Античность в философской лирике Е. Баратынского и творчестве А. Пушкина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

Введение

Глава 1. Античность в философской лирики Е.А. Баратынского

Глава 2. Античность в творчестве А.С. Пушкина

Заключение

Список литературы



Введение

Античность в лирике Е.А. Баратынского и А.С. Пушкина это очень интересная, актуальная и малоизученная тема. Мне захотелось узнать побольше о роли античности в литературе и её значимости для поэтов поэтому я выбрала эту тему.

Античность играла важную роль в творчестве многих поэтов именно поэтому она крайне важна и интересна. Античные мотивы продолжают часто встречаться и в современном мире. Их можно увидеть как в литературных произведениях (книгах, стихах, рассказах и т.д.), так и в художественных фильмах и даже в науки. Это делает её анализ ещё более значимым .

В Новое и Новейшее время античный мир сохранил свое значение в самых разных сферах духовной и умственной деятельности. К нему обращаются историки, социологи, культурологи. Античный мир как некий замкнутый цикл известный с возникновения до гибели, постоянно служит эталоном для культурологов. Без знакомства с античной культурой невозможно понять многочисленные греческие и римские реминисценции у классиков русской литературы. В России ещё в 18 в. переводили античных авторов, и уже Державин написал свой «Памятник» в подражание «Памятнику» Горация. Прекрасно знал римскую литературу А.С.Пушкин. Его переводы по адекватности подлиннику не знают себе равных. К античным сюжетам обращались Д.С.Мережковский («Юлиан Отступник»), Л. Андреев (пьесы «Похищение сабинянок» и «Конь в сенате»).

Таким образом, тысячи нитей связывают культуру Европы с древними цивилизациями Греции и Рима. Фундамент современной Европы был заложен в Древней Греции и Риме. Поэтому нельзя недооценивать важность античной культуры в современном мире.

Мы можем очень часто читать произведения и не задумываться о том, какую роль в них играет античность. А ведь эта роль на самом деле очень большая. Я надеюсь, что с помощью доклада мы все сможем увидеть эту значимость.

Античная эпоха влияла и влияет на творчество поэтов. Она, как и любая другая эпоха, оставила свой след. И мы не можем не признавать её важности в современном мире, хотя потому что это часть нашей культуры и истории.



Глава 1. Античность в философской лирике Е.А. Баратынского

В русскую поэзию Е. А. Баратынский вошел прежде всего как создатель философской поэзии. Уже в ранней его лирике с традиционной тематикой чувственных радостей жизни мысль и чувство существовали в неразрывном единстве. Уже на том, раннем этапе, появляются стихотворения, содержащие глубокие раздумья над жизнью, историей, неумолимым движением времени.

Таковы отрывки из поэмы «Воспоминания» (1820)Жизненный опыт, память прошлого -- вот основы творчества «певцов бессмертных», «Фебовых сынов». Баратынский называет их «детьми памяти»:

...кому одолжены

Вы силой творческой небесных вдохновений?

-- Отзыву прежних чувств и прежних впечатлений.

И перед умственным взором поэта проходят «волшебные картины» прошлого, почерпнутые из «бессмертных повестей» античных историков:

Свободный, гордый Рим! блестящие Афины!

Поэт перечисляет наиболее известные исторические сюжеты: подвиг спартанского царя Леонида, трагическая история юной римлянки Виргинии, героические дела республиканца Катона.

Традиционная тема земного величия подается Баратынским оригинально, глубоко, как неумолимый ход времени:

Как волны дымные бегущих облаков,

Мелькают предо мной события веков.

Смотрите, как века, незримо пролетая,

Твердыни древние и горы подавляя,

Бросая гроб на гроб, свергая храм на храм,

Остатки гордые являют Рима нам.

В стихотворении «Рим» (1821) просто и лаконично выражены те же мотивы. Но и здесь взволнованная мысль поэта:

Ты ль на распутий времен.

Стоишь в позорище племен,

Как пышный саркофаг погибших поколений...

В ряде стихотворений встречается необычная трактовка традиционной темы. И сам этот оригинальный поворот темы свидетельствует об ищущей, неспокойной мысли поэта. Так, послание «Дельвигу» (1821) проникнуто грустной мыслью о невозможности полного счастья на земле. В обоснование этой мысли--своеобразная трактовка мифа о Прометее:

Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти

В сей жизни блаженство прямое:

Небесные боги не делятся им.

С земными детьми Прометея.

Подвиг Прометея -- похитителя огня во имя человечества--трактуется как святотатство, за которое расплачиваются его создания -- люди:

Бессмертных он презрел--и страшная казнь

Постигнула чад святотатства.

Оригинально также стихотворение, хотя и не содержащее античных образов, общим своим колоритом созвучное с греческой поэзией, «Смерть» (1828). Здесь-непривычное, оптимистическое, философски глубокое осмысление темы смерти, своеобразное мифотворчество поэта. Смерть предстает перед нами как прекрасная, могучая, мудрая богиня, устроительница мира:

О дочь верховного эфира!

О светозарная краса!

В руке твоей олива мира,

А не губящая коса.

Когда возникнул мир цветущий

Из равновесья диких сил,

В твое храненье всемогущий

Его устройство поручил.

