Женский идеал в творчестве В.П. Мещерского

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Время вхождения князя Владимира Петровича Мещерского в литературно-журнальную жизнь было драматичным - это первые пореформенные годы, когда в России «все переворотилось и еще не уложилось». Мещерский был разносторонне одаренный человек, солидно образованный, он соединял в себе несколько дарований. Больше он известен как публицист и редактор газеты-журнала «Гражданин», однако у своих современников имел славу популярного писателя, его перу принадлежит около десяти романов, три драмы, десяток стихотворений, кроме того, он выпустил несколько публицистических сборников, в том числе два сборника документальной прозы. Иногда он прибегал и к литературной критике, в частности, современники заметили его разбор «Анны Карениной». Свою публицистическую деятельность Мещерский начал с громкой программной статьи «Вперед или назад» в №2 «Гражданина» от 10.01.1872 г., где он поставил вопрос об опасности поспешных перемен, к которым не готовы ни власть, ни госаппарат, ни общество, ни экономика, ни народ. Он считал необходимым повременить с продолжением политики постоянного реформирования, предоставив всей общественной системе привыкнуть к уже введенным реформам, приспособиться к новым условиям, и только потом, учитывая ошибки и просчеты, совершенствовать общественный механизм, непременно сочетая это с самым широким и разносторонним просвещением. Не очень удачно выразившись, что реформам пришла пора поставить точку, он заработал себе ироническое прозвище «князь точка» и славу ретрограда.

Но Мещерский был значительно тоньше, чем его воспринимал лагерь прогрессистов, он справедливо предвидел страшную угрозу России в нигилизме, который рождается из одного лишь желания разрушать. Мещерский не мог принять позицию Базарова: сначала разрушим, а потом строить будем, потому что понимал: пафос разрушения имеет огромную инерционную энергию, и разрушение с созиданием не могут иметь последовательной связи, а только параллельную, одновременную. Самую большую опасность он видел в овладевшей молодежью эйфории разрушения, которая доходила уже до саморазрушения, недаром начало 1870-х гг. печально ознаменовано «эпидемией самоубийств».

Но еще большую тревогу пробуждали у Мещерского массовые изменения стереотипов женского предназначения и поведении, со страшной силой укореняющиеся нормы поведения «новой женщины-героини» - эмансипэ, нигилистки, революционерки, а не жены и матери, хранительницы очага. Мещерский, обретший под старость лет репутацию мужеложца, в пору своей человеческой зрелости и расцвета мужественности писал нежные, прочувствованные строки о том возвышающем, целительном влиянии, которое может оказывать настоящая женщина на общество вообще, на семью, на юношество. Он буквально боготворил мать, вобравшую свет пушкинской эпохи. В «Воспоминаниях» он писал: «Мать моя, старшая дочь великого Карамзина, была олицетворением высокой души в лучшем смысле этого слова; подобной ей русской женщины я не встречал: ум ее был замечательно светел и верен, сердце никогда не билось ни слабо, ни вяло, оно всегда билось сильно и горячо; Россия была культом ее души, а рядом с этим все в жизни мира ее интересовало; в каждой мысли и в каждом слове ее слышалось вдохновение правды и благородства. Еще более взволнованно он писал в письме цесаревичу от 18.11 1867 г.: В матери моей был неиссякаемый источник жизни высокой, благородной, светлой для каждого из нас: ее светлый ум был с колыбели наш наставник, ее русское карамзинское сердце воспитало нас в тех чувствах, которыми сыновья ее беспредельно любят свое отечество. Она была нашим ангелом и нашим гением…». Вся сила его любви к матери видна при сопоставлении его отзыва с отзывом близко знавшей его семью дочери Ф.И. Тютчева: А.Ф. Тютчева писала: «Ум княгини Екатерины Николаевны был необычайно язвительный, характер цельный и страстный, столь же абсолютный в своих симпатиях, как и антипатиях, в утверждениях, как и в отрицаниях. Для неё не существовало переходных оттенков между любовью и ненавистью, на её палитре были только эти две определённые краски». Вероятно, полярное восприятие действительности перешло по наследству и к В.П. Мещерскому, как и раздражительность, переходящая в язвительность, и страстность, перераставшая в аффектацию. Эти качества определили его судьбу публициста, сатирика, политика и, конечно, человека, которого современники также оценивали абсолютно диаметрально, но тех, кто говорил об его кротости, тактичности, джентльменстве, было мало.

