История зарубежной критики

Логика вульгарно-социологической ошибки Гольдмана - в одностороннем истолковании тезиса, согласно которому "бытие определяет сознание". Гольдман понимает это бытие как материальные условия и социальный образ жизни класса, которые как бы автоматически определяют и его сознание; сознание оказывается простым рефлексом, пассивным продуктом социально-экономической секреции. Подобно натуралистическому редукционизму, экономический редукционизм Гольдмана знает только то бытие, которое стоит за спиной субъекта и манипулирует им, словно марионеткой.

Гольдмана, как и Сартра, как правило, причисляют к французской "новой критике" - широкому литературоведческому движению, сплотившему в 60-е гг. представителей столь различных методологий, каковыми являлись экзистенциализм (Ж.-П. Сартр, С. Дубровский), фрейдистская "психокритика" (Ш. Морон), "тематическая критика" (Ж. Пуле, Ж.-П. Ришар, Ж. Старобинский, Ж.-П. Вебер), сложившаяся под влиянием Г. Башляра, "генетический структурализм" Л. Гольдмана и его школы и, наконец, структурализм (Р. Барт, А.-Ж. Греймас, Ц. Тодоров, Ж. Женетт и др.), взявший на себя (прежде всего - благодаря авторитету Р. Барта) роль лидера в этом движении.

При всех - весьма заметных - расхождениях между "неокритиками" их объединяло существование одних и тех же противников. Это, во-первых, сильный во Франции, восходящий к Сент-Бёву, романтический психологизм, ставивший знак равенства между "внутренним миром" автора и смыслом его произведения, во-вторых, литературно-критический импрессионизм и интуитивизм (А. Бергсон, Поль Судэ, Альбер Тибодэ, аббат Бремон) и, главное, в-третьих, позитивистская "университетская критика", со времен Г. Лансона ("Методологические, критические и историко-литературные опыты", 1910) и Г. Рюдлера ("Техника литературной критики и современная история французской литературы", 1923) занимавшая командные высоты во французском академическом и университетском литературоведении, но уже давно растратившая свой теоретико-методологический пафос и с неподдельным равнодушием взиравшая на эпистемологические революции, происходившие окрест - в философии и в гуманитарных науках.

Эмпиризм и фактография позитивистского литературоведения непосредственно вытекали из его убеждения в том, что, с помощью каузально-генетических процедур, о каждом писателе, о каждом произведении и, далее, обо всей истории литературы может быть вынесено "полное", "окончательное" и "бесспорное" суждение.

Такая однозначность, достигаемая лишь при полном обездвижении истории, ее объектов и субъектов, произведений и их интерпретаторов, с неизбежностью превращает чтение текста в "чтение сквозь текст", открывающее за "видимостью текста его истинные значения, которые являются значениями реальной действительности"; произведение при таком подходе становится "прозрачной пленкой, зеркалом без амальгамы, сквозь которое просвечивает история". "Так на трупе литературы создается и увековечивается чудовище, именуемое историей литературы" (С. Дубровский).

Именно в противовес позитивизму "новая критика" выдвинула идею подвижности исторических смыслов и, соответственно, тезис об "открытости" литературного произведения, о его предрасположенности ко множеству интерпретаций, - тезис, подробно развитый в программном эссе Р. Барта "Критика и истина" (1966), явившемся не только манифестом "неокритического" движения. Эта работа Барта, по сути, доказывает возможность и необходимость существования литературоведения не для одних литературоведов, а и для всякого читателя и даже для самого писателя.

Между тем такая необходимость зачастую представляется сомнительной, коль скоро и автор и его аудитория искренне убеждены, что не нуждаются ни в каком посредничестве со стороны ученого комментатора, а произведение - ни в каких разъяснениях: ни один писатель не рассчитывает на то, что в его тексте останется нечто "неясное"; и действительно, замечает Барт, нет ничего более ясного, нежели само произведение. И это, пожалуй, верно, но лишь до тех пор, пока дело идет о явном значении текста, порожденном авторской интенцией.

Суть, однако, в том, что в любом тексте культуры, помимо явного значения, содержится еще множество неявных смыслов, которые субъект может попросту не осознавать. Когда русский и француз машут в знак прощания рукой, это - осознаваемый ими факт, намеренно передаваемое значение, феномен их явной культуры; между тем француз, сам того не замечая, машет ладонью из стороны в сторону, а русский - от себя вперед.