И конец с философским обобщением:

Ты всех. загадок разрешенье,

Ты разрешенье всех цепей.

Такое оптимистическое восприятие смерти--обратная сторона глубокого пессимизма Баратынского.

Совсем иным был оптимизм в трактовке этой темы в юношеском стихотворении самого Баратынского «Елисейские поля». Там оптимистическая трактовка темы смерти--остроумная шутка, проявление молодой жизнерадостности. Таким же было восприятие смерти у Батюшкова в «Моих пенатах».

Иное, мистически окрашенное, светлое и серьезное в духе его религиозности восприятие смерти у Жуковского, например в стихотворении «К Делаю». Поэт называет смерть «добрым, но нежданным другом». В «Элизиуме» он говорит о «добром, гении Смерти».

Как уже было отмечено, для античности прогрессивных этапов ее развития чужда подобная оптимистическая трактовка темы смерти. Хотя в моральных сочинениях философа Сенеки мы найдем настоящий культ смерти, но это--философия, порожденная страшной эпохой императорского деспотизма, произвола, полнейшего бесправия личности.

Глубиной мысли, уже на раннем этапе, отличаются у Баратынского стихотворения, посвященные теме поэзии, миссии поэта. Таково послание «Богдановичу». Это--послание в царство мертвых, задушевный разговор с покойным поэтом:

В садах Элизия, у вод счастливой Леты,

Где благоденствуют отжившие поэты,

О Душенькин поэт, прими мои стихи!

хочу в досужный час

С тобой поговорить про русский наш Парнас...

Баратынский критикует современных поэтов за отсутствие национальной самобытности:

Пристала к музам их немецких муз хандра.

Жуковский виноват: он первый между нами

Вошел в содружество с германскими певцами...

В укор своему времени автор с похвалой говорит о прошлом, XVIII веке:

Не столько просвещенный,

Являл он бодрый ум и вкус неразвращенный...

Среди современников с большой теплотой он отзывается о Батюшкове, Жуковском, Пушкине. Своеобразно, с элементом самоанализа говорит он об эволюции своего творчества:

Что мыслю, то пишу. Когда-то веселей

Я славил на заре своих цветущих дней

Законы слаздкие любви и наслажденья.

Другие времена, другие вдохновенья

Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя.

Парадоксально звучит мысль, открывающая небольшое стихотворение:

Глупцы не чужды вдохновень;

Как светлым детям Аонид,

И им оно благоволит.

Развивая эту мысль, Баратынский сравнивает вдохновение с весной, которая равно животворит все растения. Но для глупца

Что ж это сходство знаменует?

И уничтожающий вывод:

Его капустою раздует,

А лавром он не расцветет.

Но подлинно блестящим образцом философской поэзии является последний сборник Баратынского «Сумерки». В большинстве стихотворений сборника мы видим глубину мысли в неразрывном слитии с взволнованным чувством поэта. Стихотворения «Сумерек» пронизаны атмосферой глубокого трагизма. Поражение декабристов и наступившую реакцию он воспринял как «полное крушение всех лучших стремлений и надежд своей юности»

В поздних стихотворениях--страстное неприятие современности с приметами начавших развиваться капиталистических отношений. Поэту отвратительна расчетливость, практицизм, меркантилизм, холодная рассудочность в человеческих отношениях. Наступление «железного» капиталистического века Баратынский воспринимает как величайшую трагедию.

Вместе с тем, для «Сумерек» характерна страстная тоска по идеалу, высокой духовности, гармонии мысли и чувства, мечты и действительности. Этот несбыточный идеал поэта ассоцируется с давно и невозвратно прошедшим античным миром.

Вся эта философская проблематика связана с разработкой темы поэта и поэзии, их места и роли в обществе.

Вышеотмеченный трагический пафос сборника нашел отражение в послании «Князю Петру Андреевичу Вяземскому»:

Вам приношу я песнопенья,

Где отразилась жизнь моя,

Исполнена тоски глубокой,

Противоречий, слепоты,

И между тем любви высокой,

Любви добра и .красоты.

Программным стихотворением сборника является «Последний поэт». Именно здесь появляется образ «железного» века, уходящий корнями в античную мифологию:

Век шествует путем своим железным,

В сердцах корысть, и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезли при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы.

Поэзия ассоциируется со свободным, простым, естественным чувством и противопоставляется просвещению, чувство-мысли.

Колыбелью «ребяческих снов» поэзии была Эллада, этот «первобытный рай муз». Но в теперешней Элладе «не слышны лиры звуки». В стихотворении возникает трагический образ «зимы дряхлеющего мира» и «сурового и бледного человека». 0н дается в контрасте с прекрасной природой Эллады, «отечества Омира».

Именно здесь воображение автора рисует появление последнего поэта.

Но разве могут понять его дети рационального века, «поклонники Урании холодной»?

Устами последнего поэта Баратынский славит «благодать страстей»:

Как пажити Эол бурнопогодный,

Плодотворят они сердца людей...

Именно от их дыхания «подъемлется фантазия»:

Как некогда возникла Афродита

Из пенистой пучины вод морских.

Но страстный голос поэта никого не волнует:

Суровый смех ему ответом...

Поэт пытается найти уединение, но его уже нет на земле.

