Сюжет и коллизия романа Толстого "Анна Каренина"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Первоначально «Анна Каренина» (1873--1877) была задумана Толстым как семейно-бытовой роман о неверной жене. В процессе работы замысел углублялся и расширялся. В центре внимания писателя оказались не только семейные, но и экономические социальные, общественные отношения. На страницах романа воссоздавалась широкая панорама русской жизни. Один из героев произведения -- Левин -- говорил: «У нас теперь... все это переворотилось и только укладывается». Такую формулу. И. Белинский считал классической для характеристики русского пореформенного развития.

Все переворотилось: не только экономика, но и привычные представления о морали, нравственности... В этой атмосфере неустойчивости, тревоги, неуверенности в себе, недоверия к окружающим, в предчувствии грозящих катастроф живут герои Толстого. Отсюда напряженность их переживаний, подчеркнутый драматизм событий -- несмотря на то, что действие происходит в мирное время и замыкается в сравнительно узкой сфере семейных отношений.

Толстой говорил, что в «Анне Карениной» он любил «мысль семейную» (а в «Войне и мире» -- «мысль народную»). Однако в новом его романе мысль семейная сопрягается, хотя и не всегда явно и непосредственно, с мыслью народной. Проблемы семьи, быта, личностных связей воспринимаются писателем в тесной связи с вопросом о состоянии всего русского общества в переломный период его истории.

Образ главной героини романа не сразу сложился у автора. В процессе работы Толстой последовательно возвышал облик Анны, наделяя ее не только замечательной физической красотой, но и богатым внутренним миром, незаурядным умом, способностью к беспощадному самоанализу. Это один из сравнительно редких случаев в художественной практике Толстого, когда в образе героини нет противоречия между наружностью и внутренней сущностью. Моральная чистота и нравственная порядочность Анны, не желавшей приспосабливаться, обманывать себя и других в соответствии с «нормами» светской жизни, послужили главной причиной ее смелого решения -- открыто уйти от нелюбимого мужа к Вронскому, что и стало источником и причиной ее резкого конфликта с окружающей средой, которая мстит Анне именно за ее честность, независимость, пренебрежение к лицемерным устоям фальшивого в основе своей светского общества.

В «Анне Карениной» Толстой избегает однозначных решений. В этом отношении новый роман отличается от «Войны и мира». Там авторский приговор обычно был окончательный, отрицательные персонажи не были даны в динамике, эволюции. Теперь взгляд Толстого лишен известной предвзятости: он умеет увидеть правду своей героини (и внушить к ней горячее сочувствие читателей), но не исключает наличия своей правды и у Каренина (хотя это и не так очевидно). Тот полифонизм, который обычно связывают с именем Достоевского, присущ и «Анне Карениной».

Каренин -- воплощение петербургской бюрократии, сухой, черствый человек, но все же человек, испытывающий горе, страдания, способный и на великодушие, и на жестокость. Замечательный советский артист Николай Хмелев, первый исполнитель роли Каренина в известной инсценировке, которая с большим успехом шла на сцене Московского Художественного театра в 930-е годы, говорил: «Когда я надел мундир Каренина и когда потрогал неживой рукой его баки, мне сказали с восхищением: вот, вот, главное вы нашли -- олицетворение бюрократического Петербурга, так и играйте! Я так и играю, но счастья нет в моей душе, творческого счастья. Скажу по правде, меня втайне тянет к драме Каренина, ведь там есть драма и даже трагедия...».

Своя драма есть и у Алексея Вронского, оказавшегося достойным того высокого чувства, которое связывало его с Анной. Любовь возвысила и облагородила не только ее, но и его. И все же Анна не была счастлива не только в первой семье (с Карениным), но и во второй (с Вронским). Происходит самое страшное -- отсутствие духовного единения, взаимопонимания, распад человеческих связей. Трудно найти в данном случае одного конкретного виновника. Виновато бесчеловечное светское общество с его лживой моралью, виноваты несправедливые законы о браке, виноваты Каренин и Вронский, виновата и сама Анна.

Эпиграф к роману гласит: «Мне отмщение, и Аз воздам». В исследовательской литературе не прекращаются споры относительно его истолкования. Предполагается, что угроза неизбежного наказания, заключенная в эпиграфе, связана была с первоначальным замыслом романа; Возможно, Толстой хотел сказать, что только бог имеет право наказать грешницу, но не люди. Но если это и так, вопрос о виновности Анны все же остается. Светское общество не имеет морального права судить Анну, однако же Толстой судит ее с высоты той мысли семейной, которую он сам считал главной в романе.

Писатель, сделавший, казалось бы, все, чтобы возбудить в читателе очарование героиней романа, вместе с тем вовсе не воспринимает ее как идеал. Только в самом начале произведения «неудержимая радость и оживление» сияют на лице Анны. Затем ее душевное состояние (и чем дальше, тем сильнее) отмечено совсем другими признаками: подозрительностью, озлоблением, отчаянием, ревностью... Этому соответствует и система эпитетов, применяемая Толстым: «мучительная краска стыда»; «когда-то гордая, а теперь постыдная голова»; счастье, оплаченное «страшною ценою стыда», и т. д.

Бунт Анны против лживой морали света оказывается бесплодным. Она становится жертвой не только своего конфликта с обществом, но и того, что есть в ней самой от этого самого общества («дух лжи и обмана») и с чем не может примириться ее собственное нравственное чувство. Трагическое ощущение своей вины не оставляет ее. Размышляя о своих отношениях с Вронским, Анна четко и откровенно формулирует самую суть противоречия, трагическая неразрешимость которого предопределяет всю невыносимость ее положения: «Если бы я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем иным».

