Особенности художественной публицистики А. Пушкина и Г. Гейне. "Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года" и "Путевые картины"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

Особенности художественной публицистики А. Пушкина и Г. Гейне. «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» и «Путевые картины»

Комплексная цель реферата - на основе уточнения вопроса о жанровой природе «Путешествия в Арзрум…» изучить проблему типологических и иных связей публицистического произведения Пушкина с травелогами западноевропейской литературы, и в частности, с «Путевыми картинами» Гейне.

Тема «Пушкин и Гейне» -- одна из наименее разработанных в науке о литературе. Причины этого в том, что исследователи не уделяли достаточного внимания публицистическим произведениям двух писателей. Свойственное их публицистике сходство образов и мотивов во многом обусловлено законами искусства эпохи Романтизма¹. Это определяет возможность и необходимость сравнительно-исторического изучения творений русского и немецкого романтиков.

«Путешествие в Арзрум...» Пушкина и «Путевые картины» Гейне основаны на дневниках² и стали образцами жанра очерка. Сопоставление интересующих нас произведений русского и немецкого романтиков правомерно потому, что в них присутствуют характерные для жанра нравоописание и нравоучение, выражающие личность автора, внимание к будничному факту, социальная направленность, изображение рядовых героев и обобщенных персонажей.

Более ранний выход «Путевых картин» частями и целиком (1826-1830-й годы) и недостаточная известность творчества Пушкина в Германии конца 1820-начала 1830-х годов предполагают вопрос единственно о влиянии «Путевых картин» на замысел Пушкина и его воплощение. Здесь могли сыграть определенную роль устные рассказы или пересказы знакомых и друзей русского поэта, знавших первые публикации произведения Гейне, и тех, для кого Геттинген, представленный столь иронично в первой части «Путевых картин», был местом получения образования⁴. Среди них, например, А.И. Тургенев, близкий знакомый и частый собеседник Пушкина. Исходя из этого можно предположить, что, например, первая часть «Путевых картин», «Путешествия по Гарцу», вышедшая в 1826 году, могла быть известна русскому поэту прежде, чем он детально ознакомился со всей книгой Гейне, получив ее в 1835 году. Отметим как немаловажный и факт публикации «Отрывка из путешествия Гейне» в журнале «Московский вестник» за 1830 год. Это перевод заключительной части «Путешествия по Гарцу», подписанный «А.П.». Он выполнен А.?Плещеевым и отличается художественными достоинствами⁵.

Однако и рассуждения о вероятном знакомстве поэта с публикациями не позволяют пока выйти из области предположений о влиянии книги Гейне или ее отдельных частей на Пушкина как автора путевых записок и «Путешествия в Арзрум...», подготовленного к печати в апреле 1835 года, когда в планах было отдельное издание⁶. Но важно, что Пушкин продолжал работу над своей рукописью тогда, когда он уже детально ознакомился с книгой Гейне в переводе ее на французский язык.

По свидетельству Б.Л. Модзалевского, в библиотеке Пушкина сохранилось два издания произведений Гейне. Это «De la France, par Henri Heine», вышедшее в Париже в 1833 году, и «Њuvres de Henri Heine», опубликованное там же в 1834-1835 годах. Во втором издании поэта интересовали тома, содержащие «Reisebilder» (2,3) и «De l'Allemagne» (5,6). Том второй, отметил Модзалевский, разрезан весь, том третий -- на страницах 1-106, 213-221, 325-345. Во втором томе две записки. Между страницами 64-й и 65-й вложено письмо от графа Фикельмона, между страницами 162-й и 163-й -- строки, написанные Пушкиным на листе почтовой бумаги с числом «22-го Апреля 1835»⁷. Первый документ, датированный у Модзалевского 1835 годом, сообщает о том, каким образом поэт получил первое издание, с просьбой же о приобретении книги «De l'Allemagne» он обратился к Густаву Нордину, секретарю и поверенному в делах шведско-норвежского посольства в Санкт-Петербурге. Датируемое апрелем 1835 года письмо Нордину содержало оценочный эпитет. «... Мне было бы весьма необходимо, -- писал Пушкин, -- иметь книгу о Германии этого негодника Гейне...».

Репутация Гейне как человека, смущающего покой филистеров, уже сложилась, и началом этого была публикация «Путевых картин». Они сразу вызвали к себе негативное отношение: первая часть была запрещена в ряде немецких городов и, прежде всего, в Геттингене. Сравнение изваяний немецких императоров с зажаренными университетскими педелями и многочисленные выпады в адрес профессуры, общий тон книги, отвергающей немецкое филистерство, были тому причиной⁸. Геттингену же в особенности досталось: он назван «нашей ученой Сибирью», в нем «волна одного семестра отгоняет другую, и только старые профессора стоят неколебимо и недвижно среди всеобщего движения, подобно пирамидам Египта -- но только в этих университетстких пирамидах не скрыто никакой премудрости». Такие же выпады есть и в третьей части книги, впервые вышедшей в 1829?году⁹. Вторая часть «Путевых картин», названная «Идеи. Книга Le Grand» (1827), была, с точки зрения ревнителей феодальных порядков в Германии и Европе, еще более предосудительной, она возвращала миру Наполеона как идеал свободолюбия и французскую революцию как осуществление этого идеала. Для Пушкина все перечисленное не было поводом для осуждения автора, так как поэт и сам был весьма ироничен по отношению к псевдоученым, а образ Наполеона претерпевал изменения в его стихах в соответствии с общеромантическим восприятием императора и полководца как выдающейся личности. Потому эпитет, использованный им, это, скорее всего, уступка мнению корреспондента.