Символом свободы, красоты и гармонии остается вечное, но непокорное море. Автор уготовал последнему поэту легендарный конец поэтессы Сапфо--в пучине морской под скалой Левкада,

Где погребла любовница Фаона

Отверженной любви несчастный жар,

Там погребет питомец Аполлона

Свои мечты, свой бесполезный дар!

Но море вечно будет волновать человека, смущать его душу своей стихийной красотой и свободой:

Но в смущение приводит

Человека вал морской,

И от шумных вод отходит

Он с тоскующей душой!

Вряд ли прав И. М. Тойбин, уподобляя это стихотворение своеобразной античной трагедии. Сходство тут трудно заметить. Нам кажется, что сбивом строф, их чередованием еще более подчеркивается трагический контраст, лежащий между действительностью и идеалом. Идеал и раскрывается в легком хореическом размере. Такая символическая трактовка образа моря нередко встречается в русской поэзии начала XIX в.

И. И. Козлов в стихотворении «К морю» говорил о могуществе и вечности моря в контрасте с тленностью всего, что на его берегах. Вяземский в стихотворении «Море» противопоставлял могучую, грозную, прекрасную стихию моря уродству современной жизни. И, наконец, вспомним великолепное стихотворение А. С. Пушкина-- вершину в разработке этой темы.

Философски трагическим раздумьем проникнуто и стихотворение «Рифма» . Глубоко трагически решается здесь извечная тема поэта и толпы. Судьба современного поэта дается в резком контрасте поэту и оратору Древнего мира. В древней Греции весь народ был чрезвычайно восприимчив к поэзии, поэтически одарен. Поэтому на поэтических состязаниях, «наиграх олимпийских»

.... питомец муз, он пел среди валов

Народа, жадного восторгов мусикийских, --

В нем вера полная в сочувствие жила.

Так же и оратор Греции и Рима «силой слова своего» «властвовал народным произволом».

Глубокой скорбью проникнуты слова о современном положении поэта, его одиночестве и непризнанности:

Но нашей мысли торжищ нет,

Но нашей мысли нет форума!..

Современный поэт не имеет возможности, по мысли Баратынского, понять и оценить силу своего таланта, своего значения, потому что он «сам судья и подсудимый»:

Скажи: твой беспокойный жар --

Смешной недуг иль высший дар?

Реши вопрос неразрешимый!

Поэт в этом стихотворении окружен «гробовым хладом света». Мы видим, как основные мысли этого стихотворения перекликаются с содержанием предыдущего, но по форме они совершенно различны. Там была своеобразная, талантливая стилизация под античность, а здесь--глубокое раздумье aвторa, проникнутое трагизмом. По мысли Баратынского, современная поэзия обесценена. Она нужна лишь самому поэту:

Своею ласкою поэта

Ты, рифма! радуешь одна.

Одна с божественным порывом

Миришь его своим отзывом

И признаешь его мечты!

А вот другое стихотворение, 1844 года, в котором тема несчастной участи поэта звучит очень лично. В. Центре стихотворения -- общая мысль:

Любовь камен с враждой Фортуны --Одно.

И эта мысль развивается в трагическом преломлении к себе, своей судьбе. Стихотворение проникнуто истинной любовью к поэзии:

Люблю, я вас, богини пенья,

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, --

Предтечей жизненных невзгод.

Автор предчувствует, что своими стихами вновь обрушит на себя непонимание толпы, «перуны» недругов. А ему так хочется покоя, внутренней гармонии:

И отрываюсь, полный муки,

От музы, ласковой ко мне,

И говорю: до завтра звуки,

Пусть день угаснет в тишине.

Нам представляется глубоко прогрессивной эта тоска поэта по всенародному пониманию и сопереживанию с гуманистическим содержанием его творчества.

Такого осмысления темы «поэт и толпа» не было ни у одного современного поэта. Многие романтики вполне довольствовались тем наслажденьем, которое доставляет поэтическое занятие лично поэту, а для Баратынюкого это -- трагедия.

В сборнике есть еще несколько стихотворений на античный сюжет, не связанных с темой поэзии, но также проникнутых философскими раздумьями. В стихотворении «Ахилл» Ахиллу, закаленному в Стиксе, противопоставляется современный «боец духовный», «сын купели новых дней». Иначе говоря, тот же поэт. Он обрекает себя на страдания. И в отличие от Ахилла он весь уязвим, кроме пяты, да и то, если

На живую веру стал!

В духе античной эпиграммы, в античных гекзаметрах написано стихотворение «Алкивиад». Необычна ситуация, в которой выводится этот известный государственный деятель и полководец--юный Алкивиад в задумчивости перед зеркалом. Мужи презрительно смеялись над ним. Не понимали и девы его, любуясь тайно его красотою. Но перед ними был не изнеженный себялюбец, а будущий герой, который как бы предвидел внутренним взором свою судьбу:

Он же глух был и слеп; он, не в меди глядясь, а в грядущем,

Думал: к лицу ли ему будет лавровый венок?

Этико-эстетический, жизненный идеал Баратынского сходен с идеалом других поэтов-романтиков (Батюшков, Языков, Дельвиг), только у него, как и у Вяземского, особо акцентируется иной, чем у названных поэтов, компонент -- поэтический дар, восторги вдохновения, а не чувственные радости жизни, хотя и они включены в этот идеал.

