"Отец и сын" Э. Госса - смещение жанра автобиографии на рубеже XIX-XX веков

Размещено на http://www.allbest.ru/

"ОТЕЦ И СЫН" Э. ГОССА - СМЕЩЕНИЕ ЖАНРА АВТОБИОГРАФИИ НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВЕКОВ

Л.Б. Караева

Переход от девятнадцатого века к двадцатому знаменует собой переход от объективной автобиографии, понимаемой как совокупность происшедших событий, к субъективной автобиографии, понимаемой как повествование о происшедшем, подразумевающее, прежде всего, осмысление прошлого. Различие между ними соответствует в какой-то мере различию между фабулой и сюжетом, если фабула это "последовательность событий во времени в изображаемой действительности", а сюжет "художественно организованное распределение событий"¹.

Книга Э. Госса "Отец и Сын", начатая по совету его друга Джорджа Мура в 90-х годах XIX века и опубликованная анонимно в 1907 году являет собой окончательный переход от объективной автобиографии к субъективной. Этот переход обуславливает культурно-семиотический подход к автобиографии, предполагающий доминирование внутренней точки зрения первого участника автобиографического акта, то есть автора. Он отбирает в своих воспоминаниях именно те факты, события, которые являются значимыми с его точки зрения, организует их, выстраивает в структуру, отражающую причинно-следственные связи. Отбор и осмысление прошлых событий производится с точки зрения настоящего. Точка зрения, конструируя текст прошлого в перспективе настоящего, перекраивает материал воспоминаний, а неизбежные пробелы памяти заполняются воображением. Используя для обозначения этих операций понятия модели и моделирования, предлагаемые современной семиотикой, можно сказать, что автор воссоздаёт не сами события прошлого, но лишь их образы, организуя из них в своём настоящем модель прошлого, хотя ему кажется, что воспоминания выплывают из глубин его памяти.

Движение автобиографии от простого изложения событий к их отбору, выстраиванию, оценке это переход к автобиографии сюжетной и, соответственно, осуществляющей функции уже не документальной, но художественной литературы.

Лотман отмечал большую моделирующую роль категории начала / конца в создании сюжетного текста. Благодаря этим категориям происходит "выделение событий дискретных единиц сюжета и наделение их определённым смыслом, с одной стороны, а также определённой временной, причинно-следственной или какой-либо иной упорядоченностью, с другой", что и "составляет сущность сюжета"³. Категория начала в автобиографии Э. Госса включает в себя название, предисловие и первую главу. Уже название "Отец и Сын", дополняемое подзаголовком "Исследование двух характеров" ("A study of two temperaments") маркирует её смысловую, тематическую и темпоральную доминанту.

Организующую роль в создании чёткой композиционной структуры книги играют топосы вступления, содержащиеся в предисловии: формулы скромности, изложение причин, побудивших автора взяться за написание автобиографии, установка на правдивость.

Являясь общим местом любой автобиографии, эти формулы, однако, в автобиографии Госса уже претерпевают некоторые изменения, они более завуалированы. Так, формула скромности, акцентируемая, например, в автобиографии его предшественника Троллопа самоуничижительным эпитетом "незначительная" ("insignificant") и предикативом "вынужден" ("fain"): "В этом произведении, которое я, из-за отсутствия лучшего имени, вынужден был назвать автобиографией такой незначительной личности как я сам"⁴, в автобиографии Госса смягчается. Он избегает слова "автобиография", употребляя вместо него эвфемизмы: "нижеследующий рассказ" ("following narrative"), "воспоминания" ("recollections"), "свидетельство" ("a document"), "исторический документ" ("a record"), "изучение" ("a study"), "исследование" ("examination"), причём последние четыре элементы научного кода.

Этой же формуле подчинено обращение к повествованию в третьем лице в предисловии: "автор", ("the author"), "писатель" ("the writer"), "сын" ("the Son"), "он" ("he"), "ему" ("him"), "его" ("his"), соответствующее, как правило, рассказу о "деяниях" и свидетельствующее о скромности автора; и употребление безличных оборотов: "предлагается" ("it is offered"), "есть надежда" ("it is hoped"), "полагают" ("it is believed"), "считается" ("it has been thought"), также относящихся к научному коду. Оно сменяется на местоимения первого лица только при переходе к рассказу о своей частной жизни. противоборство хронотоп воспитание религиозное

Обосновывая право на сохранение истории становления своей личности в коллективной памяти, автор определяет основные целевые установки повествования в обобщающей форме, увязывая их с глобальным историческим контекстом противостояния двух веков, девятнадцатого и двадцатого, указывая при этом, что его история детства подчинена этим, более широким целям: "документ, свидетельствующий об условиях воспитания и религиозном состоянии, которые, однажды исчезнув, никогда не вернутся. Рассматривая это повествование, как диагноз, поставленный умирающему пуританизму, мы надеемся, что оно будет небесполезно"⁵.