Его характер, то вспыльчивый и экспансивный, то уныло-элегический был во многом определен впечатлениями быстро меняющейся пореформенной действительности, в которой все меньше оставалось примет милой сердцу старины, с ее устойчивостью, предсказуемостью, твердыми моральными нормами и принципами. Мещерский был консерватором не только по воспитанию, он выбрал эту идеологию сознательно, как меру противодействия культу разрушения всего, ему дорогого. Многие ученые отмечали влияние Н.М. Карамзина на мировоззрение Мещерского как «ближайшего родственника, деда по материнской линии.

«В семье Мещерских царил настоящий «культ Карамзина», культ «карамзинской любви к Царю». Впоследствии князь не уставал подчёркивать, что является «внуком Карамзина», пребывая в полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём, и мать служила для него живым воплощением этой мистической связи». Помимо указанного фактора домашнего воспитания в духе верности монархии, Мещерский с детства, обучаясь в императорском училище правоведения пропитывался идеями государственности и монархизма, как благодетельными для России в целом. Искренность и твердость его убеждений определила императорский выбор его в качестве друга-наставника к двум цесаревичам, будущим правителям России: сначала к Николаю, неожиданно скончавшемуся в молодом возрасте, а затем и к будущему Александру III.

Верность прошлому, вызывала боязнь, что решительные нововведения наряду с уничтожением пережитков и изъянов общественного устройства разрушат много ценного, например, самобытное культурное достояние России, с трудом выработанное, утонченно - изысканное, высокодуховное, хранимое узким слоем интеллектуальной элиты. Эти соображения определили позицию Мещерского - писателя и публициста.

Одним из таких культурных достояний, оберегаемых публицистом, был психо-социальный тип женщины, которой поклонялись поэты, художники, музыканты, военные и даже императоры. В русской культуре начала XIX века она была царицей салонов, владычицей умов, она определяла общественное мнение в свете («Что скажет княгиня Марья Алексевна?»), она определяла социальный статус человека, независимо от его богатства, происхождения или положения, она могла пойти наперекор бюрократической системе и смягчить приговор отступнику от светских правил (бабушка Лермонтова Е. Арсеньева и др.), она могла сама нарушить все правила и отправиться в Сибирь за мужем-преступником, утратив имя и звание, но оставаясь героиней и царицей дум. Она была «гением чистой красоты», источником вдохновения, ангелом, символом высокой духовности. Именно в таком контексте воспринимал Мещерский и свою мать, о чем говорит его характеристика, именно эти качества он пытался спасти в системе ценностей русского общества, высмеивая то новое, что было противоположно им, отыскивая в настоящем примеры жизнеспособности этого благородного типа и в условиях всеобщих перемен.

Наверное, поэтому он ценил в женщине ум и душу, о чем свидетельствуют заметки в его переписке с будущим Александром III, в «Воспоминаниях», в публицистике и художественных произведениях. Доброта, скромность, любовь к ближнему, благородство чувств - таков был женский идеал Мещерского, от которого далеко отстояли и манерные светские львицы, и стриженые нигилистки. «Женский вопрос», т.е. проблема новой роли женщины в обществе: насколько она должна быть новой и что необходимо сберечь, был постоянно представлен на страницах «Гражданина», практически в каждом номере. Здесь были статьи о женском образовании, о женском труде, его характере, продолжительности, оплате, о возможности гармоничного соединения труда с обязанностями жены и матери. Помимо аналитических статей публиковались очерки, которые развивали эту тему не в исследовательском, а эмоциональном плане: там шла речь о покинутых родителях, которые не дождутся, например, поддержки от дочери, увлеченной проектами «устройства человеческого благополучия», о детях, брошенных на грубую и безграмотную няньку, пока мать занимается «высшими вопросами», об отсутствии любви и понимания в семьях, где подростки чувствуют себя непонятыми и одинокими, а материнская любовь переродилась в нечто фальшивое и показное.

