Qui pro quo и "Подмен виновных": металитературное и автобиографическое в рассказе Н.С. Лескова "Колыванский муж"

Размещено на http://www.allbest.ru/

QUI PRO QUO и «Подмен виновных»: металитературное и автобиографическое в рассказе Н. С. Лескова «Колыванский муж»

Н. Ю. Заварзина

лесков литературный рассказ автобиографический

Автобиографическое начало в произведениях Лескова обычно связывают с образом повествователя («Язвительный», «Владычный суд», «Железная воля», «Юдоль», «Колыванский муж»), который действительно имеет черты Лескова как автора биографического (служившего в рекрутском присутствии, состоявшего на службе у Шкотта, часто ездившего на отдых в Прибалтику). Однако автобиографическое содержание может быть обнаружено и в образе рассказчика, которого, согласно существующей в литературоведении теории сказа, рассматривают как изображение социально иного сознания, носителя «чужой речи» [4. Т. II: 88], интеллектуально отдаленного от автора [29: 191]. Очевидно, такое понимание образа рассказчика в творчестве Лескова требует уточнения.

Если автобиографический уровень произведений учитывается исследователями, то металитературный практически не изучен, несмотря на то, что эксплицитные металитературные фрагменты можно встретить в различных текстах Лескова. Одно из наиболее известных мест - рассуждение автора о жанре святочного рассказа во вступительной части к рассказу «Жемчужное ожерелье» [7: 181182]. Вероятно, невнимание к металитературной функции художественных произведений Лескова вызвано несколькими причинами. Металитературный уровень произведения не всегда просто выявить (в особенности, если в тексте нет прямых рассуждений повествователя о литературе вообще или о каком-нибудь жанре, писателе или произведении). Кроме того, не исследована деятельность Лескова как литературного критика. Практически неизученным и даже неизвестным остается до сих пор довольно большой корпус произведений Лескова (по подсчетам С. А. Рейсера, не менее 25 печатных листов [23: 181]) - рецензий на книги, подготовленных им для Ученого комитета Министерства народного просвещения в 1874-1883 гг. [9], и не изучен вопрос о связи деятельности Лескова-рецензента с его литературным творчеством. Не изучены также критические замечания о произведениях современной литературы, о литературном быте, которые можно найти в газетных и журнальных статьях писателя, поскольку многие из этих статей впервые атрибутированы для Полного собрания сочинений Лескова.

Между тем игнорирование металитературного уровня приводит к обеднению содержания произведения или выпадению его из поля зрения исследователей. Анализ металитературного уровня текста позволяет, с одной стороны, показать многоплановость произведений Лескова и, с другой - иначе осмыслить функцию рассказчика в них.

Рассказ «Колыванский муж» обычно анализируют в аспекте актуальной общественной проблематики («Остзейского вопроса») или с точки зрения особенностей изображения немецкого и русского национального характера [11: 66-75], определяя при этом отношение автора к персонажам-немкам как негативное [13. I: 326] или, наоборот, положительное [6: 56]. Однако в этом многослойном произведении можно увидеть и иные планы содержания: в рассказе Лескова представлена модель взаимодействия культур и отражение этого взаимодействия в судьбе человека, оказавшегося в межкультурном пространстве, и в художественном творчестве.

В настоящей статье сделана попытка показать присутствие в произведении автобиографического и металитературного уровней, которые, с одной стороны, связаны неким общим мотивом, а с другой - разнородны и поэтому сообщают рассказываемой истории превращения Ивана Сипачева в немца двойственность, противоречивость, а произведению в целом - некоторую недосказанность.

Ключевой мотив рассказа «Колыванский муж» можно определить как перепутывание, замену одного другим. Основное направление таких замен - превращение русского в немецкое и наоборот.

Мотив перепутывания выражается по-разному в двух отмеченных планах рассказа: автобиографическом и металитературном.

Прежде всего, отметим замены некомического характера, связанные с таким перепутыванием, которое, используя слова самого Лескова, можно обозначить как «подмен виновных». В рассказе описан довольно запутанный с юридической точки зрения случай неисполнения остзейскими немцами российских законов. По общим законам Российской империи дети от смешанных браков должны были быть крещены в православие. В рассказанной же истории героини- немки и лютеранский пастор нарушают закон, герой-рассказчик мог бы написать на них «донос» [17. Т. VIII: 430], но отказывается это делать. Однако именно он становится виновным в возникшем из-за этого нарушения скандале. Этот «подмен виновных», с точки зрения рассказчика, представлен как вопиющая несправедливость.

