Е. Баратынский. Стихотворение "Мой дар..." в контексте жанра

Размещено на http://www.allbest.ru/

Е. Баратынский. Стихотворение «Мой дар…» в контексте жанра

Оглавление

Введение

Глава 1. Жанровое своеобразие произведения и его место в контекстном жанре

1.1 Виды контекста и их особенности

1.2 Изменения контекста во времени

Глава 2. «Мой дар» в контексте жанра и его место в поэтическом мире Е.А. Баратынского

2.1 Поэтический мир Е.А. Баратынского

2.2 «Мой дар» и его роль в творчестве поэта

2.3 Сравнительный анализ «Мой дар убог, и голос мой не громок…» Евгения Баратынского и «Мой стих -- он не лишён значенья…» Константина Случевского

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Поэзия пушкинской эпохи является в истории русской литературы одним из наиболее изученных участков, что нисколько не снижает интереса исследователей к данной проблематике. Специальное изучение творчества Баратынского также было начато давно и может считаться достаточно разработанным: стоит вспомнить хотя бы труды M.JI. Гофмана по составлению первого полного собрания сочинений поэта, комментарии Е.Н. Купреяновой и И.Н. Медведевой к первому изданию Баратынского в серии «Библиотека поэта», работы С.Г. Бочарова, В. Ляпунова, И.А. Пилыцикова и других ученых. Однако вопрос о позиции Баратынского в современной ему литературной полемике и отражения данной позиции в его творчестве полного освещения не получил. Таким образом, анализ творчества Е.А. Баратынского представляется актуальным.

Цель и задачи исследования. Цель работы - охарактеризовать стихотворение «Мой дар убог» в контексте жанра.

В соответствии с целью исследования в курсовой работе были поставлены следующие задачи:

- проанализировать понятие и виды контекста;

- определить роль произведения в творчестве поэта;

- провести сравнительный анализ стихотворений «Мой дар убог, и голос мой не громок…» Евгения Баратынского и «Мой стих -- он не лишён значенья…» Константина Случевского.

Объектом исследования является совокупность особенностей исследуемого произведения. Предмет исследования - стихотворение «Мой дар убог» в контексте жанра.

В качестве теоретической основы в работе были использованы научные труды таких ученых как В.Г. Белинский, С.Г. Бочаров, Л.В. Пумпянский и др.

Методологической базой курсовой работы являются общенаучный метод познания, включая анализ и обобщение, частнонаучные методы (историко-правовой, системно-функциональный, и др.).

Структура работы определена целями исследования и отражает его логику, состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы.

контекстный поэтический баратынский случевский

Глава 1. Жанровое своеобразие произведения и его место в контекстном жанре

1.1 Виды контекста и их особенности

Под контекстом принято понимать языковое окружение, в котором употребляется та или иная языковая единица.

Значение слова, особенно многозначного, реализуется в словосочетании, в грамматической конструкции, в совокупности слов. Попробуйте произнести вне контекста такие русские слова, как класс, передача, сторона, и вы поймете, что употребленные в изолированном виде они вряд ли несут какую-либо информацию и не могут вызвать у слушателя определенные ассоциации. Для того чтобы они обрели значение, им нужен «указательный минимум». Так, значение слова класс актуализируется в словосочетаниях игра высокого класса, классы морских судов, класс рабовладельцев, младшие классы и т. п.; передача -- в словосочетаниях передача по радио, передача больному, велосипедная передача и т.п.; сторона -- в словосочетаниях с левой стороны, с выгодной стороны, прения сторон, дальняя сторона и т.п.

Только языковое окружение может «высветить» различные значения существительного colony и указать на то, что первом предложении это -- исправительная колония, во втором -- Британская колония, т. е. территория, зависимая от метрополии, в третьем -- семейство ос, в четвертом -- первые тринадцать штатов, которые были объединены в федерацию, получившую название Соединенные Штаты Америки:

France used to send criminals to more than eight years hard labour to the Guiana penal colony.

I was born in a Crown Colony, and I've lived practically all my life in the colonies.

Surprisingly, my extreme closeness did not alarm the wasp colony.

By 1763 printing was firmly established in each of the thirteen colonies (Literary History of the United States).

Принято различать несколько видов контекста - узкий, широкий и экстралингвистический (внелингвистический).

Под узким контекстом подразумевается контекст словосочетания или предложения. В трех первых предложениях вышеприведенных примеров значение слова colony было уже понятно из минимального контекста -- словосочетаний Crown Colony, penal colony, wasp colony.