Женский вопрос вплетается у Мещерского в тему нигилизма, который отделяет детей от родителей, разобщает людей, делает их враждебными друг к другу: «Нигилизм здесь является в коренном искривлении отношением родителей к детям, и детей к родителям, а этого довольно, могу вас уверить, чтобы довести детей до чего хотите, судя по обстоятельствам». Однако в появлении нигилизма В.П.Мещерский винит общество и призывает каяться родителей и воспитателей в том, что не были достаточно тверды в моральных принципах, чтобы предупредить пагубное влияние: «упрек всем нам, каждому в отдельности: да, кругом нас, среди нас, в наших семьях тысячами гибнут люди от отсутствия здравых нравственных начал, могущих противодействовать чарующему влиянию нигилизма или нравственного безначалия». женский литературный мещерский проза

Та же тема поднималась и в беллетристических его произведениях, где героини-женщины чаще одухотвореннее, светлее, добрее мужского мира. Выразительным примером природной потребности женской души к духовной чистоте служит пример героини романа «Женщины петербургского большого света», которая запутавшись в светских интригах, потеряв взаимопонимание со взрослым сыном, пережив не одну безрассудную любовь, дошла до крайнего порога бессмыслицы собственного существования, и только прочувствованное слово исповедника отвратило ее от смертного греха, а искуплением стала потребность помогать страдающим людям. Смысл жизни и духовное возрождение героиня нашла в лазарете, рядом с полем боя русско-турецкой войны, где ее любовь и милосердие, помноженные на самоотверженность, облегчили страдания раненых и дали им духовное утешение. Этот сюжет не был выдуманным. В своих «Воспоминаниях» Мещерский пишет: « Однажды, в 1877 г., приходит ко мне дама, очень порядочная на вид, и, не желая себя называть, выразила желание меня видеть. Остановившись у дверей своего кабинета, она мягким и приятным голосом задает мне вопрос: думаю ли я и чувствую ли то, что я пишу, а когда я ей на это ответил, что я только тогда пишу, когда хочу выразить то, что я думаю, и то, что чувствую, она вошла в кабинет и, с прикрытым вуалью лицом, села на диван и заговорила». Речь ее оказалась исповедью бурного прошлого… Начав слушать со вниманием, журналист вскоре смутился чрезмерной откровенности, даже интимности рассказа и посоветовал ей найти более достойного исповедника. «Тогда она мне ответила,- продолжает Мещерский,- что читавши мой роман «Женщины петербургского большого света», она нашла во мне, как авторе, глубокое понимание женского сердца и обратилась ко мне с мыслью, что может, я могу дать совет, что делать с жизнью.. Я ей повторил, что считаю себя слишком дурным человеком, чтобы давать советы, решающие участь чьей-то жизни и требующие притом самой сокровенной исповеди…».[6, с. 505] В ходе дальнейшего диалога выяснилось, что один из героев романа, священник, имеет прототип, и писатель отправляет свою посетительницу к нему. На прощание она назвала подлинное имя и подняла вуаль. Писатель увидел, что это была женщина так называемого бальзаковского возраста, измученная душевными страданиями, хотя и сохранившая следы замечательной красоты.

Спустя несколько недель таинственная посетительница опять пришла к Мещерскому, но с ней произошла метаморфоза, она была ясна и спокойна, лицо «сияло, как майское утро». Она нашла того духовного отца, которого искала, и он указал ей дорогу, по которой она пошла - дорогу сестры милосердия на войне. Она на нее уже вступила и с той поры чувствует в душе невыразимое спокойствие.

Журналист возвращается к этому сюжету через год. Закончилась русско-турецкая война. Русские войска стояли около Константинополя, и там он случайно услышал трогательную историю про чудесную, душевную медсестру, заразившуюся тифом в самом конце войны, тихо и спокойно скончавшуюся в окружении любящих ее раненых и коллег, и в последние минуты чудесным образом простившуюся и примирившуюся с сыном - офицером. Эта история показывает, что сущность женщины, по мнению Мещерского, заключается в любви, тогда как сущность новых теорий для нигилисток строится на эгоизме, прикрытом громкими фразами.

