Формула романтического героя в "Горе от ума" и "Евгении Онегине"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Формула романтического героя в “Горе от ума” и “Евгении Онегине”

Ю. Н. Борисов

“Евгений Онегин” и “Горе от ума” самой хронологией и логикой развития отечественной изящной словесности поставлены рядом у истоков новой русской литературы как литературы национально самобытной, обретшей своё лицо и перспективу движения в будущее. Одним из первых заговорил об этом В.Г.Белинский, настойчиво сближавший шедевры Пушкина и Грибоедрва по их исторической значимости: “Вместе с современным ему гениальным творением Грибоедова - “Горе от ума”, стихотворный роман Пушкина положил прочное основание новой русской поэзии, новой русской литературе”¹¹ Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1981. Т.6. С.371. Курсив здесь и в следующей цитате мой. - Ю.Б. . И далее, говоря о художническом “подвиге Грибоедова”, вновь подчеркнул, что “вместе с “Онегиным” Пушкина его “Горе от ума” было первым образцом поэтического изображения русской действительности в обширном значении слова. В этом отношении оба произведения положили собою основание последующей литературе <...>”²² Там же. С.372. . Точность историко-литературного суждения Белинского подтвердилась сполна, и это требовало от литературоведческой мысли аналитической конкретизации концептуального смысла, заключёного в повторяющенмся у Белинского слове “вместе”.

Диалектика притяжения-отталкивания художественных исканий двух зачинателей русского реализма содержательно и многоаспектно намечалась трудами нескольких поколений историков литературы (Н.О.Лернер, И.Н.Розанов, Н.К.Пиксанов, Ю.Н.Тынянов, Г.А.Гуковский и др.). Тем не менее автор обстоятельной специальной работы о творческих взаимосвязях Грибоедова и Пушкина в 1980 году имел все основания констатировать, что “близость художественных систем “Евгения Онегина” и “Горя от ума” <...> учитывается недостаточно, а их связь с историко-литературным процессом первой чеиверти Х1Х века оказывается не вполне прояснённой”³³ Фесенко Ю.П. Грибоедов и Пушкин. Творческие взаимосвязи: Автореф. дис. <...> канд. филол. наук. Л., 1980. С.4. . О неисчерпанности проблемы и возможностях дальнейшей её разработки свидетельствуют появивщиеся в последние десятилетия труды А.Л.Гришунина, С.А.Фомичёва, Ю.П.Фесенко, В.С.Баевского, Н.Л.Вершининой и других исследователей. Несколько соображений о соотнесённости художественных систем грибоедовской пьесы и пушкинского романа с традицией романтической поэмы предлагается в настоящей статье. реализм поэтический роман пушкин

Первое, о чём необходимо вспомнить: в “Горе от ума” и “Евгении Онегине” решалась общая творческая задача создания универсальной поэтической картины национального мира. Эта картина у обоих поэтов складывалась вокруг конструктивного стержня - истории современного героя, - и благодаря ёмкости обобщающего смысла, заключённого в самой фабуле, и синтезирующей энергии стихового поэтического слова развёртывание сюжета в обоих произведениях представляло русскую жизнь в её целостности, внутренне противоречивом единстве. Содержательное различие творческих решений определялось помимо специфики дарований и художественного опыта каждого из авторов жанровым пространством осуществления поэтического замысла. Романное пространство давало Пушкину несомненное преимущество. Тем поразительнее итог вдохновенного труда Грибоедова, сумевшего вместить “высшего значения” художественную идею (“первое начертание <...> сценической поэмы”) в “суетный наряд” комедии, отвечающий всем требованиям театральной условности, что доказывается длительной и интенсивной сценической жизнью пьесы.

Универсализм поэтического содержания комедии в стихах и романа в стихах во многом явился результатом осуществившегося в структуре этих произведений органического синтеза предшествующего и современного опыта новой русской литературы, основанного на творческом освоении плодотворных традиций европейских литератур. Художественный иснтез - жанровый, тематический, стилевой - ключевое понятие, определяющее новое качество поэтической мысли и единую направленность творческих устремлений Грибоедова и Пушкина. Доступной непосредственному аналитическому созерцанию приметой такой направленности оказывается чрезвычайно высокая степень насыщенности текстов пьесы и романа литературными цитатами, реминисценциями, аллюзиями, узнаваемыми ритмико-интонационными моделями, сюжетными мотивами. Пользуясь современным понятием, можно сказать, что “Горе от ума” и “Евгений Онегин” в совокупности составляют своего рода энциклопедию форм внутрилитературной “интертекстуальности”. В жанрово-стилевом многоголосии, образующем симфоническое целое пьесы и романа, существенное место занимает “тематизм” романтической поэмы.