Элементы научного кода сплетаются с риторическим кодом: оповещением "нижеследующий рассказ безупречно правдив" ("the following narrative is scrupulously true"), резюмированием "эта книга не что иное, как подлинный отрезок жизни" ("this book is nothing if it is not a genuine slice of life"), ораторским предупреждением "возможно, это не принято, чтобы рассказ о духовной борьбе смешивал шутку и юмор с обсуждением самых серьёзных предметов ("It is not usual, perhaps, that the narrative of a spiritual struggle should mingle merriment and humour with a discussion of the most solemn subjects"). Сочетание этих двух кодов также должно убедить читателя в том, что перед ним "исследование" конфликта двух веков, что автор ставит "диагноз умирающему пуританизму", а не рассказывает банальную историю детства.

Автор продолжает старую автобиографическую традицию, уверяя читателя в своей правдивости: "нижеследующий рассказ безупречно правдив", "он предлагается им как свидетельство", "эта книга не что иное, как подлинный отрезок жизни". Вряд ли найдётся хотя бы одна автобиография, которая избежала бы этого "заклинания": "Читатель это правдивая книга" (Монтень), "Я буду правдив, правдив без всяких оговорок, буду говорить всё и хорошее и дурное, одним словом всё" (Руссо), "ничего, из того, что я говорю, не окажется ложью" (Троллоп). В этих формулах правдивости отражается одно из установившихся правил, которому подчиняется жанр автобиографии: "автобиограф должен верить в то, что он утверждает, независимо от того, верят ему или нет".

В авторских интенциях, обращённых к абстрактному адресату, мотивируется способ изложения, его принципы, в противопоставлении негативному опыту других автобиографий, и даже его прочтение. Автор ненавязчиво предупреждает читателя, используя элементы риторического кода: "им не понадобится объяснять" ("will not need to have it explained to them"), что в сочетании комического и трагического в автобиографии её пафос определяется вторым элементом: "Автор заметил, что те, кто написал о своём детстве, обычно медлили со своими записями до тех пор, пока их воспоминания не тускнели от возраста. Возможно, ещё более распространённым недостатком таких автобиографий является их сентиментальность и искажения, вызванные самолюбованием и жалостью к себе, <.> за автобиографию следует браться, пока память ещё совершенно ясна и пока автор не подвержен старческой забывчивости или чувствительности. <.> В ситуации, которая здесь описана, была удивительная смесь комедии и трагедии, и тем, кого затрагивает её пафос, не понадобится объяснять, что комедия была мнимой, а сутью была трагедия"⁷.

Исходное программирование, намеченное в заголовке, продолжено в предисловии и завершается в первой главе, в нём, на тематическом уровне, излагается краткий пересказ, конфликт и его логическая развязка: "Эта книга письменное свидетельство борьбы двух характеров, сознаний, и едва ли не двух эпох. Она, эта борьба, неизбежно закончилась разрывом"⁸.

Автором обозначен ряд оппозиций⁹, которые будут разворачиваться на протяжении последующих двенадцати глав, и найдут своё разрешение в эпилоге. Элементы структуры, включённые в оппозиции, выступающие в сильных позициях текста, прежде всего в заглавии, начале и конце текста, определяют "элементарные значимые единицы"¹⁰ автобиографии, рассматриваемой как "движущаяся "информационная система"".

Оппозиция Отец / Сын, пропозиционируемая автором в названии, предисловии и в первой главе, осознаётся таковой и воспринимающим информацию читателем, поскольку она задаётся в начале текста, там же, где находится и адресат. Современный читатель, второй участник автобиографического акта, независимо от авторских интенций, различит в нём мотив "убей отца", обозначенный позднее Фрейдом. Этот феномен сопряжения текстов, принадлежащих не только прошлому и настоящему, но и будущему, объясняется явлением, которое Ю. Кристева определила как интертекстуальность, а Р. Барт как память бесконечной ткани культуры, в которой источники текста существуют не только до текста, но и после него.