Такие знакомые слова, как theory и criticism, в различных словосочетаниях получают разные значения и поэтому переводятся по-разному.

В современной публицистике:

the theory of Einstein теория Эйнштейна

criticizm of modern trends in education критика новейших тенденций в образовании.

В книге об истории Шотландии (XV1 век, период Реформации):

the theory of Christ учениеХриста

criticism of the church недовольство церковью

В отличие от узкого контекста широкий контекст выходит за рамки предложения. Это может быть абзац, глава и все произведение в целом. Следующий пример взят из романа Энн Таилер.

Первая глава романа повествует о том, как одну супружескую пару, прожившую вместе 20 лет, постигло горе -- хулиганы убили их единственного, горячо любимого сына, двенадцатилетнего мальчика. Мейкон, глядя на свою жену, убитую горем женщину, вспоминает, какой она была 20 лет назад, студенткой колледжа, когда жизнь только начиналась и обещала одни радости:



Sarah, a bubbly girl with а tumble of copper-brown curls.	Сара, жизнерадостная девушка с копной медно-рыжих курчавых волос.

В словаре В. К. Мюллера прилагательное bubbly представлено двумя значениями: 1) пенящийся (о вине); 2) пузырчатый (о стекле).

Поскольку словарные эквиваленты русско-английского словаря неприемлемы для перевода bubbly, нам приходится искать единственно правильное определение в контексте всей главы.

Еще один пример:

The Remedial Centre placed patients in shared or single rooms.	В лечебном центре больных помещали в одноместные или двухместные палаты.

Одно из значений глагола to share -- пользоваться чем-либо вместе (одновременно) с кем-либо (с одним человеком, двумя, тремя и более). Поэтому резонно задать вопрос: почему не «трех-, четырехместная палата»? Ответ дает контекст: в начале главы (A. Hailey «Money Changers») говорится о том, как вице-президент одного крупного американского банка поместил свою жену, страдающую серьезным психическим расстройством, в клинику для душевнобольных под ничего не значащим названием «Лечебный центр». Содержание больных в этой клинике стоило баснословных денег, поэтому невозможно предположить, чтобы там были хотя бы трехместные палаты.

Только широкий контекст, т. е. контекст всего произведения, дает возможность переводить заглавия статей, названия литературных произведений. Так, человек, незнакомый с содержанием романа Джона Голсуорси «Beyond», не в состоянии понять, почему в переводе он называется «Сильнее смерти». Все становится ясно по прочтении романа, который повествует о всепоглощающей силе любви.

Здесь уместно было бы привести в качестве иллюстрации историю одной переводческой ошибки. В начале 60-х годов на Московском международном кинофестивале был показан английский фильм, снятый по роману Джона Брейна «Room at the Top». Можно только предположить, что переводчик, которому поручили перевести список фильмов, представленных на фестиваль, не знал романа, который лег в основу сценария, и не имел возможности заранее посмотреть фильм. Поэтому он «вслепую» перевел название. Отсюда первый вариант -- «Мансарда». Однако зрители не услышали в фильме ни одного упоминания о какой-либо мансарде. Немного позже уже купленный фильм вышел на экраны с «подправленным» названием «Комната наверху». Вскоре появился третий вариант -- «Место наверху». И окончательным вариантом стал «Путь наверх». Может быть, еще правильнее было бы назвать фильм «Место под солнцем». Легко понять, что весь курьез произошел из-за того, что слово room означает и комнату, и место, пространство, а переводить названия произведений «вслепую» -- рискованно.

В своей работе переводчик сталкивается с такими случаями, когда, выбирая нужный эквивалент, он не может опереться даже на широкий контекст и вынужден выйти за пределы языкового контекста. В таком случае он имеет дело с экстралингвистическим (внелингвистическим контекстом, т. е. он переводит с учетом экстралингвистических факторов -- эпохи, обстановки, обстоятельств, места-времени, к которым относится высказывание.

Следующие примеры дают возможность проследить, как по-разному переводится существительное invasion в зависимости от места, времени и обстоятельств, при которых происходило вторжение (нашествие и проч.):

1. The invasion of Poland by Germany marked a new stage in the course of World War II.	Нападение Германии на Польшу явилось новым этапом в ходе Второй мировой войны.