Мотив перепутывания как «подмен виновных» имеет автобиографическое происхождение. Характерный для остзейского судопроизводства «подмен виновных» был описан Лесковым незадолго до появления рассказа «Колыванский муж» в статье 1885 г. [15]. Лесков писал о так называемом вейсенштейнском деле, в ходе которого, по мнению Лескова, оскорбители-немцы были оправданы, а русского офицера, майора Вертинского, пытались представить виновником произошедших беспорядков - он якобы был нетрезв и оскорбил ни в чем не виновных вейсенштейнских лютеран. Реакция Лескова на события 15-летней давности была преувеличенно резкой: «Худо то, что в единственном документе, который из всего этого известен русским, не только сквозит, а, как солдаты говорят, свиньем прет самое бесцеремонное стремление местных властей “подменить подсудимых” и на место несомненно в чем-то виновных немцев прихватить под следствие русского офицера» [15: 339]. Эпиграф к статье из апокрифа «Хождение Богородицы по мукам» предрекает немецким судьям мучения в аду: «А тии, иже содеваша правых виноватыми и виноватых правыми, - тии стоят по уста в огне» [15: 324].

Такую резко негативную реакцию писателя на, казалось бы, незначительное происшествие (майор Вертинский не был обвинен судом) можно объяснить сходством вейсенштейнского дела с судебным преследованием самого Лескова со стороны Эстляндского оберландгерихта в начале 1870-х годов: в ходе разбирательства дела самого Лескова эстляндским судом произошел «подмен виновных». В 1872 г. Лесков опубликовал посвященную этому статью «Законные вреды» [14], однако суть обвинений, выдвинутых против Лескова эстляндским судом, из нее не ясна. Лесков сообщает лишь, что немцы своими оскорбительными отзывами о России и русских спровоцировали драку, в которой участвовал только спутник Лескова, Добров, а затем объявили квартальному, что Добров и Лесков были нетрезвы.

«Подмен виновных» в суде над Лесковым становится очевиден при знакомстве с материалами дела, хранящегося в РГИА [22]. В материалах дела хранится не только жалоба Лескова Правительствующему сенату на действия эстляндского суда, но и объяснения, представленные Сенату эстляндским оберландгерихтом. Из этих объяснений видно, что эстляндский суд считал виновным во всем случившемся самого Лескова: Лесков и Добров в ночь с 22 на 23 июля 1870 г. в ревельском курзале «напали на гг. Мейера, Геппе- нера и Винклера и оскорбили их словом и действием при отсутствии всякого данного с их стороны повода», кроме того, частный надзиратель Храдецкий подал рапорт в Эстляндское губернское правление о том, что в ту же ночь Лесков «оскорбил его самым грубым образом словами и действием при исполнении им обязанностей службы». Лескову также ставили в вину «мнимый донос» - жалобу в Эстляндское губернское правление о том, что три немца «с неуважением оскорбительными словами отзывались о государе императоре» [22: 25-30]. Очевидно, обвинения против Лескова не были совершенно беспочвенными. Сын писателя вспоминал о том, что наутро после происшествия в курзале к Лескову приходили «парламентеры» - секунданты трех оскорбленных немцев. «Вернувшийся домой Лесков расхохотался: “Дуэль? Подумаешь! Какой вздор! Хватит с них и нескольких добрых ударов стулом!”» [13. Т. I: 324-325]. Однако писатель считал настоящими виновниками произошедшего столкновения немцев, оскорбивших его национальные чувства.

Ситуация, описанная в рассказе «Колыванский муж», несколькими деталями напоминает судебное преследование Лескова со стороны эстляндского суда. Это позволяет отметить автобиографические детали в образе рассказчика Сипачева. Героя-рассказчика, русского офицера, трижды обманули, оскорбив его национальную гордость, за что он «прибил» [17. Т. VIII: 397] и выгнал немок из дома. Сипачев объясняет, что сделал это от возмущения, а не потому, что был нетрезв, и долго рассказывает, что никогда не пьет. Это напоминает объяснение Лескова в статье «Законные вреды»: история с немцами, пишет Лесков, «по отношению ко мне не может быть признана историею кутежного характера, ибо я был трезв, как всегда (что, впрочем, надеюсь, несомненно для всех, знающих мой неизменный образ жизни)» [14].