Истоки трагедии Анны не только во внешних препятствиях, но и в ней самой, в характере ее страсти, в невозможности уйти от укоров совести. Центральная для романа проблема рассматривается на примере нескольких семейных пар: Анна -- Каренин, Долли -- Облонский, Кити -- Левин. И во всех случаях Толстой не находит положительного ответа на постоянно волнующие его вопросы, имеющие не просто узко интимное, но и общественное значение.

Сохраняющаяся в толстововедении дискуссия о смысле эпиграфа к роману «Анна Каренина» свидетельствует не только о неослабевающем интересе к роману, но и сохраняющейся в исследовательское поле широкой градации точек зрения.

Одним из аспектов изучения связи эпиграфа и концепции романа могут стать авторские высказывания. Так, в ответ на упрёки современников о жестоком для героини финале Л. Толстой ссылался на А. Пушкина: «Однажды он сказал кому-то из своих приятелей: «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она - замуж вышла. Этого я никак не ожидал от неё». То же самое и я могу сказать про Анну Каренину».

В одной из своих позднейших работ Толстой вновь вернулся к главной мысли своего романа: «Много худого люди делают сами себе и друг другу только оттого, что слабые, грешные люди взяли на себя право наказывать других людей. «Мне отмщение, и Аз воздам». Наказывает только бог и то только через самого человека»[1].

Импульс к поискам могут задать и воспоминания Софьи Андреевны Толстой. В своем дневнике 24 февраля 1870 года она записала: «…ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой».

В одной из работ[2] автором настоящей работы была обоснована мысль о невозможности трактовки эпиграфа как возмездия Анне Карениной. В качестве доказательства были приведены результаты анализа частотности категории вины, контекста её употребления, системы корреляций, реализующих разные её значения, обусловивших трагический финал. Категория вины исследована с точки зрения сравнения семей - Облонских, Карениных, Карениной-Вронского, Левина.

Понятие вины вложено в уста не только главных героев романа, но и сына героини Серёжи, однако каждый раз оно обладает разной семантической значимостью и вступает в пару с разными категориями. В первой части романа вина не имеет фатального значения. Она реализована в корреляциях вина - измена, вина- раскаяние в философии гедониста Стивы Облонского (главы I, II, IУ). Так же «несерьёзна» она в осознании Кити (её отношение к Левину) (глава IХ), в рамках ключевой для Анны формулы: «я не виновата» (XXVIII). Во второй части понятие вины интерпретируется пережившей первое разочарование Кити. Здесь представления о вине персонифицируют князь и книягиня Щербацкие. Здесь же шутливый рассказ о вине молодёжи - её проделках (рассказ Вронского Бетси Тверской, глава V). Контрастом звучит признание Анны в доме Бетси Вронскому, что он заставляет её чувствовать виновной. В главе XI предпосылка рокового исхода реализована в ощущении Анны себя «преступною и виноватою». Категория страшной вины Анны передана в главе XXIII, и долго она не решается признать себя перед мужем преступницей. Так, в главе XXII третьей части романа Анна пишет мужу: «Говорить о своей вине и своём раскаянии я не могу, потому что...» и рвёт это письмо. Психологическая напряжённость романа в третьей части создается корреляцией вина - преступление у Алексея Александровича Каренина (глава XIII), хотя уже в главе XIV для Каренина оказывается возможной корреляция преступление и раскаяние как возможность прощения. В третьей части романа корреляция вина- преступление вкладывается в уста Анны (глава XXIII), однако это принцип зеркальной симметрии, призванный подчеркнуть антагонизм персонажей. В этой же части романа появляется корреляция вина - неизбежность в отношениях Константина Левина с братом (глава XXXII).

Драматизм четвертой части романа усиливается юридической формулировкой вины - преступления в устах адвоката. Отсюда в главе X Каренин ощущается «главным виновником холода, заморозившего всех гостей до приезда Степана Аркадьича». Здесь же контрастом раскаяние Левина, встретившего Кити: «И как я смел соединять мысль о чем-нибудь не невинном с этим трогательным существом!». Впервые в этой части романа в главе XVIII писатель передаёт чувство вины Вронского после разговора с Карениным как знак зрелости его отношений. При этом винакоррелирует с невозможностью смыть свое унижение. Впервые и у Каренина появляется чувство вины (глава XIX). И уже в следующее XXII главе прощение Карениным жены становится источником способности к новой жизни. Если во второй - четвёртой частях романа понятие вины сформировало основной конфликт романа в пределах треугольника, то в пятой части романа категория виныпередает драматизм отношений Левина и Кити. В главах XIV - XVII центр тяжести в обвинениях принимает на себя Левин. В пятой усиливается мотив вины Анны перед сыном (главы XXIX, XXX), и в главе XXXIII обвинение Анной Вронского приближает трагическую развязку. В шестой части романа в главах VII,VIII, XIV, XV ревность Левина к Весловскому становится для писателя поводом к исследованию корреляции вина-ревность. По принципу зеркальной симметрии противопоставлена ревность Кити в оценке Анны, когда она утверждает себя невиновной.

В седьмой части страдания Левина перед Кити развивают тему вина -ревность (глава XIII) и выводят проблему на уровень искупления, очищения героя. Вронский (глава XXV) ощущает себя невиновным, когда происходят ссоры с Анной, однако «сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней». Появляется не только новая корреляция, но и отмечен новый уровень зрелости героя в его чувствах. В главе XXVII появляется признание Анны себя виновной, однако эта роковая записка и приближает её к трагическому финалу. Категория вины переживает градацию корреляций при описании последнего дня Анны в главе XXVIII: вина - унижение, вина - несчастье, вина - невозможность жить без Вронского, вина - невстреча («я больше не увижу их»). Интересно, что со смертью Анны исчезает слово вина (с производными значениями), его нет в восьмой части романа.