Для каждого, кому знакомы обстоятельства, при которых немецко-фашистские войска вторглись (вероломно, внезапно, без объявления войны) на территорию Польши, очевидно, что этот акт можно квалифицировать не иначе, как нападение.

2. Despite his pacific views Curt Vonnegut volunteered for military service in 1943. He served as a scout during the invasion of Europe.	Несмотря на свои пацифистские взгляды, Курт Воннегут вступил добровольцем в армию в 1943 году. Он служил разведчиком во время высадки союзников в Европе.

Поскольку эта операция носила характер мощнейшего десанта, который был переброшен через Ла-Манш на побережье Нормандии с помощью целой армады десантных судов и плавсредств, в этой фразе invasion является не чем иным, как высадка.

The Vikings began their invasions from Scandinavia about 800 A.D. and went on for about two centuries.	Викинги начали совершать набеги из Скандинавии приблизительно в 800-х годах нашей эры и продолжали заниматься этим в течение почти двух столетий.

В немногих сохранившихся письменных памятниках викингов называли «пиратами». Известно также, что викинги умели строить прекрасные быстроходные суда. Это позволяло им заниматься и торговлей, и грабежами на прибрежных территориях. Сама история свидетельствует о том, что здесь слово invasion следует понимать уже не как нападение или высадка, а как набег.

Несомненно, эти примеры далеко не исчерпывают всех возможных переводов слова invasion на фоне экстралингвистического контекста.



1.2 Изменения контекста во времени

Наибольшую сложность представляет историческое изменение контекста в процессе восприятия литературного произведения в последующие эпохи, так как утрачивается представление о реалиях, обычаях, устойчивых речевых формулах, бывших вполне обыденными для читателей прошлой эпохи, но совершенно незнакомых читателю последующих поколений, в результате чего происходит невольное обеднение, а то и искажение смысла произведения. Утрата контекста может, таким образом, существенно повлиять на интерпретацию, поэтому при анализе произведений отдаленных от нас культур необходим так называемый реальный комментарий, иногда очень подробный. Вот, например, с какими областями жизни пушкинской эпохи счел нужным познакомить читателя Ю.М. Лотман, автор комментария к «Евгению Онегину»: «Хозяйство и имущественное положение «…» Образование и служба дворян «…» Интересы и занятия дворянской женщины «…» Дворянское жилище и его окружение в городе и поместье «…» День светского человека. Развлечения «…» Бал «…» Дуэль «…» Средства передвижения. Дорога». И это -- не считая подробнейшего комментария к отдельным строчкам, именам, речевым формулам и т. п.

Общий вывод, который можно сделать из всего сказанного, состоит в следующем. Контекстуальный анализ является в лучшем случае частным вспомогательным приемом, никак не заменяющим анализа имманентного; необходимость того или иного контекста для правильного восприятия произведения указывается организацией самого текста.

Глава 2. «Мой дар» в контексте жанра и его место в поэтическом мире Е.А. Баратынского

2.1 Поэтический мир Е.А. Баратынского

В дни безграничных увлечений,

В дни необузданных страстей

Со мною жил превратный гений.

Наперсник юности моей....

Е. Баратынский

Евгений Абрамович Баратынский стоял у истоков русской классической поэзии. Он, как и другие поэты начала XIX века, оставил большое количество стихотворений, сказал свое слово не только в российской, но и в мировой поэзии. В лирике Баратынского много дружеских посланий соратникам по перу.

В этих стихотворениях поэт полушутливо говорит о своих солдатских буднях:

Мне ли думать о куплетах?

За свирель... а тут беды!

Марс, затянутый в штиблетах,

Обегает уж ряды,

Кличет ратников по-свойски...

О, судьбы переворот!

Твой поэт летит геройски

Вместо Пинда -- на развод.

Или мечтает о том времени, когда оставит военную службу, будет жить в кругу заботливой семьи, предаваясь любимому занятию:

Нельзя ль найти любви надежной?

Нельзя ль найти подруги нежной.

С кем мог бы в счастливой глуши

Предаться неге безмятежной

И чистым радостям души.

Вскоре мечтам поэта дано было осуществиться: он вышел в отставку, женился и поселился в уединенном сельском имении Мураново. Здесь так спокойно отдыхалось вдали от шума старой столицы, наедине с подругой, и так легко писалось:

Я помню ясный чистый пруд,

Под сепию берез ветвистых.