Второй документ, приведенный Модзалевским, подтверждает внимание Пушкина к публицистически острым историческим обобщениям Гейне. Вместе с тем характер записи русского поэта своеобразен. Содержащиеся в ней мысли соотносимы с высказываниями Гейне о России времен правления Николая I, которые даны в ХХ главе третьей части первого раздела «Путевых картин», посвященного Италии и озаглавленного «Путешествие от Мюнхена до Генуи»¹⁰. Записка Пушкина производит впечатление субъективного изложения этих мыслей и выявляет его внимание к необоснованным выводам публициста, незнакомого с реальным положением дел в России.

Сравним два текста. У Гейне мощь России -- не угроза для немцев, когда «дело идет о завоевании самого высокого -- об освобождении от остатков феодализма и клерикализма». В записи Пушкина: «La liberation de l'Europe viendra de la Russie... [Освобождение Европы придет из России...]» (7, 367, 533. Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, выделено нами. -- И.Б. ). У Гейне замечено об аристократах в связи с отношением к ним в странах Европы: «...они будут, как и прежде всегда делали, вилять хвостом перед новой властью, будут грациозно улыбаться и предложат самые постыдные услуги...». Далее прямой выпад: «Пусть провалится Англия со своими аристократами!» И, наконец, сравнение Англии и России: в последней, якобы, свобода возникла «на основе принципов». В Англии «аристократия окопалась» за средневековыми учреждениями, в России же, читаем к своему удивлению, правительство внедряет либеральные идеи новейшего времени, оно «не уходит корнями в феодализм и клерикализм, оно прямо враждебно силам дворянства и церкви», и далее следует вывод Гейне: «Россия -- демократическое государство...»¹¹.

В записи Пушкина объединены размышления Гейне об аристократии и в последней реплике сформулирован связанный с этой темой вывод, которого нет в первоисточнике, но который, очевидно, важен для русского поэта, имеющего собственные впечатления и размышления о роли аристократии. Пушкин передает мысли Гейне так: «Освобождение Европы придет из России, потому что только там совершенно не существует предрассудков аристократии. В других странах верят в аристократию, одни презирая ее, другие ненавидя, третьи из выгод, тщеславия и т.д. В России ничего подобного. В нее не верят» (7, 367, 533). Несомненно, что в этом обобщении мнения Гейне несколько видоизменены и заострены определением «совершенно» и последними двумя категоричными утверждениями, но суть высказывания соответствует первоисточнику.

Отметим, что в рассматриваемой записи Пушкина не были и не могли быть выражены взгляды самого поэта на роль аристократии, тем более как совпадающие с мнением Гейне, который размышлял об освобождении от уз, налагаемых аристократами¹². Оба поэта выражали свои надежды на просвещенную монархию. Но Гейне, отрицая позитивную роль аристократии, видел такого монарха в Николае, Пушкин же считал, что аристократия важна как опора монарха, разумеется, иного, нежели Николай I¹³.

В просмотренном поэтом французском издании книги очерков ХХ глава, содержавшая анализируемый текст, отсутствует¹⁴. Она была выпущена Гейне, понявшим роль Николая после событий 1830-1831 годов. Потому Пушкин, знакомясь с изданием 1834 года, вложил листок либо для памяти о том, что он хотел найти в издании, либо -- увидев отсутствие главы -- для восполнения возникшего пробела в размышлениях Гейне об аристократии, интересных русскому поэту. Мы склонны согласиться с тем, что Пушкин излагал в записке устный пересказ части ХХ главы «Путевых картин» кого-то из своих знакомых, кто прочел полное немецкое издание¹⁵. По характеру записи поэта вернее предположить, что этим знакомым был А.И. Тургенев.

В архиве братьев Тургеневых сохранился написанный Александром текст «Путешествия русских студентов по Гарцу (Отрывок из путешествия по Гарцу в 1803 году)», а его очерк «Путешествие русского на Брокен в 1803 году» был издан Жуковским в «Вестнике Европы» в 1808 году¹⁶. О новых походах по тем же горам Николай и Александр пишут в письмах конца 1810-х годов, и важности впечатлений в связи с переживаемой во время первого похода смертью старшего брата посвящено письмо Александра к Сергею от 5 августа 1824 года¹⁷. Предположение о том, что именно Тургенев сообщил содержание ряда положений главы Пушкину, правомерно также в связи с высказанным выше мнением о более раннем знакомстве поэта с книгой, представленной ему впервые, скорее всего, в пересказе. Да и стилистически записка Пушкина близка кратким и выразительно острым оценочным суждениям Тургенева об интересных ему книгах и их главах, например, об «Анналах» Тацита или неопубликованной главе «Онегина»¹⁸.