Таким образом, категория вины вырастает в романе от состояния героя до его философии любви и возможности примирения с миром, становится принципом сравнения моделей семьи. Концепция вины значима с точки зрения разрешимости и неразрешимости в отношениях людей.

Выбранный нами метод анализа ключевых слов предусматривает опыт автора комментариев к роману Э.Г. Бабаева [3], выявившего в качестве таковых «путаницу», «пучину», «паутину лжи» и исследовавшего их функцию метафоры и представляется интересным с такой точки зрения. В романе присутствует эффект неожиданной «привязки» категории вины к героям, вопреки прямолинейной трактовке, когда разрушается горизонт читательского ожидания, допускающего возможность односторонней трактовки вины с образом Анны Карениной. Выявленная система корреляций категории вины не только позволила систематизировать пары не оппонирующих по смыслу понятий, и распространить понятие вины практически на всех героев романа, но и, стянув к центру судьбу героини, рассматривать личную вину каждого, в том числе Анны, в ряду множественных причин случившейся трагедии. В таком случае эпиграф об отмщении воспринимается как возмездие всему обществу, в том числе Левину.

Об этом писал в своё время А. Фет: «А, небось, чуют они все, что этот роман есть строгий неподкупный суд всему нашему строю жизни» и: «Толстой указывает на «Аз воздам», - пишет Фет, - не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей...».

Возможность интересной интерпретации эпиграфа содержит статья Ф. Достоевского «Анна Каренина как факт особого значения»[4]. Писатель считал: «В «Анне Карениной» приведён взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо».

Психология зла объясняет поведение людей, но вместе с тем, по мнению Достоевского, не позволяет оправдать выбор Анны. Писатель находит очевидным существование только одного «лекаря» этой болезни: «… а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение, и аз воздам». Ему одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека».

Трактовка Достоевским судьбы Анны приписывает роману Толстого назидательный характер. Достоевский объясняет смерть героини Толстого состоянием отчаяния, осознанием своей обреченности. В смерти Анны Достоевский видит отрицание другого возможного исхода, однажды уже пережитого героиней, и на что прозорливо было дано знамение свыше. «А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку именно указан исход. Он гениально намечен поэтом в гениальной сцене романа ещё в предпоследней части его, в сцене смертельной болезни героини романа, когда преступники и враги вдруг преображаются в существа высшие, в братьев, всё простивших друг другу, в существа, которые сами, взаимным всепрощением, сняли с себя ложь, вину и преступность, и тем разом сами оправдали себя с полным сознанием, что получили право на то».

Путь всепрощения и духовного возвышения, искупительной силы очищения не случайно становится для Достоевского критерием в поисках истины. Оценка толстовского романа как ответа России Европе приводит автора «Дневника писателя» к выявлению пушкинских истоков русской литературы, обусловивших гениальное значение романа. Это всемирность, отзывчивость как уникальные свойства русского народа и его культуры. Отсюда неприятие Достоевским финала романа и пути героини.

Финал романа для Достоевского - «мрачная и страшная картина падения человеческого духа». Причину поступка Анны Достоевский видит в том, что «зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света». Достоевский называет эту сцену «для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам», - и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его».

Трактовка Достоевского воспринимается спорной. Оценка Анны как преступника, интерпретация примирения двух Алексеев у постели больной Анны в сцене родильной горячки как подсказанного высшей силой исхода, приятие Анной зла как формы отмщения - такая версия Достоевского дает право видеть в поступке героини, пренебрегшей однажды пережитым и открывшимся ей исходом, искушение Бога. Но так ли это? Какое место занимает религия в жизни Анны? Обращается ли она к Богу и какой помощи ждет от него?

Убеждение, что Толстой меньше всего был способен выбрать дидактически-наставительный финал, заплатив за него ценой самоубийства Анны, что эпиграф не исчерпывается исключительно идеей возмездия героине подтверждается анализом других ключевых слов, которые в терминах Сёрена Кьеркегора можно обозначить как понятия страха и трепета[5]. Такой подход тем более оправдан, если сравнить судьбу Анны с судьбами героинь А. Пушкина - Татьяны Лариной и Маши Верейской, для которых установления, каноны церкви оказались определяющими: «Но я другому отдана и буду век ему верна».

Изменение понятий о сущности веры, её движения во времена Толстого, поиски новой формы института семьи, психология лжи и мораль зла обусловили невозможность для Анны жить в браке после встречи с Вронским и любви к нему. Однако и любовь стала испытанием для Анны. Счастье и несчастье привели к тому, что постоянным её состоянием стали страх и отчаяние. Исследование психологической природы страха датским философом Сёреном Кьеркегором представляется нам одним из путей к прочтению эпиграфа к роману. По существу, и в теории Кьеркегора трепет - понятие, синонимичное отчаянию. Оборотные стороны страха и отчаяния - чувства стыда, позора, унижения, которые обозначили отсчет нового этапа не только в жизни, но и душевном состоянии Анны, её мироощущении.

То обстоятельство, что Кьеркегор опубликовал свои известные работы в 40-е годы ХIХ века, позволяет нам видеть тенденции эпохи, когда создавался и роман Толстого: в споре с Гегелем видеть тенденции в трактовке сущности веры и её движения.

Страх, по Кьеркегору, это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает всё конечное и обнаруживает его обманчивость. Категории экзистенциализма: страх, отчаяние, вина, абсурд и др., которые прозвучали в неуслышанном современниками труде Кьеркегора, формируют и основные сюжетные узлы романа Толстого.