Средь мирных вод его три острова цветут;

Светлея нивами меж рощ своих

волнистых, За ним встает гора, пред ним

в кустах шумит И брызжет мельница. Деревня, луг

широкий, А там счастливый дом... туда душа

летит, Там не хладел бы я и в старости глубокой!

Живя в деревне, поэт прекрасно знает природу, любит неброскую красоту средней полосы России и повествует читателю о ее внутренней гармонии:

Чудный град порой сольется

Из летучих облаков,

Но лишь ветр его коснется,

Он исчезнет без следов.

Так мгновенные созданья

Поэтической мечты

Исчезают от дыханья

Посторонней суеты.

Александр Сергеевич Пушкин высоко ценил поэтический дар Баратынского, его лиризм и благозвучие стиха:

Страстей порывы утихают.

Страстей мятежные мечты

Передо мной не затмевают

Законов вечной красоты;

И поэтического мира

Огромный очерк я узрел,

И жизни даровать, о лира!

Твое согласье захотел.

Для ранней лирики Баратынского характерно воспевание радостей жизни среди верных друзей. Они молоды, полны энергии, жизнь их беззаботна и весела:

Мы не повесы записные!

По своеволию страстей

Себе мы правил не слагали.

Но пылкой жизнью юных дней,

Пока дышалося, дышали;

Любили шумные пиры;

Гостей веселых той поры,

Забавы, шалости любили

И за роскошные дары

Младую жизнь благодарили.



Но со временем в поэзии Баратынского начинают звучать иные мотивы. Автор задумывается о своем предназначении и о великой миссии поэта и поэзии. Эта тема станет традиционной для русской классической литературы. За Баратынским об этом будут писать многие великие поэты.

Сегодня поэзия Баратынского воспринимается иначе, но его мысли, чувства и патетика по-прежнему актуальны и читаются современным читателем с захватывающим интересом. Они интересны и как шаги становления русской поэзии, и как история стихосложения, и как история русской культуры.

2.2 «Мой дар» и его роль в творчестве поэта

В лирике Баратынского нашло выражение скептическое сознание дворянского интеллигента 1820--1830-х годов. Разрыв душевных связей человека с человеком, поэта с народом Баратынский осмыслил философски. Он пришел к выводу о его неизбежности в современных ему общественных условиях, но объяснил не конкретно-исторически и социально, а извечными законами, управляющими миром. Для себя он избрал позицию трезвого знания и беспощадного анализа, который совершается в мужественном и гордом уединении от мирской суеты. Чем сильнее напор внешнего мира, считал Баратынский, тем более упорным и стойким должно быть сопротивление человека.

В очень личном стихотворении «Мой дар убог, и голос мой негромок…» речь идет не только об авторской скромности и надежде на память читателей. Главное в другом: «Но я живу, и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие…». Найдя «друга в поколеньи», утверждает Баратынский, я нашел пищу моим чувствам и делился ими с другими, близкими мне. Именно это общение душ, их «обмен» гуманны и радостны. Они - залог будущего внимания читателей. Так трагический лирик, склонный занять единственно возможную и достойную для себя позицию независимого уединения, обнажает свое тайное желание быть рядом с людьми и писать для них. И в этом движении мысли Баратынского от «Последнего поэта» к «Рифме», а затем к просветляющим стихам «Пироскафа», написанного уже после «Сумерек» на закате жизни, состоит выстраданный итог его творчества.

Баратынский-поэт гордо встал на защиту возвышающей человека духовности и решал «мятежные вопросы» вселенского масштаба и значения, внятные и нам, его далеким потомкам. Вот почему бесконечно справедливы слова Белинского: «Читая стихи Баратынского, забываешь о поэте и тем более видишь перед собою человека, с которым можешь не соглашаться, но которому не можешь отказать в своей симпатии, потому что этот человек сильно чувствуя, много думал… Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека - предмет вечно интересный для человека».