Мы можем внести еще одно предположение уточняющего характера, связанное с вопросом о времени знакомства Пушкина с путевыми очерками Гейне, которое могло произойти до отъезда Тургенева из России в конце 1831 года. В частности, Гейне пишет: «Менее всего молодой человек уразумел дипломатическое значение балета. С трудом удалось мне доказать ему, что в ногах Orй больше политики, чем в голове Бухгольца, что все его пируэты символизируют дипломатические переговоры, что каждое его движение имеет отношение к политике: так, например, он имеет в виду наш кабинет, когда, страстно пригибаясь вперед, простирает далеко руки; что он намекает на Союзный сейм, вертясь до ста раз на одной ноге и не двигаясь с места; что он имеет в виду мелких государей, когда семенит по сцене, как будто у него связаны ноги; изображает европейское равновесие, качаясь туда и сюда, как пьяный; что он представляет конгресс, изогнув руки и сжав их в плотный клубок и, наконец, что он разумеет нашего непомерно великого друга на Востоке [Россию], когда, постепенно поднимаясь в высоту, застывает надолго в таком положении и вдруг пускается в самые устрашающие прыжки. Завеса упала с глаз молодого человека, и он понял теперь, почему танцовщики лучше оплачиваются, чем великие поэты, почему балет служит неистощимой темой для разговоров в дипломатическом корпусе, и почему хорошенькая танцовщица нередко встречает неофициальную поддержку министра, который, конечно, дни и ночи старается втолковать ей свою политическую системку». Этот иронически пассаж заканчивает сожаление о публике, видящей лишь прыжки, пируэты, грацию, гармонию, «и никто не замечает, что письменами танца пишется перед ними грядущая судьба немецкого отечества»¹⁹.

Пушкин в феврале 1832 объясняется с Бенкендорфом по поводу стихотворения «Анчар». В черновиках поэта остался решительный и довольно дерзкий вариант ответа на цензурные притеснения, исходящие от генерала. Его заканчивает строки, на наш взгляд, восходящие к приведенным выше рассуждениям Гейне: реплики Пушкина необычно резки, в них нет мягкости, непринужденной, предлагаемой и предполагаемой игры ассоциаций, характерной для общения в «Арзамасе» и свойственных пушкинской иронии. «...Сия цензура, -- пишет Пушкин, -- будет смотреть на меня с предубеждением и находить везде тайные применения, allusions и затруднительности -- а обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие» (10, 316. Выделено Пушкиным. -- И.Б.). Как видим, Пушкин вторит приему Гейне, показавшего абсурдность прямолинейной трактовки образа. Вполне вероятно, что этот прием, воспроизведенный в пересказе А.И.Тургенева, остался в памяти Пушкина.

И Гейне, и Пушкин вполне сознательно прибегали к восприятию факта как основы для образного обобщения. Неоднократно критикуя субъективное и безубразное воспроизведение фактов, за которым скрывается мелкая индивидуалистическая цель пищущего, Гейне и Пушкин представляли читателю свои эстетически выверенные тексты.

Возвращаясь к вопросу о влиянии книги Гейне на Пушкина, автора «Путешествия в Арзрум...», видим, что соотнесение двух произведений о дорожных впечатлениях открывает сходство и жанровых, и эстетических ориентаций обоих авторов. Разумеется, в своем кавказском путешествии Пушкин стал свидетелем картин исторически менее объемных, нежели путешествоваший по Германии и Европе Гейне. Достаточно вспомнить о том, что итальянские наблюдения немецкого поэта и публициста дают возможность увидеть также античную, средневековую и возрожденческую Италию. А европейские войны Наполеона, его русский поход, поражение французов под Лейпцигом, -- это, разумеется, войны иного масштаба, чем кавказская компания: она была одной из составляющих русско-турецкой войны, основные события которой разворачивались на Балканах и вблизи Константинополя. Остроумный Гейне назвал эту войну «маленьким антрактом» в современном состоянии ненарушаемого «глубокого мира со всей вселенной»²⁰.