Вторая общая деталь - странный диалог двух сторон, из которых одна говорит только по-немецки (понимая при этом и по- русски), а другая - только по-русски. Эстляндский оберландгерихт в течение нескольких лет присылал Лескову бумаги на немецком языке и не отвечал на его письма, написанные по-русски, объясняя это принятыми в крае законами. Однако вынесенное Сенатом постановление прислать Лескову текст обвинения на русском языке эстлян- дский суд выполнил, и все документы дела Лескова, написанные на немецком языке, переведены на русский язык (не без курьезных стилистических ошибок, одна из которых и была вынесена Лесковым в заглавие статьи - «законные вреды»). В рассказе «Колыванский муж» «твердые немецкие дамы» [17. Т. VIII: 398] сначала делали вид, что «не знают ни одного слова по-русски» [17. Т. VIII: 394], и не отвечали на поклоны, но после разразившегося скандала обнаружилось, что они прекрасно могут говорить по-русски не только с со- седом-писателем, но и с его прислугой и даже понимают «разные русские слова, которых повторить невозможно» [17. Т. VIII: 397]. В 15 главе повести сходство «суда» немки Авроры над героем рассказа и суда над самим Лесковым наиболее очевидно. В разговоре с Авророй Сипачев пытается объяснить ей, что действия немок несправедливы и даже незаконны, на что Аврора отвечает только по- немецки <^еіп» [17. Т. VIII: 443-446] и представляет единственным виновником случившегося скандала самого Сипачева, совершая по сути «подмен виновных».

Сходны и собственно юридические аспекты двух «нарушений» законов, указанных в жалобе Лескова на несправедливые действия остзейского «судилища» и в ненаписанном доносе Сипачева на действия немок. Требование Лескова присылать ему бумаги на русском языке и желание рассказчика крестить детей в православие не имеют однозначного законного основания. Действия немцев незаконны лишь наполовину: в обоих случаях наряду с общероссийским законом существовало некое особое постановление или действующий на территории Остзейских губерний закон, согласно которым в Прибалтике разрешалось в первом случае вести судопроизводство на немецком языке (ст. 121 Свода местных узаконений [25]), а во втором - крестить детей в лютеранской церкви [10: 155-157]. Таким образом, как и в происшествии в ревельском курзале, объективно определить, кто нарушил закон, невозможно. Однако и в статьях «Законные вреды» и «Подмен виновных», и в рассказе «Колыванский муж» «немецкий» закон представлен как несправедливость по отношению к русским, вызывающая возмущение.

Автобиографическая основа мотива «подмены виновных» в рассказе (и в отмеченной выше статье «Подмен виновных») придает тексту эмоциональную насыщенность и ощущение подлинности описываемых переживаний героя. Однако искренняя и «страстная» [17. Т. VIII: 405] исповедь Сипачева, имеющая автобиографическую основу, осложняется другим проявлением мотива перепутывания, связанным с металитературным уровнем повествования. Назовем такой тип замен (в противоположность «подмену виновных») «qui pro quo». Этот термин, называющий традиционный прием комедии положений, часто использовал Лесков для обозначения комических недоразумений, ошибок и перепутываний (например, в повести «Железная воля»).

Наиболее очевидно эта разновидность мотива перепутывания выступает в замене собственных имен. Так, Ревель в конце 7 главы превращается в Колывань [17. Т. VIII: 411], баронесса Генриетта становится Венигретой [17. Т. VIII: 406], предполагавшиеся имена детей (Никита и Марфа) видоизменяются дважды - при крещении (Готфрид и Освальд) и в речи рассказчика (Роберт и Бертрам) [17. Т. VIII: 439]. Перепутываются и имена авторов произведений, упоминаемых в рассказе. Так, стихотворение А. К. Толстого «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель.» названо рассказчиком «немецким переводом из Гафиза» [17. Т. VIII: 431]. Возможно, это не ошибка Лескова, как считает автор примечаний к рассказу [3: 618], и замена русского немецким (и арабским) сделана автором намеренно.

Второе направление замен qui pro quo - это превращение персонажей рассказа в героев других литературных произведений. Так, Иван Сипачев в письме баронессы превращается в «молодого Вертера» [17. Т. VIII: 407], а сама баронесса, ее дочь и Аврора во сне героя становятся «ткачихой с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой» [17. Т. VIII: 428]. Перепутывания или перестановки касаются также священных текстов: «хлеб насущный» превращается в «хлеб надсущный» благодаря изысканиям лютеранского пастора, который «одну ночь разговаривает по-гречески, а другую - по-еврейски» [17. Т. VIII: 433].