Прислушаемся к этой речи: кому она обращена, кому говорится? Кому-то близкому: оттого и голос не громок. Может быть, «другу в поколеньи», о котором здесь же сказано? -- но о нем поэт говорит отстраненно, как будто издалека: «кому-нибудь любезно бытие». Скорее, это речь к себе самому. Я отдаю себе отчет, уясняю свое положение: такова интонация этой сосредоточенной речи. Но эта же уединенная и замкнутая речь весьма далеко простирает свой кругозор, «глядит» в безбрежное будущее и провидит свой посмертный (по смерти поэта) путь к неизвестному «читателю в потомстве». В статье 1913 года «О собеседнике» О. Мандельштам уподобил чтение стихотворения Баратынского получению письма, обращенного из глубины времени к неизвестному адресату как «провиденциальному собеседнику». Мандельштам использует старый образ письма, запечатанного в бутылке, брошенной в море. «Читая стихотворение Боратынского, я испытываю то же чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь -- и помог исполнить ее предназначение... И каждый, кому попадутся стихи Боратынского, чувствует себя таким «читателем» -- избранным, окликнутым по имени...» (Вряд ли Мандельштам, когда писал это, помнил письмо Баратынского 1832 г. Киреевскому, подтверждающее использованную им метафору: «Виланд, кажется, говорил, что ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы. Надобно нам доказать, что Виланд говорил от сердца. Россия для нас необитаема, и наш бескорыстный труд докажет высокую моральность мышления». С необитаемого острова и бросают бутылку в море.)

Итак, перед нами своего рода «Памятник» Баратынского. Но, конечно, своего рода. Потому что всех внешних классических признаков поэтических «памятников» стихотворение Баратынского не имеет, начиная с самой темы памятника, начиная с первой заглавной строки. Нет у Баратынского никакого памятника, нет славы, нет ни малейшего признака оды. Ведь разве не противоположны одно другому эти два утверждения: «Мой дар убог и голос мой не громок...» -- «Я памятник себе воздвиг...»? Тем не менее, при отсутствии внешней темы и классических признаков, по внутренней теме своей это истинный «памятник», можно сказать, неклассический. Попробуем сопоставить его с классическим пушкинским -- все необщее выраженье поэзии Баратынского обнаружится в этом сравнении; почву же для него дает самый текст обоих стихотворений, речь в которых -- в обоих -- идет о посмертной судьбе поэзии и «души» ее творца. В двух значительных пунктах, в двух важных словах между стихотворениями есть совпадения. Одно из них: «кому-нибудь любезно бытие...» -- «И долго буду тем любезен я народу....» Однако различие так очевидно в этом совпадении. Что происходит в стихотворении Баратынского? Поэт открывает его признанием слабости своего дара -- и что же противопоставляет он этому?

«Но я живу, и на земли мое

Кому-нибудь любезно бытие».



Мое неповторимое существование, не отмеченное заслугами, которые надо бы было назвать, но как бы оправданное любовью и дружбой другого человека, -- вот что передается «в моих стихах» возможному будущему читателю (но не «народу», «языкам», «Руси великой»). Среди отсутствующих непременных признаков поэтического «памятника» полностью отсутствует у Баратынского пафос перечисления биографических, поэтических, гражданских и пр. заслуг -- пафос, у Пушкина и вводимый этим словом «любезен»; пафос заслуги и служит обоснованием «памятника» -- классический признак этого вида стихотворений. Заслуги у Баратынского нет, но обоснование есть (структурный признак вида более глубокий) -- обоснование и превращающее стихотворение в «памятник»; только обоснованием здесь являются не заслуги, а самое бытие человека-поэта, оно само по себе «любезно» и ценно, а не те или иные его характеристики -- они отсутствуют; и самая эта «любезность», т. е. признание и утверждение моего бытия другим человеческим существом также служит обоснованием.

И второе слово, на котором глубинно сближаются столь непохожие «памятники» Баратынского и Пушкина (из которых, не забудем, первый создан восемью годами ранее пушкинского, и не в заключение, но в середине пути поэта), -- «душа». Сопоставим: «душа моя окажется с душой его в сношеньи» -- «Душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит». Слово это в пушкинском «Памятнике» заключает в себе известный итог пути, который оно проходило в поэзии Пушкина. «И тленья убежит» -- на пути к этому было в стихотворении 1823 г.: «Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав...» «Памятниковая» державинская формула («но часть меня большая, От тлена убежав...») здесь обращена с поэтического на личное бессмертие и дана в контексте мучительного сомнения, какого не знал твердо веровавший Державин; с «памятниковой» темой бессмертия поэзии эта острая у Пушкина, особенно в 1820-е годы, тема бессмертия души здесь не связана. Но две эти темы уже были связаны -- полемически -- юным Пушкиным в лицейском послании 1817 г. Илличевскому:

Мой друг! неславный я поэт,

Хоть христианин православный.