Если даже в таком сравнительно простом акте, как жест прощания, можно обнаружить уровень неявной культуры, то в художественном произведении совокупность смыслов, не выраженных эксплицитно, составляет всю подводную часть литературного айсберга. Подобно тому как мольеровский г-н Журден был искренне изумлен, узнав, что всю жизнь говорил прозой, удивиться может и писатель, если узнает, что в его творчестве сходятся и пересекаются десятки культурных моделей и систем (бытовых, литературных, социально-политических, принадлежащих языку текущего дня, исторической эпохе, тысячелетней традиции и т. п.), о самом существовании которых он, случается, даже не догадывается. Неявная культура - это не столько те знания и взгляды, которые рационально усвоены личностью в процессе воспитания, образования и т. п. (такие знания, впрочем, тоже способны уходить в "подтекст" произведения), сколько те, которые бессознательно ассимилируются человеком уже в силу самой его погруженности в определенный культурный мир, выступая в произведении как невысказанный контекст этой культуры. Наличие такого контекста, как бы впитанного произведением, а затем незаметно, но действенно излучаемого на читателя, как раз и создает впечатление той смысловой глубины и многозначительности художественно-литературного текста, которая является одной из его отличительных черт и которую имеет в виду Барт, говоря о "символичности" литературы. Субъективное (то, что "хотел сказать" автор) и объективное (то, что им "сказалось") содержания произведения не противоречат друг другу, но и не совпадают между собой, так что не только читатели, но и сам писатель может в буквальном смысле слова не знать собственного творения.

Подчеркнем, что, говоря о неявной культуре, имеют в виду именно объективное содержание самого произведения, а отнюдь не те субъективные смыслы, которые читатель бывает склонен в него привносить, "вчитывать" исходя из собственной (явной или неявной) культуры, как это имеет, например, место при пресловутых "современных интерпретациях" классики.

Вопрос лишь в том, как и за счет чего возможна подобная рефлексия. На первый взгляд может показаться, что чем меньше дистанция между читателем-интерпретатором и произведением, тем в большей степени последнее доступно пониманию, что современникам Данте, едва ли не лично знавшим многих прототипов его "Комедии", она раскрывалась намного полнее, чем нам, и т. п. Между тем уже пример с прощальным жестом показывает, что информация о национальной принадлежности "автора" этого жеста является абсолютно нерелевантной ни для него самого, ни для его соотечественников; она значима лишь для того, кто принадлежит к другой культурной системе; чем больше будет набор таких систем, тем с большего количества сторон мы сумеем охватить интересующий нас культурный текст, смыслы которого способны эксплицироваться только через включение в сопоставительные исторические контексты.

Таким образом, не минимум, а максимум исторической дистанции способен с наибольшим успехом погрузить нас в смысловую глубину произведения. Эта дистанция способна затруднить доступ к непосредственным реалиям, запечатленным в произведении (как в случае с Данте), но только она может дать необходимую перспективу для проникновения в его культурные смыслы. А поскольку исторический процесс бесконечен, каждая новая эпоха будет открывать в произведении все новые и новые срезы объективированной в нем неявной культуры. Именно это имел в виду Р. Барт, когда писал: "...любая эпоха может воображать, будто владеет каноническим смыслом произведения, однако достаточно раздвинуть немного границы истории, чтобы этот единственный смысл превратился во множественный, а закрытое произведение - в открытое.

Пафос бартовской "Критики и истины" состоит, в частности, в том, чтобы методологически обосновать такое литературоведение, которое занято не разъяснением непосредственного значения произведения тем, кто сам его не понимает, а раскрытием смысловой полноты литературы тем, кто хочет к ней приобщиться.

В первой половине 60-х гг. Барт был не только признанным лидером французской "новой критики", но и - внутри последней - столь же признанным лидером литературоведческого структурализма. Зародившись в лингвистике (Ф. Де Соссюр, Пражский лингвистический кружок, Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон, глоссематика Л. Ельмслева), структурализм, попав на французскую почву, стремительно расширил сферу своего влияния, оказав в 40-50 гг. решающее воздействие на Кл. Леви-Стросса, создателя "структурной антропологии", а в 60-е - на философию (Л. Альтюссер), психоанализ (Ж. Лакан), социологию (Л. Гольдман) и литературоведение.

Можно выделить два принципа, лежащих в основе структурализма:

1) идея "структурного объяснения" объектов и

2) представление о бессознательном характере структуры.

