На Руси от ума одно горе

Рабство - вот в чем основание и тайна зла, вот о чем был, прежде всего, его вечный крик в нашем Некрополисе... И, как эхо, отвечает ему хрестоматийное: "...немытая Россия, страна рабов, страна господ..." (а точнее - страна господ-рабов!). "Нация рабов, снизу доверху - все рабы!" - прокричит в отчаянии другой наш мыслитель...

"И как много предметов, и сколько горя заключено в одном слове "раб"... Вот заколдованный круг... в котором мы все бьемся, бессильные выйти из него... Вот что поражает наши воли и грязнит все наши доблести", - продолжает Чаадаев.

В бесконечной чересполосице его совсем разных мыслей - истинных и издевательских, взглядов подлинных и взглядов прикрытия - найдется материал для всех его почитателей. Он сможет быть своим и для западников, и для националистов, и для марксистов, и для верующих...

Он загадочен, как шекспировский Гамлет, которого могут играть все. И красавцы, и уроды, и молодые, и старики - все найдут оправдание в шекспировском тексте.

Только когда писать о нем будете - не забывайте саркастическую его улыбку...

Во время поношения он вел себя достойно - ни у кого ничего не попросил, ни к одному из прежних знакомцев за смягчением участи не обратился.

Общество вначале радостно травило его. Князь Долгоруков, этот "штабс-капитан Лебядкин", умнейший человек и совершеннейший мерзавец, будет писать пасквили о Чаадаеве...

Чаадаев читал их с холодной усмешкой и швырял в камин. Он ценил рассказ о Талейране, который заснул во время чтения памфлета о себе. "Моральная неприкосновенность" не позволяла ему тратить гнев на гонителей. Тому же он учил дорогих ему людей. Отсюда его фраза: "Если бы я был в Петербурге, дуэли Пушкина не было бы".

Он отлично знал цену жалкого негодования жалкого нашего общества, о котором Белинский писал: "Что за обидчивость такая! Палками бьют - не обижаемся, в Сибирь посылают - не обижаемся... а тут Чаадаев, видите ли, народную честь зацепил - не смей говорить!.. Отчего же это в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность должна быть развитее, чем в Калуге да Костроме, не обижаются словами?"

И еще Чаадаев знал: за холуйским негодованием непременно последует холуйское подобострастие к тому, кто осмелился перестать быть рабом. Ибо в нашем обществе есть давний закон: все обиженные правительством становятся желанны и почетны, как только страсти поутихнут и опасность пройдет.

И действительно - далее все шло по этому российскому обычаю. Когда князь Голицын снял домашний арест, ходить к Чаадаеву стало не только дозволено, но очень даже почетно. В его дом зачастили посетители. Быть принятым Чаадаевым становится признаком хорошего тона, его одобрения добиваются с угодливостью вчерашние гонители.

Знаменитый Загоскин еще недавно написал на него комедию (точнее, сатиру) "Недовольный". Чаадаев посмотрел тогда эту комедию и сказал с вечной своей усмешкой: "А где же это он у нас увидел недовольных? У нас, как известно, все довольные..."

Загоскин был назначен директором только что построенного Малого театра - предмета тогдашней гордости второй столицы. И когда Чаадаев пришел в театр, вчерашний обличитель его Загоскин встретил вчерашнего своего отрицательного героя не только с самым жарким гостеприимством, но с подобострастием, угодливостью, что и было отмечено современниками...

Чаадаев жил в маленьком флигельке на Басманной. Он поселился в нем в 1833 году (еще до опалы) и проживет там до смерти.

Жалкий флигелек ветшал и был жив, как сказал Жуковский, "одним духом", но Чаадаев не покидал убогого жилища. И назывался вчерашний денди "Басманным философом" - без иронии, с уважением.

Когда его выпускали из заточения в собственном доме, Государь повелел ему "впредь ничего не писать". А зачем писать ему - мастеру беседы? Зачем писать в стране, где нельзя печататься? В этой стране достаточно говорить - и он говорил... Так рождались его "mots" - чаадаевские остроты, которые тотчас перелетали из Москвы в Петербург.

Все знатные иностранцы, приезжавшие в Москву (тот же маркиз де Кюстин), знали: необходимо посетить главную московскую достопримечательность - флигелек "Басманного философа". Побеседовать с московским Сократом, почерпнуть чаадаевских "ток"...