Комический характер большинства таких замен и перепутываний очевиден, комическое начало является даже предметом рефлексии рассказчика. Причиной превращения Генриетты в Винегрету Сипачев считает русское пустосмешеством [17. Т. VIII: 412], себя самого представляет героем комедии - чувствует, что с ним «играют какую-то комедию» [17. Т. VIII: 427]. Замена русских имен детей на немецкие представляется ему смешной, его с такими детьми «засмеют» [17. Т. VIII: 430], имена Готфрид и Освальд в его сознании ассоциируются с именами героев комического балета «Роберт и Бертрам». (Балет И. Ф. Шмидта и Ц. Пуни «Роберт и Бертрам, или Два вора» (1841) упоминается Лесковым также в романе «На ножах» в названии 8 главы 1 части.) Ироническое начало в таких перепутываниях, как и несоразмерно большое их количество, создает необходимое остранение для проявления металитературного плана рассказа.

Металитературный уровень содержания проявляется, прежде всего, в тех элементах текста, связь которых с рассказываемой историей о превращении русского человека в немца не очевидна. Это многочисленные цитаты и реминисценции из различных текстов, включенные в речь рассказчика: обрывки фраз и цитаты из Библии, русских былин, «Горя от ума», «Ревизора», стихотворений Некрасова, романса на стихи Кукольника, Стерна. Текст погружает читателя в поток реминисценций, отсылающих не только к литературным произведениям, но и к живописи, музыке, событиям истории. Некоторые из них образуют совершенно определенный смысловой пласт и выделены на фоне других в тексте - указан автор, цитата приведена в кавычках. Это цитаты из «Любушина суда», произведений И. С. Тургенева, «Сказки о царе Салтане» А. С. Пушкина, а также цитата из стихотворения А. К. Толстого, которую Сипачев называет немецким переводом из Гафиза. Как было показано О. Майоровой, цитаты и реминисценции у Лескова часто придают описываемым событиям неочевидный, символический смысл [19]. И другие исследователи связывают с многочисленными цитатами в произведениях Лескова возникновение смыслового углубления образов [24]. Очевидно, это не единственная функция цитат в произведениях Лескова. В рассказе «Колыванский муж» цитаты не освещают символическим светом историю превращения Ивана Сипачева в немца, а направляют внимание читателя к цитируемому тексту, который, благодаря заданному сопоставлению, получает неожиданную интерпретацию.

Наиболее очевидные интертекстуальные связи с произведением Лескова имеет роман Тургенева «Дворянское гнездо». В рассказе есть не только часто повторявшееся Лесковым [13. Т. II: 255] «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!» [17. Т. VIII: 421], но также целый комплекс сюжетных и фабульных перекличек с романом Тургенева.

На уровне фабулы можно отметить такие, например, соответствия. Герой вступает в неудачный брак, переживает смерть неверной жены (у Тургенева - мнимую, у Лескова - реальную) и встречу с другой героиней - воплощенным идеалом. И в том, и в другом произведении герой узнает о смерти неверной жены из почтовых сообщений (у Лескова - из письма, у Тургенева - из фельетона парижской газеты) и просит новую возлюбленную это сообщение прочесть, не зная, как ей об этом сказать: «Лаврецкий наклонился над столом.

- Я хотел передать вам одно известие, но теперь невозможно. Впрочем, прочтите, вот что отмечено карандашом в этом фельетоне, - прибавил он, подавая ей нумер взятого с собою журнала» [27. Т. VI: 92]. Сюжетная цитата из романа Тургенева в рассказе Лескова выглядит так: «Стоя на одном колене и на другом обвязывая развязавшийся узел, я почти безотчетно достал из кармана полученное письмо и сказал: “Пожалуйста, прочтите”, а сам опять опустил глаза к узлу.» [17. Т. VIII: 419]. Сходны и характеристики героев. Лаврецкого называют «тюленем» [27. Т. VI: 56], Сипачева - возможно, в па- рономастическом соответствии с этим - «теленком» [17. Т. VIII: 401] или «молодым бычком» [17. Т. VIII: 400] и обоих - «мужиками» [27. Т. VI: 56; 17. Т. VIII: 403] по сравнению с окружающими их образованными женщинами. Возникает впечатление, что Лесков пересказывает роман Тургенева.

Самое начало произведений задает сходство. В начале текста в том и другом случае описание открытого окна в сад, но если в романе Тургенева в этом саду играют дочери русской дворянки Лиза и Леночка, то у Лескова сад захвачен двумя немецкими дамами, к которым затем присоединяется и третья (заместившая позже собой Лину) - Аврора.