Достоевский утверждает, что спасение Анны состояло в вере в Бога. Однако вопрос о вере Анны и её отношении к Богу не решается вне границ её выбора. Если оперировать основным принципом кьеркегоровской субъективности: Entweder - Oder («или - или»), выбор Анны не был выбором между добром и злом, когда выбираются или отвергаются добро и зло вместе. Выбор Анны - между Вронским и сыном - исполнен высокой трагедии жены и матери. Другими словами, страх и трепет (отчаяние) Анны не включает в эту систему выбора высшую силу.

Далее. В связи с ветхозаветной историей Авраама - принесением по требованию Бога в жертву Исаака - проблемы, связанные с парадоксом веры, выявляют возможность их экстраполирования на проблемное поле романа Толстого. Так, первая проблема, обозначенная Кьеркегором, состоит в следующем: «существует ли телеологическое устранение этического»? Вторая проблема, которую ставит Кьеркегор в «Страхе и трепете», может быть сформулирована следующим образом: «Существует ли абсолютный долг перед Богом?». И ещё одно важно: «Бесконечное самоотречение - это последняя стадия, непосредственно предшествующая вере».

В решении вопроса о том, каково было отношение Анны к Богу, важно помнить, что раздвоение стало для неё постоянным знаком несовпадения героини с собой и миром и веры как основного мотива осознаваемых ею вины и стыда, страха и отчаяния. В первой части романа уже в первую встречу с Вронским Анна борется, ещё неосознанно, с собой: «Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против её воли в чуть заметной улыбке»[6] (XVII). Так же умышленно Анна не отвечает на поклон Вронского на бале, это замечает Кити (XXII). Умышленно не рассказывает Анна в доме Облонских Доли и Кити про двести рублей, которые Вронский дал семье погибшего обходчика: «Почему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся до неё и такое, чего не должно было быть» (XX).

Это новое, появившееся в ней чувство того, «чего не должно было быть» - начало ко лжи как стратегии поведения Анны и ключ к трагедии, к тому, что с самого начала её любовь сопровождал страх. И когда Анна видит приехавшего в дом Облонских Вронского, то «странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у неё в сердце». То, что всем приезд Вронского показался странным при очевидной обыденности визита к другу, и то, что «более всех странно и нехорошо это показалось Анне» (XXI), - фатальное начало трагедии. Странное становится синонимом необъяснимого и мистического, знаком судьбы, перед властью которой Анна бессильна («жалкая», по Толстому).

Мистика и предопределённость страшного обусловлены и мотивом дьяволического: «что-то чуждое, бесовское и прелестное» усматривает Кити в Анне. Анна будет называть бесом чувство ревности. Ещё до Вронского, но уже переживая новое чувство, уезжая из Москвы, Анна делает неожиданное признание: «Я не странная, но я дурная» (XXVIII).

Мистическим ощущением проникнута картина дороги, возвращения Анны из Москвы в Петербург. О страшной метели и психологии драматизма и пейзажа как символа миронеустроенности написано много. Так, В.И. Тюпа, определяя роман Толстого как «сложнейшую упорядоченность художественных «сцеплений» с эстетической доминантой, которую следует идентифицировать как трагическую» [7], анализирует трагизм в качестве дисгармонического принципа художественной целостности и, выбрав идентификационный путь аналитического «медленного чтения», рассматривает один из наименее неблагоприятных отрезков в жизни героини - ночь возвращения из Москвы в Петербург после удачного осуществления ею миротворческой миссии.

Но уже здесь, в XXIX главе, показано, как Анна переживает состояние стыда. Попытки понять причину стыда, воспоминание о Вронском и его влюбленном покорном лице открывают завесу: стыд Анны - попытка заглушить поднимающееся в ней счастье.

Роковой характер захватившего героиню чувства передано автором на фоне инфернальной зимней ночи. Усилено ощущение странных, неведомых Анне чувств: «сомнения, вперёд ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле неё, или чужая? Что там, на ручке, шуба ли это, или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться».

Встреча с Вронским на станции и его признание, когда «минутный разговор страшно сблизил их», вызывают у Анны чувства испуга и счастья. Отныне это будут её постоянные спутники. Так впервые Толстой не просто вводит устойчивый мотив стыда как неизбежную предпосылку страха Анны, но и снимает возможность возмездия к ней.

Роковому, инфернальному в природе автор противопоставляет состояние героини: «было что-то радостное, жгучее и возбуждающее». Следующая ступень душевного перелома в Анне - разочарование в муже и даже сыне. Основное состояние Анны в первой части романа - ожидание счастья, страшное и весёлое.

Во второй части романа, когда Анна стала ездить в свет, чтобы видеть Вронского, она стала испытывать чувство вины. Способность испытывать такое чувство выявляет в героине её жертвенническую суть, внутреннюю готовность Анны принять на себя ответственность за новое чувство. Отсюда поражающая Вронского «новая духовная красота её лица». По существу, уже здесь очевидно самоотречение Анны, а это первая ступень к вере.

Когда Анны выбирает ложь как спасительную тактику в объяснениях с мужем, то автор обращает внимание на «яркий блеск» ее лица: «он напоминал страшный блеск пожара среди тёмной ночи» (IX). В непроницаемости Анны для её мужа вдруг открылась страшная сила. А Анна в это время думает о другом: «Она думала о другом, она видела его и чувствовала, как её сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью».

Это ощущение вины и преступности овладеет ею окончательно в сцене первой близости с Вронским. Преступником ощущает себя и Вронский: «Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишённое им жизни. Это тело, лишённое им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда». Эта близость осмыслена в категориях убийства и преступления. Но если Вронский убийца, то Анна его жертва. Вронский называется сообщником, что усиливает ощущение героями совершённого ими преступления. Отсюда доминирующие чувства отвращения, ужаса, стыда. С этого момента понятия счастья и несчастья стали предметом постоянных дум Анны.