Но, помимо этого житейского идеала, в поэзии Баратынского мы видим другой эстетически-философский идеал, недостижимый, резко противопоставленный современности. Это -- светлый, прекрасный, поэтичный, гармоничный, наивный мир античности, где мысль и чувство, жизнь и поэзия выступали в неразрывном единстве. С глубоким трагизмом поэт осознает несбыточность этого идеала.

В. Г. Белинский высоко ценил талант Баратынского. Он писал: «Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит Баратынскому». Сборнику «Сумерки» он посвятил целую статью. Отдавая должное лирическому таланту поэта, критик не приемлет его философскую концепцию. Белинскому чужд пессимизм Баратынского, его неверие в будущее.

Глава 2. Античность в творчестве А.С. Пушкина

баратынский пушкин античность стихотворение

Наследие греко-римской античности -- одно из главных и постоянных слагаемых творчества Пушкина. Сюжеты ряда его сочинений развивают темы античной литературы и истории. Произведения и письма пестрят именами и образами исторических деятелей, героев и богов античного мира. Большое количество стихов представляют собой переводы из древних поэтов или вариации на их темы. Многочисленные отрывки и наброски, в которых речь идет о литературе и истории классической древности, как бы документируют частые раздумья поэта над историческим опытом античности и его осмыслением в культуре последующих веков.

Античные реминисценции в сочинениях Пушкина обладают некоторыми характерными особенностями. Античность живет в его творчестве в виде единого потока исторических образов, реалий, событий, ситуаций и идей без отчетливого разграничения данных собственно художественной литературы, философии, истории, мифологии и т. д. Античность тем выступает у Пушкина как единый и целостный историко-культурный тип: «Послание к Лиде», письма к Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 («В стране, где Юлией венчанный...») и В. А. Жуковскому от 17 августа 1825, и др. Особенность античного материала у Пушкина состоит и в том, что античность воспринимается чаще всего в сочетание с культурным опытом последующих веков (в первую очередь XVIII в.) и через него привлечение фактов, лиц и обстоятельств древней мифологии и истории для изображения и объяснения событий позднейшей истории, т. е. восприятие тех и других в виде единой «исторической материи» представлено не только в полушуточной анакреонтической лирике ранних лет, но также в самых глубоких и важных произведений Пушкина, таких как «Кинжал» (1821) или «Борис Годунов» (1825), первые четыре сцены которого, описывающие ситуацию междуцарствия в России в 1598, во многом навеяны книгой «Анналов» Тацита. Еще одна существенная особенность античных реминисценций у Пушкина связана с тем, что трактовка римского материала в его творчестве резко отлична от трактовки греческого. Греческая античность представлена у Пушкина главным образом традиционным набором мифологических имен, который именно в силу своей традиционности и универсальности характеризовал не столько отношение Пушкина к греческой культуре или истории, сколько условный язык поэзии XVIII - начала XIX вв. Из 93 древнегреческих имен, упоминаемых в его сочинениях, к поэтам и писателям относятся 13, к мифологическим лицам -- 59 реальные деятели греческой истории обычно просто упоминаются без характеристик или анализа . В библиотеке Пушкина. было лишь 15 книг греческих авторов, из которых 8 в переводах. Он не обнаруживал ни серьезного интереса к истории и культуре Греции, ни глубоких познаний в ней. Почти все содержательные суждения об античной культуре и истории, разборы произведений античной литературы и вариации на их темы, объяснения событий русской истории, исходя из государственно-политического опыта античности, основываются на римском материале. Наибольшее число цитат, ссылок, переложений или переводов древних авторов приходится на долю трех римлян -- Горация, Овидия и Тацита, которые сопровождали поэта на протяжении всей его жизни. К ним Пушкин обращался при решении годами волновавших его вопросов: право поэта на память в потомстве, поэт и властитель, мораль и государственная необходимость.