Пушкин, читавший «Путевые картины» в апреле 1835 года, получил возможность выверить свои впечатления и настроения обобщениями Гейне. Он внес некоторые изменения в рукопись «Путешествия...», публикация которого состоялась в журнале «Современник», вышедшем в марте 1836 года. В новой редакции Пушкин исключил часть абзаца, содержавшуюся в беловой рукописи, которая была приготовлена для отдельного издания в апреле 1835 года, а именно ту, где действия Паскевича, допустившего углубления части войска во вражескую территорию, были определены как «полный успех». В публикации были также смягчены оценки известия о гибели Бурцова и суждения о ее возможных последствиях²¹. Эти изменения могли быть связаны и с более отчетливым после прочтения «Путевых картин» представлением поэта о масштабах войны. Несомненно, что и возможное более ранее знакомство с книгой Гейне или ее частями, и состоявшееся чтение ее в переводе на французский язык укрепили Пушкина в его стремлении при подготовке издания и при новых обращениях к рукописи (из-за указаний цензуры и изменения планов публикации) привлекать новейшую научную литературу о Кавказе и использовать в произведении хотя и немногие, но выразительные возможности обнаружения глубоких исторических корней темы. Пушкин упомянул курганы, развалины и придорожные надгробные памятники, указав, что «татарская надпись, изображение шашки, танга, иссеченные на камне, оставлены хищным внукам в память хищного предка» (6, 438), он привел высказывание Плиния о Дарьяле при описании потрясшего его воображение Дарьяльского ущелья, назвал древний мост через Куру памятником римских походов, а библейская тема спасения Ноя приведена им в связи с путешествием по Армении. Такое расширение исторического и географического контекста представало еще более выразительным оттого, что обладавшее свойством панорамности произведение оказывалось вовлечено также в контекст современных ему историко-философских повествований, среди которых книга Гейне, вследствие ее новой, гораздо более широкой после издания в Париже известности, заняла главенствующую позицию.

Еще одно доказательство воздействия книги Гейне заключается, на наш взгляд, в том, что в первом номере своего журнала Пушкин, в отличие от приготовленной для публикации беловой рукописи, восстановил форму путевого дневника, одновременно усилив художественно-обобщающее начало повествования: публикуемый текст был разбит на небольшие главы, которые не отделялись друг от друга интервалами (в отличие от современных изданий прозведения). Это повторяло деление текста, примененное Гейне в книгах «Идеи. Книга Le Grand» и «Путешествие от Мюнхена до Генуи». Новое деление на небольшие главы позволяло сосредоточить внимание на отдельных множественных аспектах рассказа. Подчеркивая это, Пушкин сопроводил главы кратким описанием, где указаны этапы поездки, основные события, настроения и впечатления путешественника, его знакомства. Деление текста на фрагменты как композиционный прием использовал ранее в своем «Итальянском путешествии» Гете, который был образцом и для Гейне, не раз упомянувшего в записках автобиографичекое повествование своего великого современника. Рассказывая о римском карнавале, Гете разделил повествование на нередко совсем небольшие части, озаглавленные соответственно тому, о чем идет речь, будь это кареты, конфетти или ристания. пушкин публицистический гейне

Использование Пушкиным известных романтикам композиционных приемов сделало «Путешествие в Арзрум...» в большей степени книгой, чем была ею беловая рукопись несостоявшегося отдельного издания. Одновременно краткие описания глав выявили присущие произведению свойства путевых заметок. Как и Гейне, Пушкин вел дневник, куда в 1829 году заносил свои наблюдения, размышления, стихотворные строки. Правда, в отличие от немецкого поэта, он скрыл поэтическое авторство, приведя в публикуемом тексте лишь одно свое стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят» как якобы принадлежащее янычару Амину-Оглу. Такое представление собственных стихов можно объяснить следующим. Личностный характер повествования у Пушкина выражен, во-первых, иронией, связанной с возражением французскому автору «Voyages en Orient ...» как одной из главных задач (в связи с этим приводимые стихи названы в описании главы «сатирическим стихотворением»). А во-вторых, -- стремлением передать в образной форме именно чувства и впечатления автора, чего не понял Фонтанье, иронически заметивший, что «у турок не было бардов в их свите»²³. Исключение других создававшихся в поездке стихов было восполнено в пушкинском повествовании о путешествии: в нем более сдержанно, но не менее выразительно представлены ситуации, вторящие сюжетам послания калмычке, стихотворений «Делибаш», «Обвал», «Монастырь на Казбеке». Это, как и стихи Гейне в его «Путевых картинах», -- одно из средств выражения полноты авторского мироощущения.

Помимо дневникового характера повествования, помимо наличия стихов, лиризма, иронии и ряда других сходств, произведения Гейне и Пушкина сближают темы природы, творчества и, между прочим, -- внимания к женщинам, к их национальным особенностям, красоте. Эти мотивы придают особый колорит повествованию о красочном и многообразном мире, которому открыты сердца авторов²⁴. Предшественниками обоих поэтов в названных мотивах были Гете и Байрон, и у Пушкина следование Байрону выражено ироничным описанием посещения гарема, подчеркивающего роль воображения, которым должен обладать европейский писатель, обратившийся к восточной теме.

Однако главное для обоих путешественников -- их современность и место в ней выдающихся личностей. В «Путешествии в Арзрум...», как и в книге Гейне, эти темы стали основой повествования. В частности, Пушкин точнее оценивает роль Паскевича, отодвигая его с авансцены событий в публикации «Современника».