В обоих произведениях отчётливо прослеживается соотнесённость истории и судьбы центрального персонажа с формулой романтического героя, сложившейся в поэмах Байрона и трансформировавшейся затем в русской романтической поэме, прежде всего у Пушкина. Ядром этой формулы является мотив отчуждения, определяющий структуру конфликта и его сюжетно-композиционное развёртывание в романтической поэме⁴⁴ О типологической сущности романтического героя и его модификациях см.: Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Пушкин и западные литературы. Л., 1978; Манн Ю.В. Поэтика русского романтизма. М., 1976.. Герои Грибоедова и Пушкина в равной мере, хотя и каждый по-своему, переживают процесс отчуждения, отпадения от своей среды, от общества, которому принадлежат по рождению и воспитанию, от привычного окружения и незыблемой системы ценностей, указывающей норму человеческих взаимоотношений, поведения и жизненного целеполагания людям их социального слоя. Это факт общеизвестный и многократно аналитически описанный. Нам важно подчеркнуть иное: обращаясь к схеме традиционно романтического сюжета, и Грибоедов, и Пушкин независимо друг от друга сосредоточивают внимание на том его звене, которое в байронической поэме занимало положение предыстории героя и композиционно оформлялось как “биографическая реминисценция” (В.М.Жирмунский), лаконичная, полная таинственной недоговорённости, лишь обобщённо намекающая на мотивировку отчуждения центрального персонажа. Таким образом, если романтическая поэма представляла уже сложившегося героя, некий результат его эволюции, свершившейся до начала сюжетного действия, то “сценическая поэма” Грибоедова и стихотворный роман Пушкина, смещая акцент на традиционную “предысторию” как главный предмет художественной разработки, воссоздавали самый механизм отчуждения и процесс становления характера центрального персонажа-романтика, вписав его в плотный национально-бытовой. идеологический и культурно-исторический контекст современности. История героя и у Грибоедова, и у Пушкина прерывается на той её стадии, которая для Байрона и позже для авторов байронических поэм была отправным пунктом повествования. Причём финалы пьесы и романа открытые, распахнутые в реальную жизнь, которой и предстоит досказать судьбы персонажей. Тем самым в рецептивную программу произведений закладывалось побуждение читательской мысли к размышлению о вероятных вариантах дальнейшей биографии героев, к угадыванию отнюдь не предопределённых возможных последствий пережитого ими трагического отчуждения.

В научной литературе прочно и отнюдь не безосновательно утвердилось представление о полемической позиции автора “Онегина” по отношению к романтизму. Эта позиция не только реализована, но открыто декларирована в тексте романа (“<...> Что намарал я свой портрет,/ Как Байрон, гордости поэт<...>” и т.д.). По мысли С.М.Бонди, первоначальный замысел “Евгения Онегина” (в 1823 - 1824 гг.) представлял собой “разоблачение, снижение романтических образов и положений с помощью детальной, “реалистической”, почти натуралистической их расшифровки и конкретизации. Герой - разочаровавшийся во всём молодой человек с холодной душой, “угрюмый, томный”, похожий на героев романтических поэм. Сюжетная ситуация та же, что в “Кавказском пленнике”: страстная и наивная девушка влюбляется в холодного героя, сама признаётся ему в любви, а он отвергает её... Но всё это рассказано без всякой романтизации, со всей конкретностью бытовых деталей и положений”⁵⁵ Бонди С.М. О Пушкине. Статьи и исследования. М., 1978. С.40-41.. Существуют и иные суждения на этот счёт. Так, продолжая размышления В.О.Ключевского о пушкинском герое, современный исследователь замечает: “Как-то уж очень не походил этот “бестолковый” Онегин ни на героев Байрона, ни на гетевского Вертера, ни на шатобриановского Рене, ни даже на Мельмота-скитальца, демонического персонажа популярного в те времена романа Чарльза Метьюрена... Действительно - “уж не пародия ли он?”⁶⁶ Кошелев В.А. “Онегина” воздушная громада...” СПб., 1999. С.48.. При видимой противоположности приведённых высказываний (“похожий на героев романтических поэм” - “не походил <...> на героев Байрона”) они совпадают по сути: формула романтического героя наполняется в пушкинском романе новым бытовым, психологическим, историческим содержанием, сохраняя своё значение исходного структурообразующего компонента “жизнеописания” Онегина, без чего ни полемичность авторской позиции, ни литературность и “пародийность” романного персонажа были бы неосуществимы.