В рамках оппозиции Отец / Сын разыгрывается действо, уходящее своими корнями в самые архаические пласты человеческой истории и души, но уже на новой сцене, в ином пространстве и времени. В первой главе начинает разворачиваться общая метафора текста: "жизнь театр". Ей соответствуют элементы сценического кода: "театр" ("theatre"), "комедия" ("comedy"), "трагедия" ("tragedy"), "первый акт" ("the opening act"), "явление" ("scene"), "помощник режиссёра" ("stage manager"), "сцена жизни" ("stage of life"), где сцена семья протестантов самого фанатичного толка, так называемых "Плимутских Братьев". На этой сцене разыгрывается комедия "Великий план" ("Great Scheme"), первый акт которой, композиционно соответствующий первой главе, ("the opening act"), открывается молитвенным богослужением в честь благополучного рождения ребёнка и обещанием посвятить его служению Богу. Сцена смерти матери в третьей главе, обозначающая второй этап выполнения этого "Плана", вносит трагическую ноту в комедию: последним жестом умирающая мать завещает ребёнка Богу. "План" завершается обращением и публичным крещением Сына в восьмой главе, но повествование не завершено. "План", исполнение которого было возложено матерью на отца, служит фабульной пружиной, разворачивающей действие ещё на протяжении четырёх глав, ведущих к разрешению трагического конфликта между Отцом и Сыном.

Первоосновное отношение в оппозиции отец / сын отношение власти и подчинения: отец властвует, сын покоряется, отец страж, сын пленник: "Я чувствовал себя как маленькая и одинокая птица, пойманная и посаженная безвозвратно и навсегда в большую блестящую клетку"¹¹.

Символический ряд: птица-душа, клетка получает продолжение в образах растения, чахнущего в голой гранитной расщелине, души, заточённой в башне: "Моя душа, подобно Фатиме, была заточена в башне, до которой не доходило никакое внешнее воздействие"¹².

Их отношения усугубляются постоянным нахождением в замкнутом пространстве родительского дома "Кальвинистского заточения" ("Calvinist cloister"), как называет его повествователь. Это пространство трагедии, замкнутое и неизменное. Барт пишет в "Расиновском человеке": "именно это здесь-бытие партнёра уже чревато убийством: упорно сводимые к состоянию невыносимой пространственной стеснённости, человеческие отношения могут быть просветлены только посредством очищения; надо освободить место от того, что его занимает, надо расчистить пространство"¹³.

Биографическое пространство физической среды обитания, в котором томится ребёнок-пленник, соотносится в тексте с внешним пространством, пространством истории, выраженным в координатах времени, и с внутренним пространством духа; это всё тесные пространства. Пространство отца-матери, в которое помещён их ребёнок, противопоставляется пространству, к которому стремится сын. Направленность этого пространства находит в тексте выражение в образе "интеллектуальной клетки, ограждённой со всех сторон стенами их дома, но открытой сверху до самого сердца далёких небес", это вертикальная ось, направленная к небу и открытая только для общения с богом: "Так уверены они были в истинности их связи с Богом, что им не требовался никакой другой руководитель. Они не признавали духовного авторитета за людьми, не подчинялись священнику. <.> Они жили в интеллектуальной клетке, ограждённой со всех сторон стенами их дома, но открытой сверху до самого сердца далёких небес"¹⁴.

Сын замкнут в тесном пространстве семьи и общины "Плимутских Братьев". Ему нельзя выходить на улицу, заводить друзей, принимать участие в детских праздниках. Смотреть представления с Панчем и Джуди грех, съесть кусок рождественского пудинга идолопоклонство, следование рождественским обрядам казалось отцу омерзительным и ничем иным как актом идолопоклонства. Читать разрешалось только религиозную или научно-популярную литературу, поэтому первая же книга о приключениях в южных морях, случайно попавшая в руки сыну, изменила его взгляд на окружающий мир: "Я никогда не читал, никогда не мечтал о чём-либо похожем на них, и они заполнили весь мой горизонт счастьем и радостью, <.> породили у меня в душе проблеск надежды, очень слабо ощутимой вначале, медленно растущей, надолго застывающей и ослабевающей, но всегда стремящейся превратиться в веру в то, что я избавлюсь, наконец, от узости той жизни, которую мы вели дома, избавлюсь от рабской зависимости от закона Божьего и пророков. <.> Авантюрные сюжеты приключенческого романа Майкла Скотта были для меня и телескопом, и окном в мир"¹⁵.