Автор «Путешествия в Арзрум...» не допускает той абсолютизации факта, которая лишает жанр очерка эстетической содержательности. В отличие от него, Фонтанье основывал свое заявление о целях Пушкина на Кавказе на известном ему факте присутствия там поэта. Но для Пушкина главным оказываются выражаемые автором чувства художника-интуитивиста. Именно они -- главное мерило происходящих событий. Им подчинены даже реалии географии. Вот поэт достиг Грузии, которую он назвал «миловидной», а переход к ней от грозного Кавказа «восхитительным». О своих первых впечатлениях Пушкин пишет: «Светлые долины, орошаемые веселой Арагвою, сменили мрачные ущелия и грозный Терек. Вместо голых утесов я видел около себя зеленые горы и плодоносные деревья», дорога, по которой едет поэт, «приятна и живописна». Но впечатления автора притупились, сказывается усталость, повествователем овладело нетерпение и пейзаж меняется: «Вокруг меня земля была опалена зноем. Грузинские деревни издали казались мне прекрасными садами, но, подъезжая к ним, видел я несколько бедных сакель, осененных пыльными тополями. Солнце село, но воздух все еще был душен...». Та же смена настроения и пейзажа -- в описании Армении. Первые впечатления Пушкина, приближающегося к действующей армии, радостны: «Мне представились новые горы, новый горизонт; подо мною расстилались злачные зеленые нивы. Я взглянул еще раз на опаленную Грузию и стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении. С неописанным удовольствием заметил я, что зной вдруг уменьшился: климат был уже другой ... Я ехал один в цветущей пустыне, окруженной издали горами ... Я ехал среди плодоносных нив и цветущих лугов ... Я любовался прекрасной землею ...», «жадно глядел я на библейскую гору». Но и эти впечатления изменились, хлеб армянский назван «проклятым чюреком» и далее: «Не могу описать моего отчаяния: мысль, что мне должно будет возвратиться в Тифлис, измучась понапрасну в пустынной Армении, совершенно убивала меня» (6, 444, 445, 450, 453, 454. Слово «чюрек» выделено Пушкиным. -- И.Б.).

Для Пушкина важно, не какая гора перед ним (Арагац или Арарат), а его чувства, которые меняются, и вслед за этим мир меняется вокруг. Он свободно обращается с фактами. В дневнике Пушкин пишет, что на берегу Подкумка сиживал с ним Н. Раевский²⁵, а в публикации «Путешествия...» это уже А. Раевский. Еще один из ярких примеров отступления от факта -- несовпадение количества волов, впряженных в повозку с телом Грибоедова: в черновике их четыре, в беловом тексте -- два²⁶. Сколько же их было на самом деле? Вопрос тем более интересен, что этот эпизод Пушкиным вымышлен. Заметим, однако, что два вола -- гораздо выразительнее: бедная, медленно движущаяся арба -- яркий контраст пышным похоронам, например, другого поэта в другой стране -- лорда Байрона, описанным в одной из публикаций второй половины 1820-х годов²⁷, и этот контраст стал одним из поводов для размышлений о действительном масштабе личности Грибоедова, соотнесенного с Наполеоном. Масштаб, определяемый самим поэтом, но поддержанный реальностью, объясняет и оценку Ермолова, удаленного от армии и возвращаемого на Кавказ в повествовании Пушкина (мнения генерала о действиях Паскевича в части, так и не опубликованной при жизни, но отмеченной пропуском ее в «Современнике», гранитный крест на Крестовой горе, обновленный Ермоловым, разговор о нем с Санковским, издателем «Тифлисских новостей»). Эти приемы сродни смелому протесту Гейне, спорящему с мнением сотен тысяч людей и их правительств и видящему в Наполеоне выразителя идей социальной свободы. Исследователи отметили подобные пушкинским нарушения фактологической точности в повествовании Гейне о Наполеоне, посетившем Дюссельдорф в ноябре, где поэт и видел его. У Гейне же показан день в сверкании летней красоты: листья на деревьях, они блестят на солнце, и Наполеон едет посреди аллеи, где проезд был воспрещен, и никто не смеет препятствовать ему в этом, как и во многих других проявлениях его воли²⁸.

Есть ли взаимосвязь выражаемого очеркистом-романтиком чувства с фактом как таковым? Несомненно есть, но она подвижна, и дело здесь не в игре, как это представлено в качестве абсолютизируемого приема современным постмодернизмом. Характер связи обусловлен обнаруженной ранними романтиками необходимой взаимосвязью реального и идеального, стремлением к поиску и достижению их равновесия, при котором лишь и возможна художественная и, как верили романтики, социальная гармония. Никакого более содержательного ответа Канту, выявившему антиномичность мышления, эстетика позднего времени не дала.