Изображение Авроры в повести соотносится с изображением Лизы Калитиной. Как и Лиза, Аврора представлена искусной музыкантшей. В исполнительском мастерстве обеих подчеркнута старательность и упрямство. Аврора, как и Лиза, это и возлюбленная (у Лескова впоследствии - жена главного героя), и инстанция, которой принадлежит высший нравственный суд над героем и которой он подчиняется. Совпадают и нравственные требования, предъявляемые Лизой и Авророй к герою: примириться с семьей, признать свою вину, покориться судьбе и попытаться заслужить прощение. Однако если в романе Тургенева этот нравственный суд представлен в освещении русской религиозной традиции, то в устах немки Авроры те же требования изображены как несправедливые, поскольку в их основе находится «подмен виновных».

Переклички рассказа Лескова с романом Тургенева и замена Орла немецким Ревелем, а Лизы Калитиной немкой Авророй дают возможность интерпретировать рассказ Лескова как переосмысление писателем идейной основы «Дворянского гнезда». Согласно мнению критиков, в романе Тургенева показано глубокое «знание русской жизни» [21: Т. I: 305], а образ Лизы «представляется наиболее русским, наиболее соответствующим <...> идеалу русской женщины» [5: 115]. В рассказе «Колыванский муж» исконность, принадлежность идейной основы романа русскому национальному сознанию подвергается сомнению. Такое направление мысли задается еще двумя цитатами в тексте. Первая - цитата в 7 главе из «Литературных и житейских воспоминаний» Тургенева: рассказчик «привел <...> шутя слова Тургенева, что “нашей русской сути из нас ничем не выкуришь”. А отец поморщился:

- Твой Тургенев-то, - говорит, - сам, братец, западник. Он уж и сознался, что с тех пор, как окунулся в немецкое море, так своей сути и лишился» [17. VIII: 410]. Имеются в виду следующие высказывания Тургенева: «Я бросился вниз головою в “немецкое море”, долженствовавшее очистить и возродить меня, и, когда я, наконец, вынырнул из его волн - я все-таки очутился “западником” и остался им навсегда. <...> нас хоть в семи водах мой, - нашей, русской сути из нас не вывести» [27. Т. XI: 8-9]. Очевидно, с этой цитатой из Тургенева соотносится и эпиграф к рассказу: «Пошел по канун и сам потонул».

Иван Тургенев и Иван Сипачев представлены в рассказе в двух качествах: как действующие лица описываемых событий (Тургенев - в «Литературных и житейских воспоминаниях» и в восприятии отца главного героя) и как авторы литературных произведений (Тургенев как автор «Дворянского гнезда», Сипачев как автор своей исповеди-«повести»).

«Литературность» рассказа Сипачева подчеркнута троекратным повтором слова «повесть» разными субъектами речи: «Вы должны выслушать мою повесть», - говорит рассказчик [17. Т. VIII: 402]. «Да, голубчики, это повесть», - говорит отец Федор [17. Т. VIII: 402]. «Рассказчик продолжал свою страстную и странную повесть», - повторяет в третий раз повествователь [17. Т. VIII: 405].

Таким образом, в тексте выстраивается целая система отсылок к творчеству и личности Ивана Тургенева и главным образом к роману «Дворянское гнездо».

Можно отметить, что критические и иронические отзывы об этом романе Тургенева встречаются в нескольких известных нам работах Лескова. Один из них - в рапсодии «Юдоль» (1892): «Тетушка овдовела очень молодою; она имела всего не более двадцати трех или четырех лет и уже была матерью трех дочерей.

Если бы не дети, то очень могло статься, что тетушка пошла бы в монастырь, так как у нас в Орле это тогда было в моде между дворянством (с чего и написана Лиза у Тургенева); но дети этому помешали» [17. Т. IX: 281]. Из высокой трагической героини, воплощения народного идеала, Лиза в интерпретации Лескова превращается в заурядную орловскую дворянку, поступок которой вызван не религиозными мотивами (необходимостью покаяния), а «модой».

В одном из очерков «Русских общественных заметок» 1869 г. Лесков писал о гражданской жене актера А. А. Аттиля, оказавшейся перед тем же выбором, что и героиня Тургенева. Актриса Немирова вышла замуж за Аттиля после того, как он объявил ей, что его первая жена умерла, и решилась следовать за ним в Сибирь, когда его обвинили в двоеженстве. Лесков именно такую женщину представляет истинно русской героиней, поступок которой - следование самому древнему завету Бога: «Эта женщина воспроизведена перед вами не фантазиею поэта - драматурга или романиста, а ее ставит перед вами сама русская жизнь. Женщина эта в кратком, даже в слишком кратком очерке адвоката да в десяти собственных словах встает перед вами во весь свой рост, с живою душою, черпающею свою силу не в заклеклых моралях “дворянского гнезда”, а в тех заповедях сердца, для которых, по словам “в бездне зол погрязшего” восточного Гафиза,

С предвечного начала

На лилиях и розах

Узор священный был

Начертан уж в раю» [16. Т. VIII: 322].