Тема женской любви, ответственности и сострадания продолжает развиваться и в документально-очерковой прозе В. Мещерского, написанной в период середины 1870-х гг. Первым по времени было произведение «Письма из Сербии». Автор использовал популярную в то время форму цикла, которая, удерживая единую сюжетную линию, организованную вокруг одного или нескольких лиц, одной темы, позволяла в каждой новой части вводить новых героев, обозначать иной аспект проблемы, для того, чтобы в финале получить масштабную картину и сделать основательные выводы. В «Письмах о Сербии» главная тема - судьба русских добровольцев, приехавших на чужую войну простодушно, по зову сердца, из чувства братского сострадания и желая защитить христианские ценности от турецкого «поругания». На месте оказалось, что ждали не их, а русскую армию со всею ее мощью, которая позволила бы сербам решить свои проблемы, не ввязываясь самим в долгую войну. Что сильнейшими, хоть и скрытыми мотивами, были экономические интересы - единственная сфера, в которой турки прижимали славян. Что русские добровольцы оказались в тягость русскому правительству, дистанцировавшемуся от них из опасения быть втянутыми в войну, они же оказались в тягость сербскому правительству, т.к. своим присутствием и участием в боевых действиях мешали проводить политические сепаратные игры одновременно с турками, западом и Россией. Мещерский, сам пострадавший из-за панславистских иллюзий (у него временно закрыли газету) с удивлением и отвращением наблюдал лицемерие и двойную политику сербского правительства и элиты, черствость русского правительства, и только русский солдат вызывал его искреннее восхищение и умиление.

В «Письмах из Сербии» на фоне весьма критично и даже порой неприязненно описанного сербского общества светится образ чистый и гармоничный, образ Натальи, супруги сербского князя Милана. Во мраке интриг и эгоизма сербского высшего света Мещерский ярко высветил лицо русской девушки, почти что «Елены Стаховой - тургеневской героини», оказавшейся в Сербии из-за роковой судьбы и сумасшедшей любви к сербу Милану, который потом внезапно стал из нищего эмигранта сербским королем, а значит, она стала королевой родственного, но все-таки духовно чужого народа. Княгиня Наталья принесла сюда идеалы, много лет воспитывавшие интеллигентных русских девушек, поэтому она, а не ее муж, стала душой и героиней этой войны.

Мещерский не изображает ее валькирией, упивающейся войной и забывшей женское предназначение. Она выполнила свой женский долг и подарила князю Милану наследника, но на следующий день после трудных родов первенца она «встала и поехала навстречу транспорту с ранеными». Этот факт красноречивее всех слов выражает, что за женщина скрывается в этом слабом, чуть дышащем создании, болеющем о судьбах своей родины». Раздумывая о феномене превращения молодой иностранки в народную героиню, Мещерский пишет: «Во все критические времена у народов появляются крупные личности, которые концентрируют в себе великие движения мысли и стремления сердца, составляя духовный мир народа в данную минуту. Тогда являются герои и героини, для современников они двигатели, для потомков легендарные лица(….).”. В качестве примера духовной силы писатель ставит ее наравне с генералом Черняевым, возглавившим отряды русских добровольцев, называя ее «добрым гением своей отчизны, добрым гением христианского мира». Нежными, почти акварельными красками рисует Мещерский ее портрет: «среднего роста, грациозная, стройная, полная самообладания, красивая женщина самой первой молодости. Темные глаза ее глядели прямо и открыто и выражали целый мир кротости, доброты, сострадания, снисходительности и страсти; но едва начинал звучать голос ее, мягкий и тихозвучный, как вы понимали, что страстность этого взгляда из тех, что принадлежат ангелам на небе и чистейшим женщинам на земле. Княгиня выглядела бледной, румянец молодости пробивался с трудом, но видно было, что она сама себя заставляет быть бодрой». Еще в конце беременности, как только она услышала суждение врачей, что ей надо покинуть родину, она превратилась в «колосса нравственной силы. Все силы духа окрепли в один момент, все нервы стали тверды, и она заявила, что скорее умрет, чем покинет отечество в такой момент. С этого мгновения слабость физическая стала исчезать, повинуясь душевной силе ее патриотизма. Она пожертвовала на войну свое состояние, в наши дни такой подвиг в комментариях не нуждается», - иронически замечает автор в сторону своих прагматичных современников.- «Она добра, как ангел, умна и истинная христианка по убеждениям. Она - святая женщина», - восхищенно завершает Мещерский этот идеальный портрет.