Душа бессмертна, слова нет,

Моим стихам удел неравный --

И песни музы своенравной,

Забавы резвых, юных лет,

Погибнут смертию забавной,

И нас не тронет здешний свет!

К трудной теме здесь легкое ироническое прикосновение; скромное признание своего поэтического бесславия столь же иронически условное, как и «православное» признание бессмертия души. На самом деле автор -- плохой христианин и славный поэт: плохо веруя в бессмертие души, он готов его обменять на поэтическое бессмертие. Легкое прикосновение к большим темам вдруг порождает серьезное противоречие, пророчащее будущий «Памятник»:

«Ах! ведает мой добрый гений,

Что предпочел бы я скорей

Бессмертию души моей

Бессмертие своих творений».

Ведь именно это противоречие разрешается в «Памятнике» таинственной формулой -- «душа в заветной лире», -- занимающей здесь у. Пушкина место, принадлежащее в классической композиции «памятника» иному определению несмертной сущности человека-поэта -- «часть меня большая» (Гораций, Державин). Два бессмертия -- личное и поэтическое, -- спорившие в лицейском стихотворении, объединяются и сливаются в этой новой пушкинской формуле. По существу, она не так нова: во втором державинском «памятнике», в «Лебеде», эти два атрибута вместе и составляют нетленную «часть меня большую» («Необычайным я пареньем От тленна мира отделюсь, С душой бессмертною и пеньем, Как лебедь, в воздух поднимусь»). В пушкинской формуле два бессмертия так слились, что «душа» влилась в «заветную лиру» и в ней сохранится; эта душа несмертна, и мир нетленного будущего -- поэтический мир («доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит»). У Баратынского в его неклассическом «памятнике» нет ни поэтической заслуги, ни, собственно, поэтической души в этом пушкинском смысле.

«Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах; как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношеньи...»

Связь «души» и «стихов» в этой их обоюдной будущей жизни обратная пушкинскому «душа в заветной лире». В самых «стихах» (единственный раз упомянутых -- и как сниженно-прозаично это рядом с «заветной лирой») как будто важны не они, а то, что они содержат, хранят и способны (впрочем, «как знать?» -- осторожно-проблематичная интонация на месте уверенно-утвердительной «памятниковой») передавать через времена -- «бытие» и «душу» создателя (не поэтически-преображенную «душу в заветной лире», но реальную человеческую сущность и личность, «жизнь» -- «Но я живу...» -- и неповторимую экзистенцию), а в восприятии их далеким потомком важнее всего контакт, «сношенье» (через пространство и время) двух душ, человеческих существований. Глубоко интимное событие человеческого общения (через «стихи», как будто являющиеся лишь передаточным материалом такого общения) -- вот «памятник» Баратынского.

«И как нашел я друга в поколеньи,

Читателя найду в потомстве я».



«Друг в поколенья», Киреевский после смерти поэта свидетельствовал: «Баратынский часто довольствовался живым сочувствием своего близкого круга, менее заботясь о возможных далеких читателях». «Памятником» своим Баратынский словно заранее возразил на это. Но им же и подтвердил: обретение возможного далекого читателя в потомстве уподобил встрече с другом в поколеньи. Сравним у Пушкина: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой» -- стих имеет «характер истинно ветра, воздвигшегося и обтекшего неизмеримый край». У Баратынского -- ни географических просторов, ни исторических и национальных судеб. Мы цитировали: «Россия для нас необитаема». Резкость и безнадежность этих слов в значительной степени -- катастрофическая реакция на правительственное запрещение журнала Киреевского «Европеец», воспринятое поэтом как тяжкий удар. В последние месяцы жизни он будет иначе писать о России -- но России как темы нет в поэзии Баратынского, почти у него одного из великих русских поэтов. Историческое мышление Баратынского, как увидим, обширно, а «обреченность», причастность духовным конфликтам, «борьбе верховной» («Ахилл», 1841) своего века -- глубока, но историко-философская поэтическая мысль его разреженно-обобщенна и простирается поверх национально-исторических конкретностей. Этому характеру мира поэта отвечает и «памятник» его. На месте истории, государства, архитектурных памятников, «народов», «языков», «Руси великой» здесь только два человеческих существа, почти абстрактных, чистые я и другой, и таинство их чистого существования' и общения, являющегося само по себе достойным «памятника» событием. Так «в поколенья», так и «в потомстве»: путь к провиденциальному читателю сквозь космические дали разреженного времени-пространства неизвестного будущего (не пушкинской населенной и звучной истории!), подобно действительно свету звезды (будущий образ Маяковского). И никакого, конечно, «ветра» в стихе (историческое движение, глас народа, даже народов, молва и слава): сосредоточенная тишина интимного акта общения-проникновения, тишина вместе как бы внутреннего мира души человека и космического пространства. И, наконец, максимальная и отвечающая непластичности, чистой духовности выражаемого события безобразность поэтической речи, отсутствие вместе с главной метафорой памятника и всей метафорической оснастки и богатой наглядной образности, составляющей также классический признак этого редкого вида стихотворений.