Как видно, уже в 1869 г. Лесков противопоставлял идею романа «Дворянское гнездо» «самой русской жизни». В рассказе 1888 г. он раскрыл это литературное qui pro quo - то, что в «Дворянском гнезде» Тургенева выдавалось за «русскую суть», на самом деле оказывается сутью немецкой.

Можно предположить, что и другие включенные в текст рассказа цитаты указывают на подобную подмену в других произведениях, которые, в отличие от романа Тургенева, были известными литературными мистификациями. Первое из таких произведений - сборник подделок под старочешскую поэзию «Зеленогорская рукопись», в состав которой входил цитируемый в рассказе Лескова «Любушин суд»: «Вспомни “Любушин суд”. Нехорошо, коли искать правду в немцах. У нас правда по закону святу, которую принесли наши деды через три реки» [17. Т. VIII: 409-410]. Подложность этой подделки под древнюю самобытную поэзию была доказана именно в 1880-х гг., этому открытию были посвящены многочисленные публикации в русских журналах [12], с которыми, несомненно, был знаком как Лесков, так и его читатель.

Вторая литературная мистификация, упоминаемая в рассказе, представляет собой удвоенное qui pro quo. Рассказчик упоминает некий «немецкий перевод из Гафиза» и вместо него цитирует стихи А. К. Толстого «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель». Стихи А. К. Толстого ошибочно связаны здесь с переводами Фета стихотворений немецкого поэта Г. Ф. Даумера, которые тот выдавал за переведенные им на немецкий язык стихи персидского поэта XIV в. Хафиза. В действительности же это были оригинальные произведения немецкого поэта «в духе Гафиза». Обращение к «немецким переводам из Гафиза» нечасто встречается в произведениях Лескова. Отметим, что приведенная выше цитата из такого сочинения появилась также в связи с романом Тургенева. К моменту появления рассказа Лескова уже была опубликована переписка Тургенева (в различных журналах, а также в изданном Литературным фондом в 1884 г. «Первом собрании писем И.С. Тургенева»). Из этих писем Лескову могло быть известно, что именно Тургенев был инициатором переводов [28: 607] и давал высокую оценку переводам Фета, не подозревая о том, что в основе этих переводов была литературная мистификация (Тургенев узнал о мистификации лишь в 1868 г. [18: 373]). Ко времени появления рассказа Лескова неаутентичность «переводов» Даумера - Фета была известным фактом [1. Т. IV: 774].

Характерно, что в рассказе Лескова приписанные Хафизу строки обращены к Ивану Сипачеву. Их цитирует барон Андрей Васильевич, указывая рассказчику на его сына Готфрида, что в реалистическом плане рассказа выглядит неприличным намеком или глумлением над несчастьем отца, сына которого, вопреки его воле, «оборотили» [17. Т. VIII: 430] в немца. В металитературном плане это обращение к «художнику» - ироническое переосмысление романтической концепции искусства, выраженно в стихотворении Толстого. Поэт-романтик писал о чуткости души художника, способного услышать «неземные рыданья», «неслышимые звуки», увидеть «невидимые формы», «образ предвечный» и постичь «вселенскую правду». В рассказе Лескова «художник» испытывает влияние другой культуры, происходящее независимо от его воли и даже сознания.

Третье литературное произведение в этом ряду мистификаций - «Сказка о царе Салтане» Пушкина. Существование у сказок Пушкина западно-европейских фольклорных и литературных источников было доказано только в начале XX в. [8: 394-395], но уже Афанасьевым для сюжета русской фольклорной сказки о царе Салтане были указаны сходные немецкие сюжеты [2: 377-378]. (Именно это, второе издание сказок Афанасьева, хранилось в библиотеке Лескова, а сейчас хранится в Орле в собрании книг из библиотеки Лескова.) Таким образом, соединение в сказках Пушкина мотивов фольклора разных народов могло было очевидно уже исследователям второй половины XIX в. И в рассказе Лескова в ряду других литературных qui pro quo проясняется инокультурная основа сказки о царе Салтане, персонажи которой являются во сне герою как «ткачиха с поварихой с сватьей бабой Бабарихой», в действительности же оказываются тремя немками. Отметим, что Тургенев в своей речи, посвященной открытию памятника Пушкину в 1881 г., назвал сказки Пушкина «подделкой под народный тон» [27, XII, 343], имея в виду связь сказок с русским фольклором и не учитывая инокультур- ных влияний, заметных даже в этих текстах Пушкина.