«Античные» произведения, под которыми понимаются тексты: 1) воспроизводящие мотивы античной литературы (напр., «К Лицинию», 1815); 2) содержащие описание или оценку лиц и/или событий древней истории и/или мифологии (например, «Прозерпина», 1824); 3) сюжетно не связанные с древними Грецией или Римом, но насыщенные античными образами ; 4) переводы и переложения древних авторов (например, «Мальчику», 1832), -- распределяются в творчестве Пушкина неровно. Они стягиваются в несколько достаточно отчетливых условных тематически-биографических циклов, отмеченных повышенным содержанием античного материала. Первый цикл охватывает 1814 - январь 1822. Из 284 стихотворений, созданных за эти годы, античных 33 (12%). Если не учитывать образы греческой мифологии, входившие в поэтический канон времени, по содержанию все античные стихи этих лет -- римские. Тематическое движение в пределах этого цикла выглядит следующим образом. В 1814-1818 античных стихотворений особенно много -- каждое седьмое. За двумя лишь исключениями («К Лицинию» и «Вольностъ») все они воспевают вино и любовь, безмятежность сельского досуга, презрение к богатству, славе и власти, свободное от принуждения поэтическое творчество. Эта античность -- условная, прочитанная сквозь прежде всего французскую поэзию XVIII и русскую «легкую» поэзию. В двух коротких пьесах 1818-1820: надписях к портретам А. А. Дельвига («Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил...») и П. Я. Чаадаева («Он вышней волею небес...») и эпиграммой на А. А. Аракчеева («В столице он -- капрал, в Чугуеве -- Нерон...»), принадлежность которой Пушкиным оспаривается, -- продолжается тема стихотворения «К Лицинию» и античной строфы оды «Вольность», предваряются античные мотивы «Кинжала». В совокупности данные пять текстов могут рассматриваться в пределах цикла 1814 - января 1822 как небольшая, но важная самостоятельная группа: античность воспринята здесь в своем героическом аспекте. Начиная с 1819 под влиянием поэзии А. Шенье у Пушкина развивается параллельное восприятие античности как источника образцов для новых стихотворных форм, отличающихся особой гармоничностью и пластичностью, что отразилось в стихотворениях, «Дориде» («Я верю: я любим; для сердца нужно верить…»), «Нереида», «Редеет облаков летучая гряда…», «Земля и море», «Дионея» и др. В 1821 -- январе 1822 определяется и еще одна небольшая тематическая группа -- четыре связанных с Овидием текста: «Из письма к Гнедичу» («В стране, где Юлией венчанный...»), «Чедаеву» («В стране, где я забыл тревоги прежних лет...»), «К Овидию», «Баратынскому. Из Бессарабии» («Сия пустынная страна...»), окруженных беглыми упоминаниями того же имени: «Овидиева лира» («Кто видел край, где роскошью природы...», «Овидиева тень» «К Языкову» («Издревле сладостный союз...») и др. Настроение этих пьес двойственное: с одной стороны, Пушкин сравнивает свою ссылку в Бессарабию с ссылкой Овидия примерно в те же места и ищет утешения в подобии своей судьбы судьбе великого древнего поэта, с другой -- подчеркивает отличие свое от Овидия, который много раз молил сославшего его императора Августа о прощении и разрешении вернуться, тогда как Пушкиг никогда так не поступал: «Суровый славянин, я слез не проливал» («К Овидию»). В особой форме здесь продолжена та же тема протеста против деспотического произвола.

Следующие 10-11 лет характеризуются отходом Пушкина от тем и образов античной литературы. В течение ряда лет -- 1825-1826, 1828-1829, 1831 -- не создается ни одного античного стихотворения. В интервалах, когда они возникают, они почти неизменно варьируют условные сюжеты и образы греческой мифологии («Внемли о Гелиос, серебряным луком звенящий...», 1823; «Прозерпина»; «Чедаеву» («К чему холодные сомненья?..»), 1824; «Эпиграмма» («Лук звенит, стрела трепещет...»), 1827; «Арион», 1827; «Рифма», 1830), а в 1832 впервые появляется, пока еще единичный, перевод из античного автора («Мальчику») -- стихотворение Катулла XXVII. В целом из 374 стихотворений, написанных в 1822-1832, с античностью связаны 11 (менее 3%). Тем не менее при общем упадке интереса Пушкина в 1820-е к античной литературе наибольшее число античных реминисценций, представленных отдельными стихотворениями, написаны в 1824, а на 1824-1826 приходится второй, краткий, но очень значительный античный цикл в творчестве Пушкина Он связан не с художественным наследием античности, а с ее государственно-политическим опытом, осмысляемым через сочинения римского историка Тацита «Анналы». В михайловские годы в центр внимания Пушкина выдвигаются отношения между ценностями личной свободы и историей народа, историей государства, требующей от человека подчинения ее объективному ходу. Импульсы к постановке этой проблемы шли от впечатлений русской действительности, окружившей поэта в деревне, и от его раздумий над историей России, но поиски ее решения вызвали его интерес к истории Рима и, в том числе к деятельности императора Тиберия. Цикл включает «Замечания на “Анналы” Тацита» (в частности, в сопоставлении с первыми сценами «Бориса Годунова»), записку «О народном воспитании» (черновой текст в сопоставлении с беловым), письма -- П. А. Вяземскому от 24-25 июня 1824, А. А. Дельвигу от 23 июля 1825 и П. А. Плетнева к Пушкину от 14 апреля 1826.

Третий античный цикл в творчестве Пушкина занимает последние пять лет жизни поэта и отличается особой интенсивностью переживания античного наследия. Из 87 стихотворений, написанных в 1833-1836, с античностью связаны 21 (ок. 25%); к ним надо прибавить полностью или частично посвященные античным темам прозаические тексты: «Мы проводили вечер на даче...», «Повесть из римской жизни», «Египетские ночи» и рецензию на «Фракийские элегии» В. Г. Теплякова. В этом цикле впервые столь значительную роль играют переводы из Горация, Ювенала, Анакреонта, из Палатинской антологии. Большое место занимают вариации: краткие, красивые, пластические зарисовки -- «Из Ксенофана Колофонского» («Чистый лоснится пол...»), «Из Анакреона: Отрывок» («Узнают коней ретивых...»), «Ода LVI. Из Анакреона» («Поредели, побелели...»), «На статую играющего в свайку», «На статую играющего в бабки», «От меня вечор Леила...» (этому стихотворению, имеющему бесспорный арабский источник, Пушкин придал колорит, неизменно заставляющий читателей и исследователей воспринимать его как «анакреонтическое»).Афоризмы застольной мудрости -- «Юноша! скромно пируй...», «Вино. (Ион Хиосский)» («Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный...»); надгробные надписи -- «Из Афенея» («Славная флейта, Феон, здесь лежит...»). Необычно высок удельный вес начатых и неоконченных произв. (5 из 10 переводов, 3 из 4 прозаических сочинений); среди античных авторов преобладают поздние, а среди тем, особенно римских, -- мотивы завершения античной цивилизации, катастрофы, старости и смерти.