«Так как всякий «Памятник» есть искание наиболее устойчивого, с чем можно связать свою поэзию, отвержение недолговечного и обретение безусловной связи...» -- говорит Л. В. Пумпянский. Это устойчивое, безусловное и долговечное (если не вечное): у Горация -- Римское государство, у Державина -- «славянов род», у Пушкина это -- сама поэзия. У Баратынского -- если, вопреки всем несходствам, включить его неклассический «памятник» в этот классический ряд -- такой безотносительной ценностью, которая служит гарантом прочности дела поэта и которой служит его поэзия, является таинство человеческого общения.

2.3 Сравнительный анализ «Мой дар убог, и голос мой не громок…» Евгения Баратынского и «Мой стих -- он не лишён значенья…» Константина Случевского

Стихотворения объединены темой: авторы осмысляют своё место в литературе. Неслучайно первое слово в обоих произведениях -- местоимение «мой». И Баратынского, и Случевского в этом вопросе отличает скромность -- они начинают с утверждения собственной «невеликости». Баратынский выражает это прямо: «Мой дар убог, и голос мой не громок», Случевский же более тонко, синтаксической конструкцией с отрицанием: «Мой стих -- он не лишён значенья». Но поэт (как и всякий человек) не может существовать без веры в нужность собственной деятельности. Оба автора убеждены в том, что у них есть читатели, но Баратынский видит своего в потомке, Случевский же -- в современнике, он сомневается как раз в том, в чём убеждён Баратынский, -- в интересе к своему творчеству в будущем.

Очень важно, что Баратынский осмысляет своё поэтическое творчество, понимая под ним выражение своей жизни на земле. Вместе со словами дар и голос, стих, относящимися к творчеству, он использует слова душа, бытие. С утверждения «Но я живу» начинается вторая тематическая часть стихотворения. Автор знает, что всё его существование отражается в творчестве, а человеческая жизнь («на земле моё… бытие») не может быть не интересна, и связи поэта с читателем так же неизбежны, как связи между близкими людьми. Поэт сравнивает своего читателя с другом, он говорит о душевном родстве людей. Вместе с тем близкими не могут быть все, а этот поэт обращается только к тем, кто окажется ему близок, сумеет его услышать (ведь у него негромкий голос) и понять. Баратынский осознаёт себя камерным поэтом.

Случевский же большее внимание уделяет размышлениям не над своей жизнью, а над своими стихами. Он называет их очерками, характеризует их черты и краски. Он использует образы искусства и творчества (картины, скрижали). В последней строфе он говорит о том, что искусство служит общению поколений, человеческой памяти (образ эха, мотив ауканья). Себя поэт ассоциирует с поколением, он выражает дух своих современников: «Те люди, что теперь живут, // Себе родные отраженья // Увидят в нём, когда прочтут». Поэтому местоимения единственного числа в первых двух строфах («мой», «мною») сменяются на местоимения множественного в последних («мы», «нам»).

Ещё одно существенное различие этих стихотворений -- эмоциональный тон. Стихотворение Баратынского звучит спокойно, как итог авторских раздумий. Пятистопный ямб в русской поэзии часто служит для выражения медитации (размышления), поскольку звучит протяжно, несколько торжественно и одновременно напевно. В нём выражена дорогая автору, выношенная им мысль, которая умещается в одно предложение и одну строфу. Законченность мысли проявляется и в кольцевой рифмовке каждых четырёх стихов, и в том, что Баратынский выбирает восьмистишие -- строфу, обычно звучащую завершённой. В стихотворении нет описаний, мало эмоционально окрашенных слов (только «любезно»), так как не эмоции выражает автор, а мысль. Для этого ему нужны особые -- укоренённые в поэтической традиции (часто встречающиеся в стихотворениях эпохи) слова: «дар», «бытие», «любезно», «потомок», «душа».