Пушкин при свойственной ему лаконичности лишь обозначил эту связь мнением о прочитанном им списке поэмы «Кавказский пленник» («Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно») и намеком на свое богатое творческое воображение в рассказе о проезде по Кабарде: «Мы различили и пастуха, быть может, русского, некогда взятого в плен и состаревшегося в неволе» (6, 441, 438). В дневнике о том же иначе: «Горы тянулись над нами -- на вершинах ползали чуть видные стада -- Мы различали и человека, их пасущего. Кто ж это был, вольный человек или пленник? Он видит нас, но с каким чувством, с сильной <?> ненавистью или с волнением грусти и жаждой свободы?»²⁹

В повествовании о путешествии Пушкин широко пользуется приемом беллетризации факта, но тот может и подчеркнуто вступать в свои права: вот поэт, желавший преодолеть русскую границу, «с неизъяснимым чувством» поскакал к реке Арпачай, оказался на турецкой земле, и тут же его энтузиазм охлажден мыслью: «Но этот берег был уже завоеван; я все еще находился в России». Путешественником руководят его чувства, обусловленные реалиями и фактами, а не сами факты и реалии, и нередко чувство противопоставлено реалиям: «Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага». И тут же сделано замечание: «Правда и то, что дождливая и туманная погода мешала мне видеть его снеговую груду ...» (6, 454, 442). Пушкинские интерпретации фактов индивидуальны и выверены чувствами в той же степени, в какой они соотнесены с самими фактами. Ирония по поводу военных действий Паскевича, более определенно охарактеризованных в воспоминаниях М.И. Пущина, писавшего о чрезмерной осторожности и предосудительной медлительности командующего³⁰, прозвучала в детальном, насыщенном военной терминологией описании спасения от русских драгун нескольких армянских кур. Для выполнения этой военной операции, вызванной ложным известием неуравновешенного Анрепа о нападении турок, выступили эскадрон Уланского полка, а в подкрепление ему поскакал Нижегородский полк. И замечание Пушкина о «блестящем герое» Паскевиче, следующее чуть позже, обладает блистательным и оригинальным, композиционно отчетливо выраженным ироническим содержанием (6, 466, 475).

Но в конце концов, оказывается, что уподобление Наполеона Прометею у Гейне, так же, как ироничное восхваление Пушкиным Паскевича и явное -- Ермолова, имеют общий итог. Гейне пишет: «Иной раз нам кажется даже, что военная слава -- устаревшее развлечение, что война должна приобрести более благородный смысл и что Наполеон, может быть, последний завоеватель». «...Всемирная история, -- продолжает он, -- должна стать уже не историей разбойников, а историей умов»³¹. Гейне склонен к возвеличиванию разума, Пушкин, более сдержанный, обращается к авторитету христианства, но главное для обоих в их повествовании -- отстаивание полноты личностного чувства, которое, как это было известно Пушкину, предосудительно в государстве Николая I и которое не были способны оценить ни русские официозные журналы и газеты, ни французский «купеческий консул» Фонтанье.

В подтверждение близости восприятия факта обоими романтиками отметим, что у Гейне есть несколько развернутых суждений по этому поводу. С приведенным выше замечанием Пушкина о поэме «Кавказский пленник» сходно высказывание Гейне в четвертой части «Путевых картин» о Вилибальде Алексисе, который «является единственным, кто сумел соблюсти точность красок и контуров при изображении тамошних [английских] мечт и одеяний. Кажется, он сам даже не бывал в этой стране и знаком с ее обликом только благодаря той удивительной интуиции, которая устраняет для поэта необходимость непосредственного созерцания действительности».

«Я сам, -- указывает Гейне, -- точно таким образом написал одиннадцать лет тому назад “Вильяма Ратклиффа”, -- и это обстоятельство мне тем более хочется отметить, что в “Ратклиффе” содержится не только точное изображение Англии, но и зачатки моих последующих размышлений об этой стране, которой я в то время еще не видел»³². Предисловие Гейне, где он высказал свое наблюдение, написано в ноябре 1830_го, и то, что Пушкин в записях 1829 года отметил сходный факт своей творческой биографии, -- доказательство неслучайности, эстетической закономерности явления, осознаваемого ранними романтиками. В первой части своей книги Гейне писал с глубокой иронией о том, что дирекция берлинских театров «должна проявлять более всего заботы о “цвете бороды, назначенной для такой-то роли”, о верности костюмов, проектируемых присяжными историками и изготовляемых портными с научной подготовкою. Это необходимо. Ведь если бы на Марии Стюарт надет был передник времен королевы Анны, банкир Христиан Гумпель вправе был бы жаловаться, что лишился по этой причине всякой иллюзии; и если бы лорд Берли по рассеянности надел штаны Генриха IV, конечно, военная советница фон Штейнцопф, рожденная Лилиентау, весь вечер страдала бы от такого анахронизма. Эта заботливость главной дирекции об иллюзии распространяется, однако, не только на передники и штаны, но и на носящих их персонажей. Так, в будущем роль Отелло должна исполняться настоящим чернокожим, которого профессор Лихтенштейн выписал уже с этой целью из Африки: в “Ненависти к людям и раскаянии” Евлалию должна будет играть действительно погибшая женщина, Петера -- действительно глупый мальчишка и Неизвестного -- действительно тайный рогоносец, -- всех трех, конечно, незачем выписывать из Африки»³³.