Характер освоения Пушкиным античного наследия своеобразен. Он помнил множество фактов, обстоятельств и деталей жизни, истории и литературы античного Рима, вроде того, что Вергилий болел чахоткой («Давыдову» «Нельзя, мой толстый Аристип...») (1824), и «разводил сад на берегу моря, недалеко от города» (письмо Л. страница Пушкину от 24 сент. 1824 -- Акад. XIII, 19), а сочинения Аврелия Виктора одно время приписывались Корнелию Непоту («Мы проводили вечер на даче...», варианты автографов -- Акад. VIII, 990); он проницательно, глубже некоторых профессиональных историков понимал реальный смысл некоторых явлений истории Рима, увидев, например, в Бруте не только революционера, но и консерватора, мстившего Цезарю за разрушение «коренных постановлений отечества» («О народном воспитании» -- Акад. XI, 46); он, действительно, «читал и перечитывал» не только Вергилия («Бова», 1814), но также и других авторов. Однако такое знание не было образованностью в современном нам смысле слова, критерии научности и академической выверенности суждений к нему мало приложимы, как то явствует из нередких в отзывах Пушкина об античности и древнем Риме неточностей и ошибок. Они касаются языка, например: в «Замечаниях на “Анналы” Тацита» remisit Caesar переведено «Цезарь позволил» (правильно: отклонил); там же vici Marsorum переведено «Марсорские селения», тогда как речь идет о селениях германского племени марсов, а слог - or есть лишь элемент падежной формы; написание «Калигулла» («Вольность», 1817) указывает на нечеткое представление о латинской суффиксации; и т. д. Есть неточности в хронологии: Лукан жил не «гораздо позже» Квинтилиана, как говорится в «Возражении на статью А. Бестужева “Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов”» (Акад. XI, 25), а был старшим его современником; «без гнева и пристрастия» -- знаменитое изречение Тацита, а не слова жившего веком раньше Вергилия, как значится в подписи под эпиграфом к черновому автографу «Отрывка из литературных летописей» (1829) (Акад. XI, 347); в письме А. А. Бестужеву от конца мая - начала июня 1825 (Акад. XIII, 177), насколько можно понять, искажена относительная хронология «золотого» и «серебряного» веков римской литературы. При поразительном знании Пушкиным деталей римской жизни имеются нарушения исторической достоверности и в этой области: в стихотворении «Лицинию» «Ветулий молодой» летит в Риме сквозь толпу «на быстрой колеснице» -- ситуация невозможная, т. к. пользование конными упряжками вне сакральных церемоний было в Риме категорически запрещено; и др.

Дело не в «несовершенстве» пушкинского знания античности, а в том, что то было знание принципиально иного типа, нежели научно-академическое. Если ученый-историк рассматривает свой материал объективно, отвлекаясь от личных пристрастий, и цель его работы -- не самовыражение, а установление истины, то Пушкин знал историю как содержание собственной духовной биографии, через отношение к ней выражал себя и менял это свое отношение под влиянием эволюции собственных взглядов. Наследие античности воспринималось им как часть такой переживаемой истории, оно было дано ему в виде галереи событий и лиц, в которых внешние, объективные, фактические характеристики неотделимы от переживания их поэтом и неотделимы от времени, как своего, так и того, сквозь которое Пушкин их воспринял, живут как самоценные его детали. Поэтому один из главных героев Пушкина, Онегин, «хранил в памяти» всю мировую историю как «дней минувших анекдоты» ; поэтому такую большую роль в восприятии Пушкина античности играли французские переводы XVIII в. и двуязычные, греко- или латино-французские, издания древних авторов, по которым Пушкин чаще всего знакомился с их сочинениями -- они были для него частью французской литературы эпохи Просвещения, на которой он вырос; поэтому познания Пушкина в области античности были неотделимы от его жизненного опыта, строились не столько на рациональном знании, сколько на особом, присущем ему «чувстве древности», по точному выражению академика М. П. Алексеева.

