш- неров и Ко, 1887.

15. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник. Избр. - М.: Сов. писатель,

1991.

16. Шварц П. Ваше официальное будущее. Искусство предвидения и планирования будущего. - М.: АСТ, 2008.

17. Шестов Л. Пророческий дар (К 25-летию смерти Ф. М. Достоевского) // Ф. М. Достоевский. Имя Россия. Исторический выбор. - М.: АСТ: Аст- рель, 2009.

18. Шпанов Н. Н. Первый удар. Повесть о будущей войне. URL: http:// militera. lib. ru/prose / russian /shpanov/ 02. html.

19. Щедрин Н. (Салтыков М. Е.) Избранные произведения: в 7 т. Т. 6. - М.: Худ. лит-ра, 1949.УДК 130.2 : 82

Размещено на Allbest.ru