Образный ряд "телескоп" ("telescope"), "окно" ("window"), "горизонт" (" horizon") вытягивает пространство Сына в горизонталь, стремящуюся не по направлению вверх, а вперёд, за пределы пространства Отца. Пространственные изменения подчиняются изменениям в движении времени, они не просто разные, но разнонаправленные.

Двигаясь в пространстве-времени текста, мы обнаруживаем, что время отца и время сына также включены в оппозицию. Между отцом и сыном пространство время длиной и длительностью в поколение, оно разделяет и разводит не просто двух человек, но две эпохи, два мироощущения. Им потому так тяжело и трудно вместе, что это разнонаправленное время безжалостно разводит их в соответствии с законом и направлением того времени, которому принадлежит каждый из них. Отец - потомок истинных пуритан, "крайний кальвинист", один из последних преемников выдающихся религиозных проповедников семнадцатого века, c неослабевавшей верой ждавший второго пришествия.

Жизнь в эсхатологическом сознании отца это подготовка к смерти, а смерть это пробуждение. Отец обладает религиозным этическим сознанием, приписывающим миру творца, поэтому он воспринимает будущую смерть не как конечное состояние, но как цель, как окончательное исчерпание энтропии. Он движется в христианском эсхатологическом времени от смерти (физиологического рождения) к истинному рождению (физиологической смерти).

Сына же несёт поток времени, он не чувствует, не ощущает его течения: "время остановило своё движение. Целую вечность тянется промежуток между секундами, отмечаемыми ходом часов в холле. <.> Для меня не существовало ни прошлого, ни будущего, а настоящее ощущалось так, как будто оно было запечатано в Лейденской банке. Даже сны были бесконечными и неподвижно зависали с неба по ночам"¹⁶.

Этот феномен П.А. Флоренский определил как прекращение синтеза времени: "... это овладение мысли одним впечатлением, в котором не усматривается многообразие, приводит к гипноидному состоянию, к роду полусна, где бездействует воля и застывает движение. При крайних степенях такой пассивности оценка времени прекращается, как преодолевается она, хотя и по обратной причине, высшей активностью духовного парения. <...> Тут человек, как вещь среди вещей мира, несётся вровень с прочими рекою времени. Но он ничего не знает о том, потому что вообще не имеет сознания того, что происходит с ним. Время разложилось, и каждый момент его в сознании всецело исключает все прочие. Время стало для сознания лишь точкой, но не точкой полноты, вобравшей в себя всё время, а точкой опустошения, из которой извлечено и от которой отогнано всякое многообразие, движение, форма"¹⁷.

Коррелятом картине "остановившееся время" служит письмо отца в эпилоге. Элементы библейского кода: "Священное писание" ("The Holy Scriptures"), "Божий глас" ("Oracle of God"), "Вечность" ("Eternity") в сочетании с символическим образом времени, основанном на сопоставлении его с водой (потоком): "быстрый поток" ("the rapid tide") и с метафорами движения: "плыть вниз по реке" "sail down" создают образную парадигму "время поток", разделяющий сына и отца, уносящий сына в небытие, в забвение, в лету неверия, выявляя необратимый характер конфликта между отцом и сыном: "Священное писание уже не властно над тобой: ты научился ускользать от его влияния. От божьей истины, которая тебя беспокоила, ты мог легко освободиться, даже самую природу божественного ты оценивал, используя порочные аргументы, и соответственным образом переделывал её. Так ты плыл, уносимый быстрым течением, не имея ни одного надёжного ориентира (вышвырнув свою карту за борт), кроме того, который ты был в состоянии сформировать и придумать по своему собственному разумению, фактически, мог только гадать о нём"¹⁸.

Итак, перед нами следующие оппозиции. В первой Отец (страж, тиран, пуританин), олицетворяющий власть и Бога, инвариант этого члена оппозиции "властитель", противопоставлен Сыну (жертве, от рождения обещанной родителями Богу), инвариант этого элемента оппозиции "пленник".

Время-пространство Отца (вертикаль, устремлённая в вечность), инвариант Град Божий, противостоит времени-пространству сына (горизонтальному, энтропийному времени), инвариант град земной). Это противоборство двух главных формообразующих хронотопов, Отца и Сына.