В главе XXII, одной из самых импрессионистических сцен романа - картине летнего ливня перед скачками - Анна переживает своё преступление в библейских координатах: «Разве я не жена своего мужа?» Уже в следующей XXIII главе мы видим глазами Вронского другую Анну - «другую, странную, чуждую ему женщину, которой он не любил и боялся, и которая давала ему отпор».

Особенность характера Анны - в том, что она никогда, прежде всего перед мужем не снимала с себя ответственности: «за ту страшную вину, которою она была пред ним (Карениным)виновата». В постоянных диалогах с собой, когда она мечется от счастья к несчастью, безусловность счастья связана для неё с Вронским и сыном Серёжей. Уже здесь автором романа обозначен выбор героини - между любимым и сыном, но здесь нет персонификации зла и добра, как интерпретирует этот конфликт и выбор Анны Достоевский.

В главе XXVIII, описывающей скачки, в Анне борются и ощущение себя «дурной женщиной», «погибшей женщиной», но и оправдание - непереносимости лжи как её основного инстинкта. Именно эта непереносимость лжи (ложь перед мужем - это спасительная броня), объясняет её страх перед необходимостью откровенного разговора с Карениным. Страх Анны - это ощущение себя виноватой. И непереносимость лжи, помимо страха, сообщает ей смелость. «Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нём. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас... Делайте со мной что хотите».

Пережитый Анной страх - путь к её освобождению. И становясь свободной от Каренина, она мечтает о свидании, до которого осталось три часа. Основное состояние Анны во второй части романа - страх и «страшная вина».

В третьей части романа эйфория свободы вновь сменилась страхом, ужасом, стыдом. «Её положение, которое казалось уясненным вчера вечером, вдруг представилось ей теперь не только не уясненным, но безвыходным. Ей стало страшно за позор, о котором она прежде и не думала. Когда она только думала о том, что сделает её муж, ей приходили самые страшные мысли» (XV). И впервые в таком состоянии ужаса от собственной смелости, ощущения безвыходности Анна беспрестанно повторяла: «Боже мой! Боже мой!» Но ни «боже», ни «мой» не имели для нее никакого смысла. Мысль искать своему положению помощи в религии была для неё, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана, так же чужда, как искать помощи у самого Алексея Александровича. Она знала вперёд, что помощь религии возможна только под условием отречения от того, что составляло для неё весь смысл жизни». Другими словами, религия, которую олицетворяет теперь для неё Каренин, которая подчеркивает отступление Анны от её канонов, другой полюс невозможной для нее жизни. Так начинается раздвоение Анны.

Новое в жизни Анны - страшное несчастье, которое обрушилось с письмом Каренина. Раскаяние в сказанном мужу преодолевается признанием права на любовь: «Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить» (XVI).

Появление Бога как творца и высшей силы не означает религиозной трактовки событий. Бог для Анны мировоззренческая «категория», символ её правоты: «Но как? Боже мой! Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчастна, как я?..»

Несчастье Анны измеряется тем, как её будет воспринимать свет: «она не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с человеком чужим, независимым, с которым она не может жить одною жизнью».

Сравнение Анны с наказанными детьми снимает возможность обвинительного пафоса. Автор показывает и переживаемый Анной испуг перед очередным актом раздвоения. Так, в психологии страха, ужаса, отчаяния появляется реалистическая мотивировка, подготавливающая не только событийную развязку, но и распространение обличения на всё общество.

В главе XVII Бетси Тверская, подруга Анны, объясняет её драму склонностью «смотреть на вещи слишком трагически». В этой реплике не только мотивировка финала, но и авторское осуждение общества, призывающего к ханжеству и лицемерию. Не случайно реплика вложена в уста Бетси, имеющей связь с Тушкевичем и демонстрирующей мораль зла. Контрастом к словам Бетси выступает воспоминание Анны о «страшном для неё и в воспоминании жесте, когда она взялась обеими руками за волосы». Основное состояние Анны в этой части романа - отчаяние.

В четвёртой части романа мы видим героиню глазами Вронского - в состоянии участившихся припадков ревности Анна изменилась: «И нравственно и физически она изменилась к худшему. Она вся расширела, и в лице её, в то время как она говорила об актрисе, было злое, искажавшее её лицо выражение. Он смотрел на неё, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнаёт красоту, за которую он сорвал и погубил его» (III).

Однако вместе с ревностью в Анне передано не только мучительное чувство ревности, но и ощущение скорой трагедии. Инфернальный мотив сна, отразившегося по закону зеркальной симметрии с трагической силой возмездия в снах Анны и Вронского, вносит в мотив страха ноту мистического ужаса. Этот мистический сон ведёт в XVII главе роман к его кульминации - родам Анны и примирению Каренины и Вронского. Состояние Анны в четвёртой части романа осмыслено с позиций искупительной силы страдания и очищения.

В пятой части романа чувство вины перед мужем трансформируется в душе Анны на «чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека».

«Я неизбежно сделала несчастие этого человека, - думала она, - но я не хочу пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду страдать: я лишаюсь того, чем я более всего дорожила, - я лишаюсь честного имени и сына. Я сделала дурно и потому не хочу счастия, не хочу развода и буду страдать позором и разлукой с сыном». Но, как ни искренно хотела Анна страдать, она не страдала. Позора никакого не было».

Здесь новая точка кульминации: в душе Анны впервые побеждает гармония. Исчезает чувство вины и позора, унижения. Но, с другой стороны, её начинает тяготить напряжённое внимание к ней Вронского. В этой части романа понятие страха и трепета впервые и в единственный раз в романе отсутствует.