В дихотомии понимание/объяснение, впервые предложенной И. Г. Дройзеном и В. Дильтеем для разграничения "наук о духе" и "наук о природе" (ср.: "Природу мы объясняем, а душевную жизнь понимаем"), структурализм разрабатывает именно объяснительную стратегию. Если "понимание" как специфический метод гуманитарного познания, стремящийся учесть интенциональность человеческой деятельности, предполагает либо психологическое "вчувствование" (Ф. Шлейермахер, В. Дильтей, Г. Зиммель), либо депсихологизированное уяснение смысла, семантики (Г. Шпет, Г. Г. Гадамер, П. Рикёр) изучаемого объекта, то принцип "объяснения", заимствованный из естественных наук, есть не что иное, как подведение индивидуальных явлений под общий закон.

Поскольку продукты человеческого духа требуют учитывать как объективную движущую силу, приведшую к их возникновению и требующую объяснения, так и субъективные мотивы, нуждающиеся в понимании ("Человек есть существо, которое одновременно принадлежит и порядку причинности, и порядку мотивации, и порядку объяснения, и порядку понимания.

Область объяснения включает в себя три сферы - сферу каузального объяснения (причинный фактор - фактор-следствие), отвечающего на вопрос: "почему возникло то или иное явление"; сферу генетического объяснения (предшествующее состояние - последующее состояние), отвечающего на вопрос: "из чего возникло это явление"; и сферутелеологического объяснения (интенция - результат), отвечающего на вопрос: "зачем, для чего".

Сфера телеологии в свою очередь делится на две области - область целеполагания (к которой прежде всего относится человеческое поведение) и область функциональных взаимосвязей внутри готовых объектов, понятых как целостные организации, свойства которых невыводимы из свойств составляющих их элементов. Именно таково понятие структуры, "автономной сущности с внутренними зависимостями", рассмотренной "не как простая сумма элементов, которые необходимо выделять, анализировать, разлагать, но как связанные совокупности, образующие автономные единицы, характеризующиеся внутренними взаимозависимостями и имеющие собственные законы".

Когда Кл. Леви-Стросс перенес эту идею из фонологии в антропологию, применив ее к анализу "элементарных структур родства", а затем и мифа, он получил новаторские результаты. Если, к примеру, Б. Малиновский объяснял запрет на инцест с нравственно-психологической точки зрения (осознаваемая единокровными субъектами несовместимость родственных чувств и сексуальных привязанностей), то Леви-Стросс, обнаруживший "правила обмена" в родовом обществе, показал, что, оставаясь за пределами сознания индивидов, они носят бессубъектный характер; отсюда - разница между осознаваемыми "социальными отношениями", с одной стороны, и латентными "социальными структурами" - с другой: "зримые социальные отношения никоим образом не образуют структуру; структура выявляется лишь в теоретической модели, разрабатываемой ученым, чтобы уяснить функционирование этих отношений".

Именно этот перенос исследовательской проблематики из сферы субъектности и сознательной интенциональности на бессознательный уровень человеческого мышления, в область дорефлексивных структур как раз и позволил Ж. Лакану дать афористическую формулу: "Я мыслю там, где не существую, и, следовательно, существую там, где не мыслю".

Структуралистское бессознательное, таким образом, принципиально отличается от фрейдовского бессознательного (иррациональных влечений, имеющих энергетически-биологическую природу) тем, что оно организовано ("Бессознательное структурировано как язык" - Ж. Лакан): это не инстинкты, а категориальная сетка, выступающая в качестве формообразующего механизма по отношению к феноменам сознания; это система сверхиндивидуальных правил-ограничений, играющая роль неявной причины по отношению к таким эмпирическим "следствиям", каковыми являются все продукты социально-символической деятельности человека (речевые факты, отношения родства, ритуалы, формы экономической жизни, феномены искусства и т.п.).

Эти правила и ограничения носят, далее, формально-упорядочивающий характер: структуралистское бессознательное не имеет собственного "содержания", оно, говоря словами Леви-Стросса, "всегда пусто или, точнее, оно так же чуждо образам, как желудок чужд проходящей сквозь него пище. Будучи органом специфической функции, оно ограничивается тем, что налагает структурные законы... на перечисленные элементы, поступающие из других мест, - влечения, эмоции, представления, воспоминания".

С этой точки зрения структурализм можно определить как вывернутый наизнанку классический трансцендентализм, где место кантовских априорных форм рассудка занимают другие априорные формы - структуры социального бессознательного, что и позволило П. Рикёру определить структуралистскую философию как "кантианство без трансцендентального субъекта".