Обновление формулы романтического героя происходит и в “Горе от ума”, однако в иных жанрово-стилевых условиях и без открытой (сознательно подчёркнутой) полемичности, столь характерной для пушкинского романа. В литературе о Грибоедове эта тема менее разработана, чем соответствующий раздел пушкиноведения. В Чацком чаще видели резонёра классицистской комедии или обосновывали реалистическую природу характера персонажа, хотя и романтический элемент в структуре конфликта пьесы был замечен. Показательно, что крупнейший исследователь творчества Грибоедова Н.К.Пиксанов уже на склоне лет пришёл к выводу о том, что “выделение романтического элемента из целостного творческого сплава < “Горя от ума” > нелегко осуществить. Но ради точности и полноты анализа это приходится сделать”⁷⁷ Из неопубликованного наследия Н.К.Пиксанова // А.С.Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции / Отв. ред. С.А.Фомичёв. Л., 1977. С.279.. В одной из позднейших заметок “для себя” (от 16 августа 1961 г.) , откуда и процитированное высказывание, рассмотрев под предложенным углом зрения последний монолог Чацкого и обнаржив в нём отчётливые черты романтического стиля, учёный задаётся теоретически важным вопросом: “эта романтика речей и чувств принадлежит ли только герою, Чацкому, или также и автору, Грибоедову?” По мнению Н.К.Пиксанова, накануне декабристского восстания Грибоедов “и сам был не чужд романтических переживаний и воззрений декабристского типа. Это отразилось не только в последнем монологе Чацкого, но и во всём складе “Горя от ума”. По своей общей тональности это ведь не только реалистическая, бытовая пьеса, но и произведение высокой лирической напряжённости”⁸⁸ Там же. С.278-279. .

Напомним и существенное для нашей темы суждение И.Н.Медведевой, которая веско и убедительно обосновала принципиальную значимость присутствия романтического начала в поэтике грибоедовской “сценической поэмы”: “Казалось бы, нетрудно догадаться, какой школе принадлежит произведение, где всё только и состоит в противостоянии героя его “антиподам”, то есть обществу, так называемому “свету”. Этот герой именно в сфере противостояния “свету” явился в поэмах Байрона и долго тревожил умы <...> трагические размышления Чацкого, его финальное Бегу не оглянусь... не могут быть восприняты вне своего фона, вне проекции на романтического беглеца Чайльда (в 1820-х годах поэма стала настольной книгой, наряду с другими поэмами Байрона). К тому же в эти годы явился и русский собрат героев Байрона, пушкинский “Пленник”⁹⁹ Медведева И. “Горе от ума” А.С.Грибоедова. М., 1971. С.62-63. .

Действительно, “биографическая реминисценция”, предыстория пушкинского Пленника как байронического героя органично проецируется и на “преддейсвие” и на сценическое действие “Горя от ума”, с небольшими поправками может служить чем-то вроде “краткого конспекта” сюжета грибоедовской пьесы:

Людей и свет изведал он,

И знал неверной жизни цену.

В сердцах друзей нашед измену,

В мечтах любви безумный сон,

Наскуча жертвой быть привычной

Давно презренной суеты,

И неприязни двуязычной,

И простодушной клеветы,

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел...