В шестой части романа Анна признаётся Долли, что «мучительное, страшное» позади. Она «непростительно счастлива». Нежелание доказывать свою невиновность: «я просто хочу жить; никому не делать зла, кроме себя. Это я имею право, не правда ли?» производит впечатление искренности слов Анны. И тут же Анна разоблачает свое ощущение счастья: «Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так это я».

Такое признание, искренность и исповедальность Анны не дают вновь оснований для анализа эпиграфа как идеи возмездия ей. Это несчастье усиливается новым страхом и ужасом Анны. Это страх потерять Вронского, его любовь, оказаться ему ненужной. Она даже идёт на обман, прикрываясь болезнью дочери.

В седьмой части романа меняется ракурс изображения Анны. Теперь мы видим её глазами Левина: Анна - «удивительная, милая и жалкая женщина». Это сочувствие усиливается ожиданием Анной конца: «Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оттягивается и оттягивается» (XII). Анна упрекает Вронского: «Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя!». Трагическая развязка приближается новой стадией страха, впервые обернувшегося на саму Анну. «И она, вспомнив те слова, которые дали ей победу, именно: «Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя», - поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз. А она чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца».

Демон, бес - ревность Анны - теперь принимает всё более болезненный характер. Вновь власть чувств над героиней роковая и фатальная, но теперь она ведёт к развязке, инициатива которой в руках Анны. Трагизм развязки в том, что меняется предмет ревности и вина переносится с Анны на Вронского: «Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его».

Ревность Анны - это страх женщины, потерявшей ради Вронского сына. Припадки ревности учащаются, усиливая чувство вины, ужаса перед собой. Ожидание развода усиливает её мучения и страдания.

В ожидании развязки Анну вспомнила и время своей болезни после родов и «то чувство, которое тогда не оставляло её. «Зачем я не умерла?» - вспомнились ей тогдашние её слова и тогдашнее её чувство. И она вдруг поняла то, что было в её душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала всё. «Да, умереть!..»

Импульсивное от ощущения безвыходности желание умереть оформляется всё более ясно и приобретает характер нравственного обоснования, спасения от стыда, утроенного в нынешнем состоянии героини: «И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд - всё спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня». Анна видит в смерти спасение в моменты ревности, с которой она не может справиться, потому что это непереносимость потери любви Вронского, как и непереносимость лжи, разрушившая брак с Карениным.

В душе Анны бушуют буря и страх: «впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили её сердце» (XXVII). Появляется чувство безумия, но если раньше это безумие было страшным и радостным, возбуждающим одновременно, то теперь это безумие - безумие безысходности, путь к развязке.

Последний день в жизни Анны отмечен отсутствием страха смерти: «Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась» (XXVIII). Вместе с тем последний день Анны - это буря сменяющихся в её душе эмоций и мыслей. Думая о Долли и Кити, Анна воспринимает их взгляды и нежелание Кити с ней встречаться как «что-то страшное, непонятное и любопытное» в ней. Такое ощущение рождает в Анне «неопределённый гнев и потребность мести». Несвойственное Анне чувство возмездия преодолевается постоянством мыслей о Вронском; очередной попыткой понять нынешние отношения с ним; понять, куда ушла любовь. Она отказывается признать разрушительную силу собственной ревности как причины нынешнего положения: «Я не ревнива, а я недовольна» (XXX).

Сердце Анны, «измученное», «страшно трепетавшее», живёт метаниями от отвращения ко всем людям на вокзале до понимания того, «как жизнь могла бы быть ещё счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется её сердце».

Здесь страх принимает характер неотвратимого конца. Писатель подчёркивает трагизм ситуации методами, близкими к кинематографическому приёму запечатления жеста. Дама, «уродливая, с турнюром (Анна мысленно раздела эту женщину и ужаснулась на её безобразие)», и ненатурально смеющаяся девочка («Девочка - и та изуродована и кривляется», - подумала Анна), безобразный мужик и фальшивая в своих чувствах семейная пара - эти ощущения перебиваются страхом от виденного, пророческого, как выяснится, сна, который продолжает держать во власти Анну.

И вновь появляется высшая сила - неосознанно, эмоционально, подсознательно: «Боже мой, куда мне?». Рефлексивная сила обращения к высшей силе вызывает в Анне привычное чувство: «чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе её целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми её светлыми прошедшими радостями. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что сделала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину.

Дважды Анной произносит фразу, когда обращение к Богу - это своего рода рефлекс верующего человека, безнадёжно поздно, трагически поздно осознающего необратимость принятого решения. В своём последнем обращении к Богу - ««Господи, прости мне всё!» - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы», Анна - жертва борьбы с собой, со своей любовью. Это просьба о прощении как осознание неотвратимого снимает возможность обличительного пафоса эпиграфа, идеи возмездия Анне.

Это же обращение к Богу - трагическое прозрение того, что она уже сделала, прозрение о необратимости свершенного ею. Это не раскаяние, а отчаяние запутавшегося человека. Эту мысль усиливает метафора из мистического пророческого сна Анны. Мужичок, работающий над железом, и «свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла» - это образы прозрения Анны в последний миг жизни.

Смерть как сюжетный узел и философия, логика жизненного пути героя составляла один из принципов Толстого. Он признавался однажды: «Я никак не могу и не умею положить вымышленным мною лицам известные границы -- как-то женитьба или смерть ... Мне невольно представлялось, что смерть одного лица только возбуждала интерес к другим лицам и брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса».[8] Свойственность такому решению огромного психологического воздействия мы находим в романе «Анна Каренина».