Тема женщина на войне продолжена и в другом документально-публицистическом произведении В.П. Мещерского «Кавказский путевой дневник». О специфике жанровой природы и о способах создания образа автора нам ранее приходилось писать. Но сейчас мы обратимся к иной проблеме, поставленной в произведении, что же заставляет женщину войти в адский мир боли, страданий, крови и смерти, если цель ее возвышать и украшать жизнь? Женские лица, судьбы нередко мелькают на страницах «Кавказского дневника», но мы остановимся на одном эпизоде, где и самой жизнью, и авторской целью сведены два женских образа, отвечающих на вопрос, в чем же сила и красота русской женщины для Мещерского.

При посещении одного из госпиталей Красного Креста, устроенного на пожертвования общественности, Мещерский встретил свою московскую знакомую, Н.А.Ш. (Шереметьеву), которую недавно видал в московских гостиных и разговаривал обо всем, о чем говорят в гостиных. И вот неожиданно через несколько месяцев он встречает ее недалеко от фронта «в переднике Красного Креста, в простом платье, в образе неутомимой простой работницы; говорит она о каждом раненом с какою-то горячей любовью, всякий медицинский термин ей знаком», и все ее мысли и чувства, все ее время отданы раненым. Размышляя об этой метаморфозе, Мещерский пишет, что цель его не хвалить даму, зная, что похвала ей будет неприятна и она в ней не нуждается. «Тут что хорошо: это образ русской женщины, верующей, любящей, могучей волею, самоотвержением, отличающейся бессословностью - он благословен». Мещерский ценит это явление за то, что «барыня поднялась до бабы, а баба поднялась до барыни», они сошлись в духовном и едином понимании любви к ближнему, сострадании к раненому, единому пониманию христианского призвания женщины. Это размышление было бы голословным, если рядом не был бы воссоздан другой женщины, простой бабы, много лет проработавшей нянькой; она добровольно предложила свою помощь в госпитале, потому что ничего другого, как за детьми ходить она не умеет, всю жизнь этим занималась, «ну, а раненые они же как дети». Взяли ее с радостью, на войне в госпитале лишних рук не бывает, взяли простой сиделкой, а она стала ангелом всех трудных больных, требующих особо внимательного и нежного ухода. «И откуда у этой бабенки берутся все сокровища тончайших чувств и бесконечно разнообразных оттенков участия, привязывающие к ней больных нежным глубоким чувством благодарности и любви», - задает риторический вопрос Мещерский, зная, конечно, на него ответ. Сиделка работает настолько самоотверженно, что никто не знает, когда она спит, в любой момент дня и ночи она готова помочь раненому, а недавно стала учиться грамоте, чтобы книги им читать, т.е. занять их душу, отвлечь от боли, чтобы с доктором разговаривать и спрашивать у него советов, как оказать более действенную помощь, чтобы личностно расти не только профессионально, но и духовно и тем самым иметь возможность помочь раненым не только в физических, но и духовных страданиях.

Сталкивая две разных судьбы, двух женщин с разным происхождением, образованием и воспитанием, бабу и барыню, Мещерский подчеркивает их общие черты, независимые от социальной среды, лепившей будто бы их характеры, да оказавшейся только поверхностной шелухой, а настоящая их суть - русский национальный характер, в основе которого любовь, самоотверженность, сострадание - те черты, которые воспитаны в русских женщинах христианством. Исполняя свой долг с кротостью и любовью, они становятся выше социальных барьеров, никто ни до кого не опускается, но обе растут, возвышаясь к универсальным человеческим ценностям.

Если ввести в контекст женских образов, созданных или обобщенных творческим воображением Мещерского, его короткие документальные заметки в письмах, в частности в письмах к цесаревичу Александру, посвященные реальным женщинам, наблюдаемым во время путешествий Мещерского по России и Украине, по западному краю, то везде мы увидим то же восхищение умом, скромностью, тактом, вниманием к нуждам ближнего, начитанность, глубокую одухотворенность, отсутствие тщеславия, самоуверенности и самолюбования в лучших женских типах. Это позволяет сказать, что Мещерский высоко чтил русскую женщину за ее духовные качества, за высокую способность к любви и за облагораживающее воздействие на окружающий мир, за мудрое понимание своего предназначения быть источником тепла и доброты.

Размещено на Allbest.ru