Одну из "mots" Петра Яковлевича де Кюстин позаимствовал, обессмертив этой остротой свое сочинение. Это ведь Чаадаев сказал: "В Москве каждого иностранца ведут смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой нельзя стрелять, и колокол, который свалился прежде, чем зазвонил. Удивительный город, где достопримечательности отличаются нелепостью..." Впрочем, для Чаадаева большой колокол без языка был "гиероглиф, выражающий большую страну..."

Была у него и другая известная острота. Выслушав очередное сообщение о борениях в Государственном Совете, о славных битвах отечественных политиков, он говорил, улыбаясь: "Какие они у нас, однако, шалуны!" И в этом не было никакого презрения - просто суждение Гулливера о лилипутах...

И каждый вечер, узнав последние, сегодняшние распоряжения правительства, он задумчиво вопрошал: "Интересно, а какой кукиш завтра положат они на алтарь Отечества?"

Никто теперь не возмущался, наоборот - с подобострастием и в самых разных вариантах повторяли и множество острот с восторгом ему приписывали. Ибо теперь он занимал "должность Чаадаева" - московской достопримечательности.

Только великие славянофилы смели спорить с "Басманным философом" - Хомяков, Аксаков... "Может, никому он не был так дорог, как нам - тем, которые считались его противниками...", - писал Хомяков.

Все тот же "простодушный гений" Языков, ненавидевший Чаадаева, требовал от Аксакова, чтобы тот порвал отношения с "опасным западником" и заклеймил его. И Аксаков замечательно ответил:

На битвы выходя святые,

Мы будем честны меж собой.

Вы-прочь, союзники гнилые,

А вы, противники, на бой!

Ибо это были сражения умов, святые битвы - без ненависти, не против, но во имя... Битвы за то, чтобы понять вечные загадки Сфинкса-России.

И Федор Иванович Тютчев, обожавший спорить с Чаадаевым до хрипоты и так страстно, что слуги в "Аглицком клобе" считали, что они уже дерутся, часто повторял: "Человек, с которым я больше всего спорил, это человек, которого я больше всего люблю".

Он старел... Меж тем на престол взошел новый Государь. Он показался Чаадаеву все тем же вечным деспотом с оловянными глазами, однако общество, как и положено при начале нового царствования, пребывало в самых радужных надеждах.

Как его раздражал этот вечный "покорный энтузиазм" и само общество, которое на самом деле было неразумной толпою! "Как будто собраться вместе в кучу и пастись, как бараны, называется жить в обществе..."

Именно тогда появился у него жест - весьма эксцентрический. Он попросил у врача рецепт на мышьяк для крыс и каждый раз, когда кто-то при нем начинал говорить о надеждах и реформах, вынимал из кармана рецепт и с усмешкой показывал...

Но жизнь - со скепсисом и постоянной усмешкой грусти и презрения - его печалила. И все яснее он понимал, что здесь ему жить и неинтересно, и грешно.

Была еще "жизнь там". Он писал, что нет границы между жизнью здесь и жизнью за гробом, этой пропасти не существует, ее преодолел Господь, пришедший к нам и поправший смертью смерть... Поэтому смерть - всего лишь иное продолжение жизни.

Нет, самоубийства не было - оно невозможно для христианина. Просто однажды он повелел себе начать "жизнь там". Как описывает его биограф, он, никогда не болевший, вдруг стал умирать. Каждый день он старел на десять лет и за три дня превратился в глубокого старика.

Перед смертью он думал о Любви - вспоминал Авдотью Норову. И завещал "положить себя рядом с ее могилой". Там его и похоронят.

Он ушел в день Великой субботы, накануне праздника Пасхи.

Когда его отпевали, по всей Руси празднично звенели колокола. И священник невыразимо торжественно обратился к усопшему: "Умерший во Христе брат - Христос воскресе!"

"Христос воскресе!" - этими словами так хочется закончить наше донесение потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве...

Но святой пасхальный звон не заглушает его слова, звучащие и сегодня из-за гроба его так же тревожно, как и тогда - полтораста лет назад: "Пока из наших уст помимо нашей воли не вырвется признание во всех ошибках нашего прошлого, пока из наших недр не исторгнется крик боли и раскаяния... мы не увидим спасения..."

Заклинание, обращенное к Сфинксу-России - величайшей стране, все не устающей, как белка в колесе, бежать к Спасению по одному и тому же заколдованному кругу - Величия и Смуты, Крови и Раскаяния...

Размещено на Allbest.ru