Таковы два исходных принципа структурализма. Оба имеют как конкретно-научный, так и философско-методологический смысл. Первый из этих принципов, формулируемый обычно как примат отношений над элементами в структуре (и, соответственно, языка над речью, синхронии над диахронией и инварианта над вариантами) проблематизирует не только идею субстантности структуры, но и представление об ее исторической динамике. Второй, подчеркивающий бессознательный характер самих структурных инвариантов и тем самым редуцирующий роль мыслящего и волящего субъекта, чреват радикальным уничтожением оппозиции природа/культура. Провоцируя исследователя на то, чтобы двигаться от вариантов к инвариантам и далее - от менее абстрактных инвариантов к более абстрактным (от множества конкретных мифов к единому виртуальному мифу, от конкретного сюжета к сюжетным типам, затем к универсальным законам сюжетосложения, от них - к универсальным интеллектуальным операциям, определяющим характер человеческого мышления и т.д.), этот принцип с логической необходимостью подталкивает к выявлению некоей общей бессознательной праструктуры, поглощающей и человека, и природу, и перерастающий в философско-методологическое требование к гуманитарным наукам.

Установка, выдвигающая на первый план антирефлексивный момент в структурализме, сразу же ставит его в контекст современной философской борьбы, когда, с одной стороны, обнаруживается его неизжитая связь с позитивизмом, а с другой - явное противостояние феноменологии или философской герменевтике.

Эти проблемы, однако, представляют самостоятельный интерес. В данной же работе целесообразно сосредоточиться не столько на философской, сколько на конкретно-научной методологии литературоведческого структурализма, а затем и постструктурализма, коль скоро любая новая дисциплина вырастает в первую очередь из предметных запросов соответствующей науки.

2. Зарубежное литературоведение и теоретические проблемы науки о литературе

Общеметодологические принципы литературоведения как гуманитарной науки с достаточной определенностью сложились уже у европейских романтиков, настойчиво заявив о себе в первой трети XIX века. Однако они породили больше вопросов, нежели приемлемых для всех ответов, они поставили перед наукой о литературе целый ряд проблем, явившихся важнейшим стимулом развития литературоведения вплоть до нашего времени. Одной из таких проблем является вопрос об отношении автора к созданному им произведению. Поэтику аристотелевского типа не интересовала авторская личность: с точки зрения этой поэтики нам должны быть безразличны психология, «душа», внутренний мир человека, создавшего идеальный шар, построившего совершенный по архитектонике храм, написавшего абсолютную по внутреннему художественному равновесию трагедию, -- важна лишь мера овладения данным лицом приемами профессионального мастерства. Именно против этого аспекта поэтико-риторической теории выступил один из наиболее известных критиков прошлого столетия Шарль-Огюстен Сент-Бёв. Так называемый б и о г р а ф и ч е с к и й метод, прославив- ший Сент-Бёва, представляет собой своеобразный синтез принци па субъектности и историчности культурного процесса с просветительским учением о неизменной человеческой природе.

Историзм, усвоенный Сент-Бёвом от романтиков еще в пору литературной молодости, привел его к признанию абсолютного ценностного равноправия всех когда-либо порожденных художественных миров -- созданы ли они средневековым поэтом Вийоном или классицистом Корнелем, «низким» Рабле или патетичным, возвышенным Гюго, Ронсаром или Руссо, Монтенем или П.-Л. Курье, Принцип же субъектности реализовался у Сент-Бёва в представ лении о том, что не формальной, а подлинной, решающей субстанцией литературного (и шире -- культурного) творчества является конкретная, индивидуальная личность самого творца