Но вернёмся к Онегину и Чацкому. При всей противоположности этих персонажей как психологических типов: энтузиаст-экстраверт и скептик-интраверт, пылкий ум и “резкий, охлаждённый ум”, - их жизненные истории движутся в одном направлении, восходя, повторим, к формуле романтического героя и знаменуя своей общностью общность судьбы своего поколения. Параллелизм судеб Чацкого и Онегина наметился стихийно, сам собою, вырос из исторической и культурно-психологической ситуации 1820-х годов, когда романтический тип мироощущения не без влияния литературы и, в частности, байронической традиции оказался весьма распространённым в среде просвещённой молодёжи¹¹⁰ Применительно к декабристской среде см. об этом: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994. С.331-384. Об исторической обусловленности судьбы поколения Онегина и Чацкого см.: Кошелев В.А. Указ. соч. С.47 - 51.⁰ Единая направленность движения поэтической мысли Пушкина и Грибоедова обнаруживается уже в непреднамеренной и всеми замеченной перекличке оценок Онегина деревенскими соседями (V строфа второй главы):

Сосед наш неуч; сумасбродит;

Он фармазон; он пьёт одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Всё да да нет; не скажет да-с

Иль нет-с. Таков был общий глас, -

с обвинениями, адресованными “фамусовским обществом” Чацкому (III акт комедии)¹¹¹ О сходстве и различии осуждающих мнений о Чацком и Онегине см.: Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкина “Евгений Онегин”: Комментарий. 2-е изд. Л., 1983. С.180-181.¹. Здесь же в предыдущей строфе встречаем формулу “опаснейший чудак”, перекликающуюся со стихом из монолога Чацкого: “И прослывёт у них мечтателем! опасным!!” (действие II, явление 6). Позже, в шестой главе, где Онегин так малодушно демонстрирует зависимость своего поведения от “общего гласа” (сюжет дуэли), Пушкин прямо процитирует “Горе от ума” (“И вот общественное мненье!”) и укажет в примечании : “Стих Грибоедова”.

Объективно возникший параллелизм творческих исканий Грибоедова и Пушкина, по-видимому, со временем остро осознанный последним¹¹² Первоначальная критическая реакция Пушкина на “Горе от ума” анализируется в статье: Городецкий Б.П. К оценке Пушкиным комедии Грибоедова “Горе от ума” // Рус. лит. 1970. № 3. С.21 - 36. См. также: Вершинина Н.Л. Пушкин и Грибоедов: (К проблеме реализма в комедии “Горе от ума”) // Проблемы современного пушкиноведения. Вологда, 1989. С.57 - 75; Коровин В.И. Пушкин и Грибоедов: (Пушкинский отзыв о комедии “Горе от ума”) // Проблемы интерпретации художественных произведений: Сб. науч. тр. М., 1985. С.56 - 72.² , разрешился в итоге интенсивной интертекстуальной связью стихотворного романа с пьесой, воплотившей образ “хронологически и типологически близкого к Онегину Чацкого”¹¹³ Лотман Ю.М. Роман А.СюПушкина “Евгений Онегин”: Комментарийю С.48.³ . По мысли Н.Н.Скатова, “в грибоедовской комедии уже зреет новый великий замысел и готовится к совершению новое мощное движение. В произведении, задуманном как громадная <...> “сценическая поэма”, вынашивается “роман в стихах” - переклички поражают близостью, подчас почти буквальными совпадениями: сон Софьи и сон Татьяны, например”¹¹⁴ Скатов Н. Литературные очерки. М., 1985. С.7. Говоря о потенциях жанра сценической поэмы,сложившегося в европейских литературах конца XVIII -начала XIX в., И.Н.Медеведева отмечает: “Сценическая поэма - это устремление тогдашней драматургии к диапазону романа, жанра, в котором духовная жизнь героя. его деятельность, политическая борьба, любовь, страсти и увлечения могут быть даны в широком, свободном раскрытии” (Медведева И. Указ. соч. С.65).⁴ .