В подтверждение правомерности своих представлений о факте в публицистике Гейне неоднократно ссылался на Гете, который был для него непререкаемым авторитетом. В записках об Италии автор «Путевых картин» писал, что у Гете «мы повсюду видим реальное понимание вещей и спокойствие самой природы. Гете держит перед нею зеркало, или -- лучше сказать -- он сам зеркало природы. Природа пожелала узнать, как она выглядит, и создала Гете»³⁴. Нетрудно увидеть, что Гейне стремится освободиться от преобладания чувства. В его публицистике это стремление очевидно. В творческом развитии Пушкина такое же стремление выражено в письмах о выверенности образов поэмы «Кавказский пленник» читательскими впечатлениями братьев Раевских. Введя в новые редакции картины Кавказа, поэт считал, что ему все же не удалось освободиться от преобладающей субьективности поэмы.

Однако когда Гейне возвращается к размышлениям о создании образного мира, он вновь настаивает: «...мое сердце -- лучший чичероне, и оно повсюду рассказывает мне об историях, случившихся в домах, рассказывает точно, во всех подробностях, вплоть до имен и годов!»³⁵ (Отметим, что Пушкин использовал в своем произведении о путешествии на Кавказ то же яркое определение, назвав армянина Артемия «моим чичероном»). Этому замечению Гейне предшествует объемное рассуждение: «Удивительны причуды народа! Он требует своей истории в изложении поэта, а не историка. Он требует не точного отчета о голых фактах, а растворения их в той изначальной поэзии, из которой они возникли. Это знают поэты, и не без тайного злорадства они по своему произволу перерабатывают народные предания, едва ли не с тем, чтобы посмеяться над сухой спесью историков и пергаментных государственных архивариусов». В данном случае мы вновь имеем дело с совпадением мнений двух романтиков. Пушкин писал в письме Гнедичу 1825 года: «История народа принадлежит поэту» (10, 100). А у Гейне далее продолжение: «... История не фальсифицируется поэтами. Они передают смысл ее совершенно правдиво, хотя бы и прибегая к образам и событиям, вымышленным ими самими. Существуют народы, история которых изложена исключительно в такой поэтической форме, например индусы. И тем не менее такие поэмы, как “Махабхарата”, передают смысл индийской истории гораздо правильнее, чем все составители компендиумов, со всеми их хронологическими датами. Равным образом я мог бы утверждать, что романы Вальтер Скотта передают дух английской истории гораздо вернее, чем Юм: по крайней мере Сарториус вполне прав, когда он, в своих дополнениях к Шпиттлеру, относит эти романы к числу источников по истории Англии.

С поэтами происходит то же, что со спящими, которые во сне как бы маскируют внутреннее чувство, возникшее в их душе под влиянием действительных внешних причин, и подменяют в сновидениях эти причины другими, также внешними, но равносильными в том смысле, что они вызывают точно такое же чувство. Так и в иммермановской “Трагедии” многие внешние обстоятельства вымышлены в достаточной степени произвольно, но сам герой, являющийся ее эмоциональным центром, создан грезой поэта в соответствии с истиной, и если этот образ, плод мечты, сам представлен мечтателем, то и это не противоречит действительности»³⁶.

Вспомним, что в примечаниях Н.Я. Берковского к собранию сочинений Гейне неоднократно отмечены свойства публицистики поэта, о которых мы рассуждаем. Так, в связи с первой частью «Путевых картин» исследователь писал, что проза Гейне была документальной: «Импровизации, дерзкие шутки, произвол сатирика и юмориста у Гейне сочетались с весьма точным записыванием всего, что было увидено в пути». И далее: «Гейне брал точные факты, а разрабатывал их свободно. Контраст между фактологичностью материала и свободой художественной манеры -- принцип, который у Гейне проводился последовательно ... Очень многое в “Путешествии по Гарцу” было хорошо известно, по личному опыту и наблюдению, каждому немецкому современнику Гейне: местности, города и села, дороги, нравы, учреждения. Гейне все отмечает точно, даже гостиницы и ресторации. Тем разительнее для современников был способ трактовки этих общеизвестных и общезнакомых предметов у Гейне»³⁷. Комментатор отметил также: фактологичность книги такова, что, например исследователь творчества Гейне Эрнс Эльстер «довольно упорно стремился установить, о каких именно женщинах ведется речь в “Книге Ле Гран”»³⁸.