Итак, понятия страх и трепет - ключевые метафоры, не только сопровождающие историю любви Анны к Вронскому; освещающие страницы «книги» жизни и любви Анны, «тревог, обманов, горя и зла», обусловившие необратимость трагического конца, невозможность любви и счастья в её жизни, но и формула вины и преступления всех героев романа, раскрывающая смысл эпиграфа «Мне отмщение, и Аз воздам».

В первоначальных редакциях романа (в одной из самых ранних он был иронически озаглавлен «Молодец-баба») героиня была нарисована как физически, внешне, так и душевно, внутренне, непривлекательной. Намного симпатичнее выглядел ее муж.

Замысел сюжета романа связан с сюжетом пушкинского «Евгения Онегина»: «Очевидно, что “Анна Каренина” начинается тем, чем “Евгений Онегин” заканчивается. Толстой полагал, что вообще рассказ нужно начинать с того, что герой женился или героиня вышла замуж <…>. В гармоническом мире Пушкина равновесие брака сохраняется. В смятенном мире толстовского романа -- рушится. Все же и в “Анне Карениной” эпос побеждает трагедию. Поиски смысла жизни, не дающие покоя Левину, лежат, однако, не только за пределами любви, но даже и семьи, хотя Лев Толстой вдохновлялся в этом романе “мыслью семейной”» (Громова-Опульская, А.С. Пушкину истоков «Анны Карениной»: Текстология и поэтика. С. 170--171. Ранее ту же мысль высказывал Э.Г. Бабаев: Бабаев Э.Г. Роман и время. Тула, 1975. С. 228).

Роман держится на «сцеплениях», как и «Война и мир». Действие продолжается после смерти главной героини. Объясняя конструктивный принцип произведения, автор писал Н.Н. Страхову, участвовавшему в подготовке отдельного издания: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала. И если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления словами никак нельзя; а можно только посредственно -- словами описывая образы, действия, положения» (письмо от 23 апреля 1876 г.).

Примерно то же автор «Анны Карениной» объяснял другому корреспонденту, С.А. Рачинскому: «Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой -- своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомствах) лиц, а на внутренней связи <…> Верно, вы ее не там ищете, или мы иначе понимаем связь; но то, что я разумею под связью, -- то самое, что для меня делало это дело значительным, -- эта связь там есть -- посмотрите -- вы найдете».

Автор называл свое произведение «романом широким, свободным».

Главная героиня, Анна Каренина, - натура тонкая и совестливая, ее связывает с любовником графом Вронским настоящее, сильное чувство. Муж же Анны, высокопоставленный чиновник Каренин - как будто бы бездушен и черств, хотя в отдельные моменты и способен к высоким, истинно христианским, добрым чувствам. «Каренон» по-гречески (у Гомера) «голова», с декабря 1870 г. Толстой учил греческий язык. По признанию Толстого сыну Сергею, фамилия «Каренин» произведена от этого слова. «Не потому ли он дал такую фамилию мужу Анны, что Каренин -- головной человек, что в нем рассудок преобладает над сердцем, то есть чувством?». -- Толстой С.Л. Об отражении жизни в «Анне Карениной». -- Литературное наследство. М., 1939. Т. 37/38. С. 569

Толстой создает обстоятельства, казалось бы, оправдывающие Анну. Писатель рассказывает в романе о связях другой светской дамы, Бетси Тверской. Эти связи она не афиширует, не выставляет напоказ и пользуется в обществе высокой репутацией и уважением. Анна же открыта и честна, она не скрывает своих отношений с Вронским и стремится добиться развода у мужа. И, тем не менее, Толстой судит Анну от лица самого Бога. Расплатой за измену мужу оказывается самоубийство героини. Ее смерть - проявление божественного суда: эпиграфом к роману Толстой выбрал слова Бога из библейской книги Второзаконие в церковнославянском переводе: “Мне отмщение, и Аз воздам”. Анна кончает жизнь самоубийством, но не оно является божественным возмездием - смысл божественного наказания Анны не раскрывается Толстым. (Кроме того, согласно Толстому, высшего суда заслуживает не только Анна, но и другие совершившие грех персонажи - прежде всего, Вронский.) Вина Анны для Толстого - в уклонении от предназначения жены и матери. Связь с Вронским не только нарушение супружеского долга. Она приводит к разрушению семьи Карениных: их сын Сережа теперь растет без матери, и Анна и ее муж борются друг с другом за сына. Любовь Анны к Вронскому - это не высокое чувство, в котором над физическим влечением преобладает духовное начало, а слепая и губительная страсть. Ее символ - яростная метель, во время которой происходит объяснение Анна и Вронского. По мысли Б.М. Эйхенбаума, «трактовка страсти как стихийной силы, как “поединка рокового”, и образ женщины, гибнущей в этом поединке, -- это основные мотивы “Анны Карениной” подготовлены лирикой Тютчева». -- Эйхенбаум Б. Лев Толстой: Семидесятые годы. Л., 1960. 181 Анна сознательно идет против божественного закона, охраняющего семью. В этом для автора ее вина.

Позднее Толстой писал о библейском речении -- эпиграфе к «Анне Карениной»: «Много худого люди делают сами себе и друг другу только оттого, что слабые, грешные люди взяли на себя право наказывать других людей. “Мне отмщение, и Аз воздам”. Наказывает только Бог и то только через самого человека». По замечанию А.А. Фета, «Толстой указывает на “Аз воздам” не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей <…>» (Литературное наследство. Т. 37--38. С. 234). Жесткий морализм, желание судить ближнего Толстым отвергаются -- так способны только черствые и ханжески-благочестивые натуры наподобие графини Лидии Ивановны, настроившей Каренина против Анны. «Эпиграф романа, столь категорический в своем прямом, исходном значении, открывается читателю еще иным возможным смыслом: “Мнй отмщение, и Аз воздам”. Только Бог имеет право наказывать, а люди судить не имеют право. Это не только иной смысл, но и противоположный первоначальному. В романе все сильнее выявляется пафос нерешенности. Глубины, правды -- и потому нерешенности.