Пушкинское «чувство древности» проявляется в нескольких формах. Во-первых, антично-римская «информация» живет у поэта где-то на грани ясной памяти и смутного припоминания, уходя в образно-эмоциональные глубины подсознания. Так, среди «Отрывков из Путешествия Онегина» есть и такой: «Онегин посещает потом Тавриду: Воображенью край священный: С Атридом спорил там Пилад, Там закололся Митридат, Там пел Мицкевич вдохновенный...» . Пушкин помнит сообщения древних историков (или их французских перелагателей) о том, что Митридат сначала пытался отравиться, и потому в черновиках начинает со строки «Там отравился Митридат» . Но припоминает он и то, что с темой смерти Митридата от яда связаны какие-то сложности: в хрестоматиях и сборниках исторических анекдотов (в частности, в сочинении позднего римского автора Юстина (Justinus), которое в XVIII в. издавалось обычно под заглавием «Всемирная история» и пользовалось широкой популярностью) неоднократно встречались рассказы про то, как Митридат закалял свой организм, принимая в растущих дозах различные яды и как поэтому в решающий момент яд не подействовал. Пушкин исправляет первоначальную строку на «Там умер гордый Митридат» . Однако этот слишком общий, не-зрительный вариант его тоже не удовлетворяет, и в памяти, по-видимому, всплывает (вероятнее всего, из примечаний к тому же весьма живописному рассказу Юстина ) картина, как Митридат нанес себе удар мечом, долго не умирал, и наконец расстался с жизнью; лишь тогда возникает окончательное: «Там закололся Митридат». Подобных мест у Пушкина много.

Другая форма проявления «чувства древности» -- способность Пушкина проникать в глубину античной эпохи, ситуации или героя через некоторые детали, сами по себе ошибочные либо несущественные, но способные пробуждать совершенно точную образно-историческую интуицию. Так, в черновом наброске к гл. VI «Евгения Онегина» читаем: «И Кесарь слезы проливал <Вариант: И Кассий слезы проливал> -- [Когда он] друга [смерть узнал] <Вариант: Когда он Брута смерть узнал> И сам был ранен очень больно <Варианты: а. Так и в пылу народной брани б. Так и среди народной брани> (Не помню где, не помню как)». Кассий не мог скорбеть о смерти Брута, т. к. покончил с собой раньше него; он не был ранен ни вообще, ни тем более «очень больно», т. к. отпущенник убил его сразу; о слезах Кассия не упоминает, кажется, ни один источник. Словами «не помню где, не помню как» Пушкин выразил действительную неопределенность своих знаний; но душевное состояние многих римлян в эпоху гражданских войн: их слезливость, чувствительность, находившаяся одновременно и в смеси, и в контрасте со старинной римской суровостью и обозначавшаяся словом «humanitas», постоянная нервная взвинченность, легкость самоубийства -- воспринято им как бы изнутри и безошибочно.

Особенно ясно сказывается «чувство древности» Пушкиным в его переводах из античных авторов. Так, в наброске перевода оды Горация I, 1 («Царей потомок, Меценат...», 1833) в строках «И заповеданной ограды Касаясь жгучим колесом» слово «ограда» может означать только длинную низкую каменную стенку, шедшую по продольной оси римской арены, а вносящий сакральный оттенок эпитет «заповеданная» имеет единственное, кажется, объяснение в том, что под оконечностями этой стенки находились маленькие подземные святилища бога Конса, покровителя урожаев и конских ристаний. Обе детали в подлиннике отсутствуют, переводит Пушкин явно с опорой на французский текст, но из неустановимого источника в сознании поэта возникает отчетливая картина римского цирка, столь верная, что, накладываясь на предельно сжатое описание Горация, она дополняет, расцвечивает и даже уточняет его. Иногда «чувство древности» обостряется до такой степени, впечатления античности укоренены в творческом подсознании Пушкина настолько, а реалии античного мира сливаются с его переживанием истории и культуры столь тесно, что проявляются в формах, не находящих себе однозначного рационально-логического объяснения. Мы не можем сказать, например, как Пушкин, практически не зная греческого языка и переводя эпитафию Гедила («Славная флейта, Феон, здесь лежит...», 1832) с французского прозаического переложения, тем не менее точно восстанавливает метрическую структуру греческого подлинника; где проходит граница между чисто лирическим самовыражением Пушкина и воссозданием мыслей и образов Горация в стихотворении «Из Пиндемонти»; чем объясняется почти полное совпадение стиха 9 («Слух обо мне пройдет по всей Руси великой») в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» со строкой Овидия из «Тристий» (IV, IX, 19: «Nostra per immensas ibunt preconia gentes»; перевод страница Ошерова: Но средь бескрайних племен разнесутся мои вещеванья), -- случайностью или инерцией постоянных подспудно живущих латинских ассоциаций.

Так находит себе объяснение отмеченная выше концентрация античных мотивов в творчестве Пушкина последних лет жизни и их особый характер. Первая треть XIX в. в целом характеризуется изживанием антично ориентированного компонента европейской культуры и выходом на передний план более непосредственно жизненных сторон культурно-исторического процесса. В этой атмосфере наглядно сопоставлялись две системы критериев и ценностей. С античным наследием связывалось представление о высокой гражданской норме (в виде прямой верности ей или в виде демонстративных и условных от нее отклонений), о классическом равновесии субъективного и объективного начал в жизни и искусстве, о совершенстве эстетической формы как выраженном единстве личного таланта художника и воздействия его на общество. Мировоззрение, шедшее на смену, строилось на понимании ценности рядового человека, важности условий его повседневно-трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существования. Культура, выигрывая в гуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве своего мирового единства; искусство, выигрывая в остроте и точности передачи личного переживания, теряло в гармонизирующей силе прекрасного. Время Пушкиным знаменует момент краткого неустойчивого равновесия этих двух начал; не случайно именно оно составило содержание величайшего произведения Пушкина, открывающего заключительный период его творчества, -- «Медного всадника», и именно оно представлено в культурном контексте позднего Пушкина.