Множественность смысла не исчерпывается этими оппозициями. Преодолев пространственно-временной континуум текста, мы обнаруживаем значимый элемент системы в конце последней, двенадцатой главы. Это сцена, в которой разыгрывается кульминационное действо: сын обращается к Богу, тщетно ждёт его явления, теряет веру в Бога. Совершающийся в сознании сына переворот происходит как бы мгновенно: только что, преисполненный веры в бога, он взывал к нему с просьбой забрать его в своё царство, и тут же он чувствует, как рушится его вера, оба состояния почти сосуществуют в его сознании. Эта кажущаяся спонтанность, внезапность и вневременность переворота является сознательным приёмом автора, искусно разворачивающего заданную в предисловии программу ориентации читателя на восприятие текста автобиографии в трагедийном ключе. Он использует принцип переворота как движущий принцип трагедийного действа: "Перемена всех вещей в их противоположность это <...> жанрообразующий принцип трагедии"¹⁹.

Сущность этого элемента раскрывается в оппозиции: крушение веры (освобождение из плена, рождение нового, свободного от религии человека) / "Великий план" посвящения Богу (обращение, истинное рождение).

Письмо отца это последний значимый элемент текста. В нём он противопоставляет Вечность, ожидающую христианина, потоку времени, уносящему его сына-отступника. Это письмо является коррелятом ко второй оппозиции: Град Божий / град земной. Окольцовывая в финале весь текст, оно зеркально отражает исходную оппозицию: Отец / Сын и возвращает к ней, подчёркивая её неразрешимость.

Сопоставляя члены перечисленных оппозиций, мы видим, что ни одно из противоречий не снимается. Высвободив инварианты, мы получаем конечные оппозиции: Властитель / пленник, Град Божий / град земной, истинное рождение / рождение нового человека, смысл которых может быть истолкован читателем не только как "столкновение двух характеров, двух эпох", "приговор умирающему пуританизму", но и как противостояние Властителя Града Божьего, пленнику града земного человеку нового времени. Освобождаясь из плена отца, религиозного плена, сын остаётся пленником времени града земного, а крушение веры, суть новое рождение, это рождение человека пограничной эпохи.

Мы видим, что, отражая структуру текста, совокупность конечных оппозиций предлагает иное прочтение текста, а модель мира, конструируемая значимыми элементами текста, реализует художественную идею, дополняющую ту, что была запрограммирована автором в начале текста. В книге Э. Госса судьба отдельного человека тесно связана с окружающим миром. Но столкновение между отцом и сыном это не только столкновение двух характеров и двух эпох, обозначенное Госсом как "диагноз умирающему пуританизму", это ещё и наступление эпохи краха религиозного сознания.

Примечания

1. Томашевский Б. Теория литературы. Поэтика / Б. Томашевский. М.; Л., 1927. - С. 134.

2. Gosse E. Father and Son. A study of two temperaments / Е. Gosse. L., 1976.

3. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Ч. 2 // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2004. С. 296.

4. Trollope Anthony. An Autobiography / А. Trollope; еd. Michael Sadleir and Frederick Page, introduction and notes by P.D. Edwards. Oxford University Press, 1980. P. 1.

5. Gosse E. Father and Son. P. 5.

6. Bruss E.W. Autobiographical Acts: The Changing Situation of a Literary Genre / E.W. Bruss. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1976. P. 11.

7. Gosse E. Father and Son. P. 5-6.

8. Ibid. P. 7.

9. Термин "оппозиция", заимствованный из структурной лингвистики, получил широкое распространение в трудах структуралистов, постструктуралистов и нарратологов. Ю.М. Лотман считал его действенным средством построения моделей различных структур.

10. См.: Лотман Ю. М. О русской литературе / Ю.М. Лотман. СПб., 1997. У О.С. Ахмановой (1988) это "опорные ситуации" или "эстетически значимые отрезки", у Р. Барта (1989) "предельные множества", "лексии".

11. Gosse E. Father and Son. P. 140.

12. Ibid. P. 144.

13. Барт Р. Расиновский человек / Р. Барт // Барт, Р. Избранные работы. Семиотика Поэтика. М., 1989. С. 171.

14. Gosse E. Father and Son. P. 16.

15. Ibid. P. 144.

16. Ibid. P. 57.

17. Флоренский П.А. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях / П.А. Флоренский. М., 1993. С. 229.

18. Gosse, E. Father and Son. P. 223.

19. Барт Р. Расиновский человек. С. 187.

Размещено на Allbest.ru