<…> В “Анне Карениной” нет одной исключительной и безусловной правды -- в ней многие правды сосуществуют и одновременно сталкиваются между собой», -- так истолковывает эпиграф Е.А. Маймин (Маймин Е.А. Лев Толстой: Путь писателя. М., 1978. С. 122).

Но возможно и еще одно толкование. По речению Христа, «от всякого, кому дано много, много и потребуется» (Лк. 12: 48). Анне дано больше чем, не хранящим верность Бетси Тверской или Стиве Облонскому. Она душевно богаче и тоньше их. И с нее взыскано строже. Такое толкование соответствует смыслу эпиграфа к тексту первой законченной редакции романа: «Одно и то же дело женитьба для одних забава, для других мудрейшее дело на свете». Для Анны брак, замужество -- не забава, и тем тяжелее ее грех.

В романе Толстого соединены три сюжетные линии - истории трех семей. Эти три истории одновременно и похожи, и различны. Анна выбирает любовь, губя семью. Долли, жена ее брата Стивы Облонского, ради счастья и благополучия детей, примиряется с изменившим ей мужем. Константин Левин, женясь на юной и очаровательной сестре Долли, Кити Щербацкой, стремится создать истинно духовный и чистый брак, в котором муж и жена становятся одним, сходно чувствующим и думающим существом. На этом пути его подстерегают искушения и трудности. Левин теряет понимание жены: Кити чуждо его желание к опрощению, сближению с народом.

Г.Я. Галаган соотносит судьбы героев романа, их жизненный выбор с толкованием восточной притчи о путнике и драконе, содержащейся в трактате-автобиографии Толстого «Исповедь». В «Исповеди» Толстой пишет о четырех способов, которым люди его круга пытаются укрыться от страха жизни: это выход неведения, это выход эпикурейства, это выход силы и энергии (способность к самоубийству) и это выход слабости (жизнь в иллюзорной надежде на обретение смысла и спасение). «Каждый из этих путей (а не только путь «прозрения»), содержащий в себе изначала зародыши саморазрушения, еще до своего философско-символического истолкования в трактате получил образное воплощение в художественной ткани “Анны Карениной”. Путь “неведения” (Каренин и Вронский), путь “эпикурейства” (Стива Облонский), “путь силы и энергии” (Анна) и путь “от слабости к прозрению” (Левин), символизирующие собою возможные судьбы русского “образованного сословия” и теснейшим образом внутренне друг с другом соотнесенные, определяют социально-философскую направленность романа <…>» (Галаган Г.Я. Л.Н. Толстой // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982. Т. 3. С. 832--833).

О некоторых частностях можно поспорить. Самоубийство Анны -- очень важно, что это самоубийство женщины, которой кажется, что к ней охладел любовник, а не «философское» решение покончить с собой -- сложно назвать «выходом силы и энергии». Но все же в главном сопоставление романа и трактата оправдано.

История женитьбы Левина на Кити, их брака и духовных исканий Левина автобиографична. (Фамилия должна произноситься «Лвин», Толстого называли в домашнем кругу «Лв Николаевич», в соответствии в русской, а не церковнославянской нормой произношения. См.: Бабаев Э.Г. Комментарии // Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 22 т. М., 1982. Т. 9. С. 440) Она во многом воспроизводит эпизоды женитьбы и семейной жизни Льва Николаевича и Софьи Андреевны. (Так, объяснение Левина с Кити посредством записываемых мелком первых букв в словах -- в точности соответствует объяснению Толстого с Софьей Андреевной, описанному в дневнике жены писателя.) Имеют легко узнаваемые прототипы и другие персонажи романа (например, прообраз брата Левина -- брат писателя Дмитрий Николаевич).

Отличительная художественная особенность романа - повторы ситуаций и образов, выполняющие роль предсказаний и предвестий. Анна и Вронский знакомятся на железнодорожном вокзале. В момент первой встречи, когда Анна приняла первый знак внимания со стороны нового знакомого, сцепщика поездов раздавило составом. На железнодорожной станции происходит и объяснение Вронского и Анны. Охлаждение Вронского к Анне приводит ее к самоубийству: Анна бросается под поезд. Образ железной дороги соотносится в романе с мотивами страсти, смертельной угрозы, с холодом и бездушным металлом. Смерть Анны и вина Вронского предугаданы в сцене конских скачек, когда Вронский из-за своей неловкости ломает хребет прекрасной кобыле Фру-Фру. Гибель лошади как бы предвещает судьбу Анны. Символичны сны Анны, в которых она видит мужика, работающего с железом. Его образ перекликается с образами железнодорожных служащих и овеян угрозой и смертью. Металл и железная дорога наделены в романе пугающим смыслом.

Тонкая и глубокая характеристика композиции, поэтики совпадений в толстовском романе принадлежит чешскому писателю Милану Кундере: «В начале <…> романа <…> Анна встречается с Вронским при странных обстоятельствах. Она на перроне, где только что кто-то попал под поезд. В конце романа бросается под поезд Анна. Эта симметрическая композиция, в которой возникает одинаковый мотив в начале и в конце романа, может вам показаться слишком “романной”. Да, могу согласиться, однако при условии, что слово “романный” вы будете понимать отнюдь не как “выдуманный”, “искусственный”, “непохожий на жизнь”. Ибо именно так и компонуются человеческие жизни.