Таким образом, на металитературном уровне рассказа мотив перепутывания объединяет такие литературные произведения, которые возникли в результате работы мистификаторов или были созданы под влиянием литературной традиции иной культуры (Краледворская рукопись, немецкие переводы из Гафиза, сказки Пушкина). При этом каждый текст создавался или воспринимался как связанный с древней культурной традицией того или иного народа, выражающий национальную ментальность. Характерно, что в сохранившихся отзывах Тургенева об этих текстах подчеркивается их «народность», писатель ошибочно видел в них выражение народного духа. Роман Тургенева в этом ряду также приобретает окраску подлога-мистификации, переделки «на русские нравы» инокультурной основы.

Характерно, что в творчестве Лескова открытая литературная полемика с Тургеневым возникает не только в связи с романом «Дворянское гнездо». Критические замечания Лескова связаны и с романом «Дым». Так, опровержение слов героя романа Потугина о том, что русские ничего не изобрели (слова Потугина в гл. XIV), встречается и в публицистических статьях [16. Т. VII: 359; VIII: 115116], и в художественных произведениях Лескова [17. Т. IV: 192; 16. Т. VII: 592].

Очевидно, не все высказывания Лескова об этом романе известны. См., например, атрибутированную нами для Полного собрания сочинений Лескова статью «Наблюдения и заметки» [20].

Тот же роман послужил, по сути, и причиной скандала в ре- вельском курзале. В статье «Законные вреды» Лесков рассказал о словах немцев, спровоцировавших скандал, а затем и историю уголовного преследования Лескова: «Только что мы с Добровым вошли, говоря между собою по-русски, и сели, как студент заговорил со своими товарищами о романе “Дым”. Он хвалил этот роман; признавал его единственным произведением, которое дает правильное понятие о России, где все должно “рассеяться, как дым” (wie Rauch!)» [14]. Таким образом, имя Ивана Тургенева, как и мотив перепутывания, связывает два анализируемых плана рассказа: биографический и металитературный.

Образ Тургенева стоит и за фигурой рассказчика, которая, как и рассказ в целом, оказывается двойственной. Автобиографические черты, наиболее очевидные в начале рассказа, сменяются пародийными, связывающими образ Ивана Сипачева с личностью Ивана Тургенева. В отличие от Лескова биографического, вступившего в спор с немецким судом, Иван Сипачев принимает «немецкую правду»: не только соглашается с крещением детей в лютеранство, но и сам трижды нарушает российские законы: женится на двоюродной сестре своей жены, женится в четвертый раз, заключает брак по лютеранскому обряду и, вероятно, сам переходит в лютеранство, на что в тексте есть лишь намек: по словам барона, до брака с Авророй Сипачев «еще не был христианином» [17. Т. VIII: 449]. Рассказ завершается указанием на последнее превращение русского в немецкое: «Иван Никитич <...> как бычок, окончательно отмахнул головою и от Москвы, и от Калуги, и кончил свой курс немцем» [17. Т. VIII: 449]. Металитературный план рассказа позволяет увидеть в этом финале пародийный намек на судьбу Тургенева, жившего в последние годы жизни вместе с семьей Полины Виардо не в России - сначала в Германии, а затем во Франции - и умершего за границей. Этот намек поддерживается сходством голоса Авроры с голосом Виардо: повествователь отмечает, что у Авроры (не певицы) был «сильный женский голос, впадающий в контральто» [17. Т. VIII: 441]. Но главным на металитературном уровне текста остается вопрос о произведениях, написанных под влиянием традиции другой культуры.

Лесков-писатель не дает однозначных ответов, напротив, стремится показать сложность проблемы и в ряд текстов, возникших в результате межкультурного диалога, включает не только художественные, но и священные книги. Перепутывания, как показано в тексте, связаны не только с деятельностью сознательных или бессознательных мистификаторов, но и с деятельностью переводчиков. Автор, очевидно намеренно, выбрал два таких спорных фрагмента из Библии [17. Т. VIII: 429, 433], которые не поддаются однозначному толкованию и в течение многих лет служат предметом богословской полемики [26. Т. III: 124-123]. Поскольку утрачен первоисточник, различные толкования относятся лишь к переводам, которые могут быть ошибочными. Даже Библия (славянская и немецкая), наряду с отмеченными выше историческими и художественными сочинениями, представляет собой проблемный текст, возникший в результате переписывания и нескольких переводов с языка на язык и сохранивший следы влияния на первоисточник нескольких национально-языковых культур (греческой, славянской, латинской и немецкой).