Однако все эти верные замечания не были соотнесены с эстетикой романтиков. Гораздо меньший интерес к тому же свойству у Пушкина проявили исследователи пушкинского творчества. В работах о «Путешествии...» основное внимание уделялось именно фактологической стороне безотносительно к прочувствованным путешественником впечатлениям и наблюдениям. Потому эстетическая закономерность нарушений фактологической точности не была осмыслена, а некоторые из них (восторг по поводу увиденной горы Арарат, например) были объяснены только как ошибки поэта³⁹.

В заключение -- об одном характерном сходстве повествований Гейне и Пушкина. В следовании метафорическому мышлению Гете и Байрона, путешествовавших по горным местностям, Пушкин и Гейне использовали один и тот же образ, хотя по-разному представили его. Гейне впечатлен горным пейзажем Италии: «Вечерняя заря словно пурпурными мантиями окутала горы, последние лучи солнца освещали их вершины; казалось, передо мной короли с золотыми венцами на головах. Я же, как император вселенной, стоял в кругу этих коронованных вассалов, безмолвно преклонявшихся предо мной»⁴⁰. Гейне пишет, что он возвышается над горами, своими вассалами; четвертая часть «Reisebilder», где даны эти строки, писалась в 1829-м, а опубликована в начале 1831 года. Пушкин создает в дневнике 1829 года и в тексте «Путешествия в Арзрум...» 1835-го сходное выразительное обобщение. Для нас, знающих и о действительном расположении гор, и о красоте Бештау⁴¹, оно особенно зримо, и в нем, как у Гейне, но не столь по-байроновски преимущественно лично, а более по-гетевски личностно-объективно, дан образ гор-вассалов. Пушкин, не раз повторив в дневниках свое наблюдение, пишет: «Величественный Бештау чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горами, своими вассалами, и наконец исчез во мраке...» (6, 436-437). Эти образы Пушкина, как и его отношение к Гете, названного «великаном романтической поэзии» и воспринятого в гармоничности его образного мира, отличны от образов неустойчивого Гейне с его последующими колебаниями -- увлечением материальным и связанным с этим уклонением к идеализму, к марксистской субъективизации истории. Все это было предсказано уже в «Reisebilder».

Литература

Волгин И. Общественный потенциал современной литературы // Октябрь. - 2015. - № 1. - С. 160-161.

Галицких Е. О. Художественные образы девочек в современной детской литературе / Е. О. Галицких // Школьная библиотека: сегодня и завтра. - 2015. - № 3. - С. 49-53.

Дмитрук М. А. Сказочник // Природа и человек. XXI век. - 2015. - № 1. - С. 76-77.

Иванов А. В русской культуре не принято презирать народ : [интервью с современным российским писателем Алексеем Ивановым о его творчестве] / А. Иванов ; интерв. В. Жарова // Собеседник. - 2015. - 20-26 мая (№ 18). - С. 12-13 : цв. фот.

Корнейчук Ю. Будьте послушны - живите богато / Ю. Корнейчук // Октябрь. - 2015. - № 2. - С. 184-188.

Кузьменков А. Един в трёх лицах : [о писателе Михаиле Веллере] / А. Кузьменков // Литературная Газета. - 2015. - 3-9 июня (№ 22). - С. 5 : цв. фот.

Оробий С. Декаданс как предчувствие / С. Оробий // Октябрь. - 2015. - № 2. - С. 182-184.

Погорелая Е. Ностальгия по настоящему / Е. Погорелова. - (Публицистика и критика) // Октябрь. - 2015. - № 2. - С. 179-182.

О романе Ксении Букши «Завод «Свобода».

Романенко И. И. Что для тебя мир? : интеллектуальная дискуссия по книгам современных детских писателей / И. И. Романенко // Библиотека в школе - Первое сентября. - 2015. - № 3 (328). - С. 37-39.

Рымаренко А. Сказки для больших детей / А. Рымаренко // Психология и Я. - 2015. - № 2 (47). - С. 32-33 : фот.

Тюшина Е. Писатели нашего детства / Е. Тюшина // Библиотека. - 2015. - № 2. - С. 31-41.

Как развивалась детская книжность в советский период и в последние годы? Какие произведения заслуживают интереса и внимания? Как со временем меняется отношение писателя к ребенку и ребенка к книге? Размышления автора, которые, могут представлять особый интерес для читателей в связи с начавшимся Годом литературы.

Фомина М. История мальчика и его птички / М. Фомина // Литературная газета. - 2015. - февр. (№ 5). - С. 7 : 1 ил. - Рец. на кн.: Тартт, Д. Щегол / Д. Тартт - Москва : АСТ, 2015. -832 с.

Черняк М. А. Год литературы-2015: вызовы времени, надежды и перспективы / М. А. Черняк // Школьная библиотека. - 2015. - № 1. - С. 7-11 : 2 фот., 3 ил. - Библиогр. в сносках.

Шулаков С. И. Налог на бедность / С. И. Шулаков // Москва. - 2015. - № 2. - С. 196-209.

Размещено на Allbest.ru