На наш взгляд, после того, как “Горе от ума” прочно вошло в сознание Пушкина, спонтанный процесс творения романа стал протекать с последовательной ориентацией на грибоедовский опыт. “Учитывая то, что “Горе от ума” занимает особое место в “Евгении Онегине” по количеству “цитаций”, - отмечает Ю.П.Фесенко, - представляется очевидным намерение Пушкина обнажить определённую общность обоих произведений”¹¹⁵ Фесенко Ю.П. Указ. соч. С.13.⁵ . Эта общность выражается не только на уровне словесно-образных перекличек и ассоциаций в связи с “собирательным образом” социальной среды (картина “грибоедовской Москвы” в седьмой главе, например), но и на уровне истории героя, строения событийного сюжета при всём различии его психологического наполнения и системы мотивировок в пьесе и романе. Общая схема такова: герой оставляет героиню, предпочтя любви иной круг жизненных интересов; три года проводит в странствиях (“Охота странствовать напал на него,/ Ах! если любит кто кого,/ Зачем ума искать, и ездить так далёко?” - “Им овладело беспокойство,/ Охота к перемене мест”);возвращается в родные места, окончательно понимает, что стал здесь чужим; всепоглощающая любовь к вновь встреченной героине разрешается крушением надежд на счастье (“Спешил! <...> вот счастье, думал, близко” - “А счастье было так возможно,/ Так близко!..”). Общность фабульной схемы в контексте отчётливо расставленных в романе сигналов интертекстуальной связи с “Горем от ума” - важный показатель содержательной соотнесённости произведений, которая, видимо, по замыслу Пушкина, должна быть угадана и осмыслена читателем.

Предельно упрощая и схематизируя, можно сказать так, что история Онегина строится на удвоении по-новому освещённой и разработанной традиционной ситуации романтического героя: последовательно и во взаимном наложении здесь реализуются модели байронической поэмы (“Кавказский пленник”. См. приведённое выше наблюдение С.М.Бонди) и грибоедовского “Горя от ума”. Иными словами, динамика сюжета Онегина на архетипическом уровне есть движение героя, условно говоря, от ситуации Пленника к ситуации Чацкого. Завершение первой стадии сюжета (встреча и расставание с Татьяной, дуэль, странствие) одновременно является началом (“предысторией”) второй стадии, развёрнутой в итоговой восьмой главе.

Любовная катастрофа не случайно завершает историю героя в обоих произведениях и своей концептуальной значимостью вновь отсылает нас к традиции романтической поэмы. По точному наблюдению Ю.В.Манна, для большинства центральных персонажей поэм Байрона “любовь, длись она вечно и беспрерывно, казалось, могла бы составить высшую и конкретную цель <...> Это последняя опора в кипящем водовороте кризиса. Но в таком случае понятно, какую повышенную трагедийность несёт в себе её утрата”. В русской романтической поэме, продолжает учёный, “любовь пережывается как высочайшая реальность - вхождение в область высших идеальных ценностей. Именно поэтому гибель возлюбленной, измена или отвергнутая любовь означают распадение “связи времён”¹¹⁶ Манн Ю.В. Указ. соч. С.131 - 132. ⁶ . В свете этой концепции становится понятным сгущение трагедийной атмосферы в финалах и грибоедовской комедии, и пушкинского романа, как понятной становится и кажущаяся немотивированной “внезапная” влюблённость Онегина, и мрачная патетика последнего монолога Чацкого. Всё это при том, что в обоих произведениях художественное воплощение любовной коллизии определяет общий закон их поэтики - “закон реального правдоподобия, закон живой действительности, реальности”¹¹⁷ Медведева И. Указ. соч. С.68.⁷ .

Любовная драма довершает процесс становления Чацкого и Онегина как личностей романтического мироощущения. Если в начале пьесы герой Грибоедова весело острит, шутит, то в финале готов “на весь мир излить всю желчь и всю досаду”:

С кем был! Куда меня закинула судьба!

Все гонят! Все Клянут! Мучителей толпа,

В любви предателей, в вражде неутомимых

.........................................................................

Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорблённому есть чувству уголок!

Кажется, весь комплекс романтического героя налицо: и изгнанник, и беглец, и одинокий странник, скиталец... “Мечтанья”, которые “с глаз долой”, скорее всего, связаны с с утраченной (“спала пелена”) просветительской верой в разум и в возможность с помощью разума, разумного слова улучшить погрязший в пороке и глупости мир, но не в последнюю очередь и с крушением надежд на счастье в любви. Единственное, что остаётся:

Карету мне, карету!

Концентрация романтических мотивов происходит и в заключительной главе пушкинского романа, начиная с автобиографического вступления и экспозиции героя в форме трационного для поэмы вопроса:

Но это кто в толпе избранной

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Здесь же очень важны внешне беглое и даже шутливое сравнение с Чацким (“Как Чацкий, с корабля на бал”) и словно на проблематику “Горя от ума” сориентированный безымянный голос защитника героя:

- Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нём?

