"Лиризация" прозы в эмигрантском творчестве З.Н. Гиппиус

Размещено на http://www.allbest.ru/

"ЛИРИЗАЦИЯ" ПРОЗЫ В ЭМИГРАНТСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ З.Н. ГИППИУС

Е.Ю. Панова

В эмиграции Зинаида Гиппиус опубликовала несколько десятков рассказов, довольно трудное в жанровом определении произведение (его называют романом, повестью, мемуарами) "Мемуары Мартынова" (в это хронологически "растянутое" повествование входят собственно "Мемуары Мартынова", "Горный кизил" (Из мемуаров Мартынова), "Что это такое?" (Из мемуаров Мартынова). Рассказ, "Перламутровая трость" (Опять Мартынов))". Н. Осьмакова справедливо замечает, что "это уже не та продуктивность, что в России. Видимо, она [З. Гиппиус. - Е. П.] была из тех литераторов, которые не приживаются на чужой почве, не могут пустить в нее корни" [1]. Часто писательница "возвращалась" к ранее опубликованным произведениям, печатая их под другими названиями и незначительно корректируя текст (например, "Светлое озеро" (1902) - "Старый керженец" (1931), "Женское" (1912) - "Только две" (1932), а рассказ "Поездка Андрея" о посещении героем яснополянского старца печатался в 1931 и дважды в 1935 годах). Исследователь творчества З. Гиппиус А. Николюкин объясняет это тем, что "жизнь в эмиграции была нелегкой, и приходилось перепечатывать старое" [2]. В прозе Гиппиус встречаются эпизоды, "перетекающие" из одного текста в другой. Так, рассказы "Моя первая любовь (Н. М. Д.)" (1924), "Тайны" (1933) и "Открытие" (1935) не только объединены темой обостренного детского восприятия вещей, которые взрослым кажутся общепонятными, простыми и незначительными, но и содержат общие сюжетные ходы и дословно повторяющиеся фрагменты. На наш взгляд, подобная тщательность и регулярность обращения к одному тексту, вкупе с тенденцией циклизации произведений (объединение разрозненных повестей в роман о Мартынове, продолжающие друг друга рассказы, например, "Яблонька" и "Две дамы") свидетельствуют об отходе от предельно рационального подхода к творчеству, ощутимого до эмиграции. Ценным для нас оказалось замечание Н. Осьмаковой о том, что "рассказы, в сравнении с написанными в России, заметно "потеплели", главная их тема - русские без России, о соотечественниках, как и она [Зинаида Гиппиус. - Е.П.], оставшихся без родины и живущих на чужих берегах с незаживающей раной в сердце" [3]. Примечательно слово "потеплели", соотносящееся с нашей гипотезой об общем векторе "лиризации" творчества, в том числе, прозы З. Гиппиус в эмиграции.