Работа Барта -- это своего рода апология литературоведения как науки, способной принести не только практическую пользу специалистам-гуманитариям, но и любому «рядовому» читателю, чьи интересы выходят за рамки сюжетно-фабульной увлекательности литературы. Не останавливаясь здесь на дискуссионных положениях самого Барта (например, на его полемически-заостренном принижении роли личности в творческом процессе), попытаемся предварительно резюмировать сказанное. В этой книге представлены, разумеется, не все литературоведческие направления XIX--X веков. Однако и включенный в нее материал свидетельствует о том, сколь интенсивно и в каких различных направлениях шло и идет ныне исследование литературы и искусства. Одним из важнейших стимулов этого процесса является общий и повсеместный подъем гуманитарных наук, которые либо непосредственно дают в распоряжение литературоведения новые исследовательские методы, либо способствуют их возникновению внутри самой науки о литературе. При этом вокруг конкретно-научных результатов, добываемых современным гуманитарным знанием, идет, как правило, напряженная идеологическая борьба. Типичным примером здесь может служить известная полемика в связи со структурализмом, который пытались поставить себе на службу столь разные мировоззренческие и социально-политические движения на Западе: леворадикальные, с одной стороны, и технократически-апологетические -- с другой. Это -- борьба за науку, и марксизм, естественно, не может оставаться в стороне от нее. Призыв В. И. Ленина к «усвоению» и «переработке» в материалистическом духе теорий и концепций, созданных немарксистской мыслью, сохраняет все свое значение. Проблема отношения марксизма к современным гуманитарным наукам была, о частности, четко поставлена французскими коммунистами. В этой связи журнал «Нувель критик» писал: «В последние годы философские дебаты, по-видимому, сместились в новую область. Похоже, что они ведутся теперь на территории точного знания, гуманитарных наук, переживаю- щих процесс обновления или даже конституирования... Это означает, что новые течения, возникающие в гуманитарных науках, требуют со стороны марксистов беспрестанного внимания и осторожных подходов. Не может быть речи о том, чтобы отбрасывать, огромный вклад новых наук под предлогом борьбы против новых форм буржуазной идеологии, форм, чьи претензии на истинное знание не могут быть нами признаны. Эта большая работа -- внесение ясности, обогащение, анализ -- предполагает диалог менаду этнологами, лингвистами, историками и философами. Он «предполагает дискуссию между марксистами и представителями новых течений». Проводя диалектико-материалистическую линию во всех науках, марксизм обладает способностью как к внутреннему развитию, так и к обогащению за счет успехов конкретных научных дисциплин. Важнейшая задача, которую ставят перед собой гуманитарные науки, в том числе и литературоведение, заключается, как мы видели, в том, чтобы «выявить неявное», не просто описать результаты культурной деятельности человека в их непосредственной данности, но вскрыть зачастую не осознаваемые механизмы этой деятельности, глубинные «пружины» культуры, приводящие ее в движение. При всех различиях в понимании этих механизмов общая установка остается неизменной: субъективность человека, его эмпирическое сознание и самосознание не могут служить объясняющим моментом, они сами нуждаются в объяснении в той мере, в какой у всякой субъективной, личностной деятельности есть объективные, сверхличные основания. Однако приоритет «а такую постановку вопроса принадлежит вовсе не новейшим гуманитарным наукам, а марксизму, который дал на него материалистический ответ, определив человека как совокупность общественных отношений. Здесь-то и пролегает граница между марксизмом и немарксистскими течениями в общественных науках и в общественной мысли в целом. Если идеалистически ориентированные ученые ищут глубинные механизмы духовной культуры внутри самой этой культуры, то марксизм стремится объяснить эти механизмы как вторичные, надстроечные образования, которые сами должны быть выведены (не сведены!) из базисных отношений. Естественно, что речь идет отнюдь не об установлении меха нической и односторонней связи между «базисом» и «надстройкой», как это случалось на заре становления диалектико-материалистического обществоведения. Марксистская литературная наука как в социалистических, так и в капиталистических странах решает сложные, актуальные теоретические и практические проблемы на основе зрелой конкретно-исторической методологии. С некоторыми из этих, зачастую весьма острых проблем и предлагаемых решений можно познакомиться на основе двух публикуемых в настоящем томе статей В. Крауса, другие подробно освещены в целом ряде переводных работ. Приведем лишь один конкретный пример. Безусловно, нуждается в истолковании факт поразительной "живучести" античного культурного наследия: давно изжили себя производительные силы и производственные отношения рабовладельческого общества, умерла античная цивилизация, на смену им пришел феодальный способ производства и феодальные социально-политические структуры, которые сами проделали тысячелетний путь развития, языческое многобожие сменилось христианским монотеизмом и т. п., а античные философия, эстетика, литература продолжали в течение всего этого времени сохранять значение «нормы» и «недостижимого образца» для всей европейской культуры. Ни один из существовавших или существующих ныне подходов к литературе не может быть признан совершенно неверным или заведомо неплодотворным, при этом, с другой стороны, в каждом конкретном случае трудно претендовать и а окончательную, абсолютную интерпретацию своего предмета. А это, в свою очередь, значит, что существует потребность в синтезе, когда различные дисциплины, занимающиеся литературой, взаимно определятся и скоординируются в рамках гуманитарного знания в целом, когда гуманитарные науки, со своей стороны, найдут прочную опору в науках социальных, а социально-гуманитарное знание, обретя единство, сумеет нащупать не только точки расхождения, но и точки схождения со знанием естественнонаучным -- в той мере, в какой в обоих случаях речь идет именно о знании, которым человек может обладать об окружающем мире и о самом себе.

Размещено на Allbest.ru