Реализация мотива перепутывания в двух планах: автобиографическом («подмен виновных») и металитературном (qui pro quo) задает двойственность оценки произведений, возникшую в результате межкультурного диалога. Эта двойственность усиливается еще и тем, что законодательные акты, послужившие причиной юридического конфликта, противоречат друг другу, а в запутанной истории переводов, переделок и мистификаций уже невозможно найти первоисточник. Вопрос о том, к чему приводит взаимообмен между культурными традициями разных народов, остается без однозначного ответа: это взаимообогащение или духовная смерть, результаты этого общения - веселая комедия положений, где все перепутано (qui pro quo) или это обман, подлог, требующий разоблачения?

Список литературы

1. Allgemeine deutsche Biografie. - Leipzig, 1876.

2. Афанасьев А. Н. Примечания // Народные русские сказки: в 4 кн. - М., 1873. - Кн. 4.

3. Батюто А. И. [Примечания] // Лесков Н. С. Собр. соч.: в 11 т. - М., 1958. - Т. 8.

4. Бахтин М. М. Собр. соч.: в 7 т. - М., 2000.

5. Буренин В. П. Литературная деятельность Тургенева. - СПб., 1884.

6. Дрожжина, Т. А. Особенности изображения немецкого национального характера в повестях Н. С. Лескова «Железная воля» и «Колыванский муж» // Юбилейная международная конференция по гуманитарным наукам, посвященная 70-летию Орловского государственного университета: Материалы. - Орел, 2001. - Вып. 1: Н. С. Лесков.

7. Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. - СПб., 1995.

8. Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Пушкин и западные литературы. - Л., 1978.

9. Журнал Особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения (РГИА. Ф. 734. Оп. 3. Д. 26, 28, 31, 33, 35, 37, 39, 42, 45, 48, 153, 156, 159, 164).

10. Красножен М. Иноверцы на Руси: К вопросу о свободе веры и о веротерпимости. Том I: Положение неправославных христиан в России. - Юрьев, 1903.

11. Кузьмин А. В. Инородец в творчестве Н. С. Лескова: проблема изображения и оценки. - СПб., 2003.

12. Лаптева Л. П. Краледворская и зеленогорская рукописи // Рукописи, которых не было: Подделки в области славянского фольклора. - М., 2002.

13. С. 57-119.

14. Лесков А. Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям: в 2 т. - М., 1984.

15. Лесков Н. С. Законные вреды // Рус. мир. - 1872. - № 313. - 30 нояб. - С. 2.

16. Лесков Н. С. Подмен виновных: Случай из остзейской юрисдикции // Ис- тор. вестн. - 1885. - № 2. - С. 327-340.

17. Лесков Н. С. Полное собрание сочинений: в 30 т. - М., 1996-2007.

18. Лесков Н. С. Собр. соч.: в 11 т. - М., 1956-1958.

19. Литературное наследство. - М., 1967. - Т. 16: И. С. Тургенев. Новые материалы и исследования.

20. Майорова О. Е. «Непонятное» у Н. С. Лескова: О функции мистифицированных цитат // Новое литературное обозрение. - 1994. - № 6. - С. 59-66.

21. Наблюдения и заметки // Рус. мир. - 1872. - № 208. - 13 авг. - С. 1-2.

22. Писарев Д. И. Полн. собр. соч. и писем: в 12 т. - М., 2000.

23. Правительствующего сената 5-го департамента частное дело по настольному реестру 1871 г. № 36 по жалобе губернского секретаря Николая Лескова присяжного поверенного Константина Хартулари (РГИА. Ф. 1345. Оп. 270. Д. 1051).

24. Рейсер С. А. Лесков и народная книга // Рус. лит. - 1990. - № 1.

25. Сафран Г. Евангельский подтекст и еврейская тема во «Владычном суде» Н. С. Лескова // Евангельский текст в русской литературе XVIII- XX вв: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. - Петрозаводск, 1998. - С. 462-470.

26. Судебное заседание II отделения V департамента Правительствующего Сената 1 дек. 1872 года // Рус. мир. - 1872. - № 323. 11 дек. - С. 1-3.

27. Толковая Библия, или Комментарий на все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета с иллюстрациями: в 12 т. / под ред. А. П. Лопухина. - СПб., 1906.

28. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. - М., 1978-1986.

29. Фет А. А. Сочинения и письма: в 20 т. - СПб., 2004.

30. Шмид В. Нарратология. - М., 2003.

Размещено на Allbest.ru