Современники Гиппиус, в частности, В. Брюсов [4], отмечали специфические черты ее прозы: надуманность, "чуждость" свежести вдохновения, искусно сработанный марионеточный характер героев, схематизм, то есть приоритетность рационалистического принципа поэтики. В прозе эмигрантского периода сохраняется этот, что выражается, например, в верности жанру небольшого по объему рассказа, незамысловатости и даже "ослаблении" сюжета внешнего действия, малого количества персонажей, предпочтении линейной композиции как самого лаконично-простого и в то же время емкого типа композиции, а также некоторой тенденциозности в отборе материала. Настойчиво проводится идея уникальности характера русского человека, такого самобытного, "загадочной азиато-славянской души" [5] в оценке иностранцев. Рационализм поэтики сказывается в выборе самого наглядного способа реализации этой идеи: сопоставлении характера русского и французского в пользу первого. На таком параллельном сопоставлении построено множество рассказов ("Ваня и Мари", "Как ему повезло", "Марина и Катерина (Параллели)", "Таинственный американец" и др.). Действие рассказов происходит во Франции, и, закономерно для Гиппиус, "включенность" героя в пространство или "чуждость" ему маркируют глубину внутреннего мира персонажа. Герои, обладающие духовным потенциалом и "чувством родины", не могут интегрироваться в чуждое пространство. Причем конфликт с окружающим миром не только социальный, но и психологический, духовный. Внешне примирившийся с действительностью герой рассказа "До воскресенья" отмечает: "Я и здесь-то осел, хотя трудно было устроиться, потому что здесь храм. Но скажу вам по совести: в здешнем храме не все мое сердце. <...> слишком хорошо поют на рю Дарю" [6]. Напротив, человек неискренний, поверхностный, нецельный, далекий "метафизике" З. Гиппиус демонстрирует способность приспосабливаться, как, например, герой рассказа "Метаморфозы". Рассказчик оценивает его при повторной встрече: "не тот, прошлогодний старик, а настоящий: солидный, крупный мужчина, с брюшком даже, бритый, славно одетый. И громогласный. Ей-Богу, совсем тот журналист в Петербурге: был, пропал - и воскрес" [7]. То же происходит и с сыном героя, в прошлом убежденном комсомольце: теперь он ничем не отличается от парижской молодежи, метаморфозы затронули не только его политические, но и нравственные устои: "не подавая руки отцу, но кивнув мне головой, он уселся за наш столик. Крикнул что-то проходящему гарсону - и с какой непринужденной манерой! Да, способный мальчик" [8]. Итак, основным объектом изображения становится русский человек в сложной ситуации потери родины и, как следствие, собственного места в жизни. Безусловная соотнесенность проблематики рассказов с глубоко личными драматическими переживаниями З. Гиппиус, при внешнем сохранении рационалистического принципа в организации текста, обусловили и особый трагический пафос, и печальную иронию, и ноты прочувствованного лиризма в рассказах.

Логичность и аналитика, явленные в дооктябрьских рассказах, уступают место иррациональному, интуитивному принципу познания мира. Отсюда и появление устойчивого для эмигрантской прозы Гиппиус мотива предопределения, знака судьбы, предупреждения, даваемого высшими силами. Так, например, в рассказе "Николово пожаление" мать просит святого Николая воскресить умершего в младенчестве сына. Чудо происходит, но когда сын вырастает, он бросается на мать с ножом, требуя у нее денег. Очевиден смысл этого рассказа: расплата за непонятые знаки, подаваемые судьбой. Те же мистические предопределения становятся темой рассказа "Последняя елка". Молодежь, наряжая елку, загадывает: "какая наша елка выйдет, так все и будет в Новый Год" [9]. Ночью разыгралась гроза, и утром герой увидел елку такой: "посередине, из снега, торчит темноватое острие: совсем точно зуб сломанный какого-то гигантского чудовища" [10]. Наступил 1917 год.

Расшатывание "рационального" принципа поэтики рассказов иррациональными, апеллирующими не только к разуму, но и к чувствам тенденциями сделало возможным внедрением элементов фантастики, причем преследующей сугубо политические цели, в структуру текста. Так, в повести "Прошу вас" в основе сюжета лежит наделение молодого человека чудесным даром: окружающие выполняют все его желания, стоит ему только сказать "прошу вас". Герою приходит в голову неожиданно-простая мысль: вернуться в Россию, попросить Сталина уйти, и он уйдет. Но герой не авантюрист, поэтому план его реализовался не полностью: Сталин выполнил его просьбу буквально и выбежал из кабинета. По законам фантастического текста герой благополучно возвращается во Францию.

Ряд рассказов посвящен изображению детей, их наивности, "вере в существование истины и правды" [11] ("Дочки", "Тайна", "Несправедливость", "Ваня и Мари", "Надя" (Записки младенца) и т. д.). Одним из способов "лиризации" повествования является включение в текст принципиального иррационального детского сознания, парадоксальным образом переосмысливающим привычные устоявшиеся категории и понятия чуда, тайны, веры, греха, отношений и других, что выражается в чужой, "детской" стилистической точке зрения: "Есть русская икона Божьей матери, которая называется "Нечаянная радость". <...> Нечаянная радость - это вовсе не то, чтобы внезапно, нежданно-негаданно свалилось тебе на голову какое-нибудь удовольствие. Нет, нет; это если твое желание, такое тайное и несказанное, что и себе самому оно ни разу не выговорено" [12], некоторые рассказы целиком выдерживают единую стилистику и верность психологического содержания детскому сознанию ("Надя" (Записки младенца)).