Произведение Случевского звучит по сравнению с предыдущим словно ускоренно, более «нервно»: четырёхстопный ямб способен передавать самые разные эмоции. Оно строфично, первая и третья строфы соответствуют одному предложению, вторая и четвёртая -- двум, причём вторая и третья --восклицательным; в последней одно словно не закончено (многоточие), а второе (последний стих) включает два вопроса. Автор не столько утверждает, сколько раздумывает по ходу стихотворения, он сомневается, не уверен, поэтому то восклицает, то замолкает, использует разговорные синтаксические конструкции (неполные, с междометиями) и соответствующую лексику (много служебных слов, форма «хоть»). Он более напряжён, не случайно почти в каждом стихе звучит дисгармоничное «р».

Эти стихотворения являются примером самобытности осмысления каждым поэтом своего места в литературе и в жизни, а также свидетельствуют о том, что характер поэта отражён в его творчестве.

Заключение

Подведем итоги. Реконструкция литературной позиции поэта требует не только внимательного изучения его творчества, но и учета максимально широкого литературного и эстетического контекста, позволяющего отрефлектировать прагматику его литературного поведения. Важнейшими источниками его взглядов на литературу были эстетика «легкой поэзии» и - отчасти примыкающая к ней - элегическая эстетика. Оба этих литературных комплекса были восприняты Баратынским от его поэтических учителей (Жуковского, Батюшкова, Вяземского), однако уже в рамках литературной программы «союза поэтов» трансформированы как в идейном, так и в стилистическом отношении. Такая переработка основных поэтологических принципов сопровождает литературную биографию Баратынского вплоть до середины 1830-х годов. Во второй половине предшествующего десятилетия даже насущная необходимость коренных перемен в литературных воззрениях и репутации поэта не заставила его изменить сформировавшейся еще в молодости эстетической системе.

Категория «субъективной поэзии», которую Баратынский пытался использовать для актуального самоопределения, обеспечившего бы ему весомое положение на литературной сцене, была воспринята поэтом сквозь призму характеристик элегии, обогатив, но, не переменив его поэтическую систему. Однако даже сознательно надетая Баратынским маска «литературного старовера» не сообщает его поэзии мотивной или стилистической стагнации. Эксперименты с поэтическим словом, начатые еще в ранний период творчества, интенсифицируются во второй половине 1820-х годов и продолжаются в 1830-ые годы.

Наиболее противоречивым стоит признать период начала 1830-х годов, ознаменованный близкими дружескими отношениями Баратынского с И.В. Киреевским и его попытками актуализировать свою литературную позицию. Даже тогда, несмотря на открытую солидаризацию с некоторыми доселе неприемлемыми металитературными концепциями, Баратынский продолжает критически рефлектировать их постулаты с точки зрения собственных сложившихся еще в начале 1820-х годов литературных взглядов. Такая двупланная литературная позиция была проанализирована нами на примере стихотворений «Мадонна» и «На смерть Гете». Затем болезненный разрыв с Киреевским возвращает Баратынского к старой поэтологической системе, подаваемой с этого времени в иной -- трагической - огласовке. Такое сочетание станет определяющим для поэзии Баратынского последнего периода, суммированной в сборнике «Сумерки» 1842 г. Детальная реконструкция литературной позиции Баратынского со второй половины 1830-х годов вплоть до смерти в 1844 г. с привлечением широкого литературного контекста осталась за рамками нашего исследования и составляет перспективу дальнейшего изучения творчества Баратынского.

Таким образом, считаем, что цель работы достигнута, задачи выполнены.

Список использованной литературы

1. Алексеев М.П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. - Л., 1972. - С. 76.

2. Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. VI. - М., 1955. - С. 4.

3. Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. - М., 1951. - С. 519.

4. Бочаров С.Г. Лирический мир Баратынского [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://philology.ruslibrary.ru/default.asp?trID=371

5. Киреевский И. В. Критика и эстетика. - С. 237.

6. Ляпина Л.Е. Лекции о русской лирической поэзии. - Спб.: Петербургский институт печати, 2005. - 160 с.

7. Мандельштам О. О поэзии. - Л., 1928. - С. 19, 21.

8. Пумпянский Л.В. Об оде Пушкина «Памятник» // Вопросы литературы. - 1977. - №8. - С.147.

9. Семенко И.М. Баратынский // Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М.: Худ. лит., 1970. - С. 221-291.

Размещено на Allbest.ru

...