За то ль, что мы неугомонно

Хлопочем, судим обо всём,

Что пылких душ неосторожность

Самолюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит,

Что ум, любя простор, теснит,

Что слишком часто разговоры

Принять мы рады за дела,

Что глупость ветрена и зла,

Что важным людям важны вздоры

И что посредственность одна

Нам по плечу и не странна?

О ком идёт речь в этой строфе? По логике развёртывания текста - об Онегине, но о каком-то мало нам знакомом Онегине. Ведь “пылких душ неосторожность” - это явно не о нём. “И хоть он был повеса пылкий”, но, во-первых, был когда-то давно, а, во-вторых, пылкость души совсем не то, что пылкость повесы. Уместнее вспомнить другое: “рано чувства в нём остыли”, “резкий, охлаждённый ум”. Не припоминаются на авансцене романного повествования “важные люди”, которым “важны вздоры”, или прямые столкновения “ума”, который, “любя простор, теснит”, с “глупостью”, которая “ветрена и зла”. Всё это, как и “самолюбивая ничтожность”, и “посредственность”, что “нам по плечу и не странна”, есть в другом произведении, уже не раз эхом прозвучавшем в пространстве пушкинского романа, - в “Горе от ума”. Сказанное в IX строфе восьмой главы органичнее, естественнее отнести к Чацкому, который на мгновение словно замещает Онегина, становится его двойником. И эта строфа готовит нас к встрече с новым Онегиным - автором страстного письма к Татьяне, обретшим способность любить и страдать. Если строки предыстории героя “Кавказского пленника” явились нечаянным предисловием к истории Чацкого, то IX строфа финальной главы романа стала резюмирующим послесловием к грибоедовской комедии и одновременно прологом финального акта драмы Онегина. Напомним и о том, что мимоходом брошенное сравнение “как Чацкий” в последнем стихе XIII строфы (сильная позиция) замыкает поэтический “curriculum vitae” Онегина до появления на петербургском бале и непосредственно предшествует появлению Татьяны, что вновь подчёркивает (композиционными средствами) концептуальную значимость параллели Онегин - Чацкий в художественном мире романа.

Завершая по необходимости краткий обзор материалов по избранной теме, заметим, что формирование нового качества поэтической мысли - реализма - совершается в творчестве Грибоедова и Пушкина в процессе напряжённого осмысления (отнюдь не только полемического) опыта романтической литературы, в частности, жанра поэмы. Сопоставление “Евгения Онегина” и “Горя от ума” с традицией этого жанра позволяет обнаружить приметы тесного родства двух взаимодополняющих и неразрывно связанных созданий русской словесности. Сближение Онегина с Чацким во второй части романа явилось результатом существенной эволюции отношения автора к своему герою, как и к грибоедовскому, при первом чтении оценённому негативно. По словам С.А.Фомичёва, поэт, “обогащённый новым историческим опытом, который не был ещё пережит его героями <...> в заключительной главе вновь представляет читателям героя в романтическом ореоле, без прежней иронии <...> в психологической отчуждённости героя от света автор словно угадывает некую неординарную перспективу для Онегина”¹¹⁸ Фомичёв С.А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л., 1986. С.193 -194.⁸ . Сближение с Чацким, за которым просматривалась трагическая судьба его гениального создателя, уже ставшая достоянием истории, явилось для Пушкина способом переосмысления онегинского типа: “Духовно Онегин, как это стало ясно лишь теперь, на рубеже нового десятилетия, принадлежал к лучшим людям поколения 1820-х гг., к которым теперь автор уже не может относиться с иронией, пусть даже и сочувственной”¹¹⁹ Там же. С.196.⁹ , - заключает по этому поводу С.А.Фомичёв. Одновременно в творческом сознании поэта протекает процесс своего рода реабилитации романтизма, односторонность которого (в пушкинском понимании!) он уже “преодолел”, что, в свою очередь, открывало возможность объективного восприятия и оценки культурно-исторического феномена романтизма, без ненужной теперь полемики и иронии. И в этом отношении опыт Грибоедова, органически интегрировавшего романтическое начало в многосоставный художественный сплав “Горя от ума”, приобретал для Пушкина на рубеже 1830-х годов эстетическую актуальность.

Размещено на Allbest.ru