"Мемуары Мартынова" писались с 1927 по 1934 год, и главное настроение этого романа, обусловившее и особенности повествования, - ностальгия по ушедшей России. В самой неопределенности жанра уже заложено "расшатывание" твердого, рационалистического начала. Более того, теперь рационализм мышления становится предметом иронии: "Есть тут речь о любви, подумаешь, обыденщина, банальность: дама на склоне, я свеженький мальчик, ну и конечно. Тут я влез в свой полный реализм, но вдруг опомнился: ничего еще нет, во- первых; может быть, она и не думает?.. Во-вторых, я все-таки не знаю, как буду себя с ней вести, если?.. В-третьих - она меня волнует, это факт" [13].

Следует отметить, что рационалистическая поэтика обнаруживает себя и в этом произведении (будем называть его романом), например, в четкости композиционного деления. Каждая глава емко и лаконично озаглавлена, что обуславливает внешнее сходство с дооктябрьским романом З. Гиппиус "Чертова кукла". Но это только внешнее совпадение, поскольку их внутренняя организация принципиально различна. Если Юрий Двоекуров - это герой-идеология, что отчасти объясняет схематизм романа, то Мартынов - герой-сознание, он подвергается проверке не разумом, как его литературный предшественник, а чувством, и потому предполагаемая по сходству рационалистическая поэтика повествования "разрушается" фрагментами "потока сознания" героя, его психологическими этюдами. Принципиальная разница между этими двумя персонажами в сверхзаданности поведения Двоекурова и непредсказуемой алогичности Мартынова. Формально это объясняется жанровой спецификой мемуаров - это любовные мемуары, но, по нашему мнению, это результат изменения приоритетов стилевых тенденций.

В одном фразовом единстве Гиппиус маркирует это смещение от рационального, выборочно фрагментарного, к интуитивному, лирическому, стремящемуся передать синкретизм переживания: "Горная дорожка. Белый Сонин шарф. Зеленые волны сплошных древесных вершин по склону, - над ними точно летишь. Солнце, солнце. Вот, уже пологие лучи скользят по зеленому морю. Кусты кизиловые, высокие кусты, темные. Под ними - прогретые солнцем, малиново-алые, палые ягоды. Они тогда и хороши, когда солнце насквозь поцелует их нежное тело, убаюкает во мху, в темной колыбели" [14]. иррациональный лирический проза гиппиус

Таким образом, как и вся эмигрантская проза, осложненная мотивами памяти, утраты, знаками прошлого, ностальгии, роман демонстрирует усиление иррационального, алогичного, лирического начала.

Примечания

1. Осьмакова Н. "Единственность Зинаиды Гиппиус" / Н. Осьмакова // Гиппиус З.Н. Собр. соч. / З.Н. Гиппиус. - Т.1. - М., 2001. - С. 23.

2. Николюкин А. Любовь и ненависть / А. Николюкин // Гиппиус З.Н. Сочинения. В 3 т. / З.Н. Гиппиус. - Т. 1. Мечты и кошмар (1920-1925). - СПб., 2002. - С. 18.

3. Осьмакова Н. "Единственность Зинаиды Гиппиус". - С. 23.

4. См. Брюсов В. З.Н. Гиппиус / В. Брюсов // Брюсов В. Среди стихов: 18941924: манифесты, статьи, рецензии / В. Брюсов. - М., 1990. - С. 452-464.

5. Гиппиус З.Н. Сочинения. В 3 т. / З.Н. Гиппиус. - Т. 3. Арифметика любви (1931-1939). - СПб., 2003. - С. 276.

6. Гиппиус З.Н. Сочинения. В 3 т. / З.Н. Гиппиус. - Т. 2. Чего не было и что было (1926-1930). - СПб., 2002. - С. 19.

7. Гиппиус, З.Н. Сочинения. - Т. 3. - С. 126.

8. Там же. - С. 127.

9. Там же. - С. 214.

10. Там же. - С. 216.

11. Николюкин А. Любовь и ненависть. - С. 19.

12. Гиппиус З.Н. Сочинения. - Т. 1. - С. 67.

13. Гиппиус З.Н. Сочинения. - Т. 2. - С. 29.

14. Там же. - С. 57.

Размещено на Allbest.ru