Дальнейшее историческое движение означало сдвиг от первого из этих полюсов ко второму, тем самым -- нарушение их равновесия и, следовательно, исчезновение основы, на которой строились высшие духовные достижения эпохи, в их числе творчество Пушкина и сама его жизнь. Особенности античного материала в прозе и поэзии Пушкина 1833-1836: повышенная, как бы прощальная интенсивность; ориентация на перевод, т. е. на непосредственный контакт с художественной плотью эпохи; восприятие ее в кризисных, предсмертных или посмертных, проявлениях; появление стихотворений антологического типа, где античный мир оглядывался на себя в своем несколько безжизненно-застылом эстетическом совершенстве; обилие произведений, начатых автором, тут же утративших для него интерес и потому оставленных в черновике, -- указывает на владевшее Пушкин в эти годы кризисное чувство: с одной стороны, ощущение своей неразрывной связи с античным каноном европейской культуры и его модификациями -- с XVIII в., с петровско-екатерининско-петербургской фазой русской истории; с другой -- невозможности далее мыслить и творить на их основе. Речь шла не о теоретических проблемах, а о жизненном самоощущении. Кризисное чувство, связанное с судьбой античного наследия, было органичной и важнейшей частью той духовной атмосферы расхождения с обществом и властью, с временем, которая окутывала последние годы жизни поэта и сыграла роковую роль в его гибели. Поэтому создавая свое поэтическое завещание - «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» -- и посвятив его расхождению своему с обществом и властью, с временем, Пушкин лишь тогда переписал его набело, т. е. счел законченным и совершенным, когда открыл его переводом двух строф оды Горация III, -- тоже прощальной. Важнейшей отличительной особенностью пушкинского мировосприятия, выраженного в «Памятнике», является ниспровержение и выхолащивание мотива гордости, что кардинально отличает пушкинский текст от канона, сформированного Горацием и продолженного российскими классицистами, в том числе и Державиным («Памятник»), который в какой-то степени пытается ниспровергнуть архетипическое устоявшееся представление о «памятнике» поэту, но даже ему, несмотря на неоспоримое идейное и композиционно-стилевое новаторство так и не удаётся полностью избавиться от проявлений гордости. Для Пушкина задачей первостепенной важности является необходимость проговорить в своём стихотворном завете религиозно-мистическую сущностную основу литературного творчества поэта-Творца, которое прошло Причастие.



Заключение

Пушкин очень хорошо относился к античным произведением Баратынского, и может поэтому в их античном творчестве присутствовало сходство. Пушкин едва ли не первым оценил огромность и своеобычность редкостного поэтического дара Баратынского; тревога за его судьбу - творческую и личную - долго не покидала Пушкина.

Античная эпоха сыграла важную роль как в творчестве Пушкина, так и Баратынского. Пушкин, в отличии от Баратынского, имел некоторую историческую неточность, которая временами проявлялась очень явно. Баратынский, в свою очередь, отличался от Пушкина частым обращением к смерти. Порой Баратынский смотрел на смерть даже оптимистично. Каждый из авторов воспринимал античность по разному. В творчестве Пушкина, в определённый период, перестали появляться стихотворения с античными мотивами, чего мы не можем сказать о Баратынском.

Их дружба явно могла быть одной из причин схожести в их античных произведениях. Все стихотворения Баратынского объединяются образом автора-человека, открывшего для себя действие жёстких закономерностей в мире и в человеке. Эта констатация необходима, но недостаточна. Своеобразие поэзии Баратынского выясняется с помощью сопоставления его творчества с творчеством Пушкина.

Для Баратынского, так же, как и для Пушкина действие закономерностей носит всеобщий характер: им в равной степени подчинены избранная личность и масса, «поэт» и «толпа». Но Баратынского отличает от Пушкина и трактовка закономерностей и, и их восприятие.

Баратынский воспринимает действующие в мире закономерности как необходимое, но зло; они принимаются вынужденно. Восприятие же закономерностей у Пушкина различено. В той мере, в какой они несут с собой добро, Пушкин принимает их, благословляя.

Различие позиций Баратынского и Пушкина явственно оказалось в том, как отнеслись они к возвышенному образу поэта, созданному ромэтнической и этнической лирикой. Для Пушкина очень характерно в этом отношении стихотворное «Поэт».

Античная эпоха влияла и влияет на творчество поэтов. Она, как и любая другая эпоха, оставила свой след. И мы не можем не признавать её важности в современном мире, хотя бы потому что это часть нашей культуры и истории.



Список литературы

1. «Античность в русской романтической поэзии» Л.И. Савелье

2. Кнабе Г. С. « Пушкин и античность»

3. Б.О. Корман «Субъектная структура стихотворения Баратынского «Последний поэт» (к вопросу о соотношение лирики Баратынского и Пушкина)»

4. Пушкин А.С. Сборники стихотворений

5. Баратынский Е.А. сборник «Сумерки»

6. Баратынский Е.А. Сборник стихов

Размещено на Allbest.ru

...