Особенности идиостиля в романе Дж.Д. Сэлинджера "Над пропастью во ржи"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Особенности идиостиля в романе Дж.Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи»

роман селинджер идиостиль

Каждое художественное произведение - выражение личности своего создателя. Художник обязательно определенным образом изображает в своих произведениях и себя, т.к. он в своем стремлении познать и объяснить окружающим мир пропускает его через призму собственного ощущения, результатом чего и является сплав объективной реальности и ее личностного восприятия творцом. Следовательно, художественное произведение - это продукт выбора художником участка деятельности и отражение индивидуального процесса его познания. Чуткий художник всегда улавливает самые острые и наболевшие вопросы современности и ищет на них ответ. Его ответ, составляющий идею произведения, подвержен действию объективных и субъективных факторов. Субъективный фактор проявляется в том, что это единственный возможный ответ одного человека, продиктованный сугубо личным пониманием проблемы. Объективный фактор обусловлен тем, что данный писатель живет не в вакууме, а постоянно испытывает воздействие выработанных обществом идейных и эстетических норм. Таким образом, на всех этапах создания произведения - от замысла через процесс воплощения к завершенному целому - действует сложное и неразрывное единство субъективных и объективных факторов, которые обеспечивают неповторяемость каждого художественного творения. Это относится и к языку художественного произведения.

Кроме того, здесь, вероятно, следует принимать во внимание факторы более широкого социального плана. Любой писатель всегда стремится тронуть человеческое сердце, стремится «сделать» свое творение так, чтобы оно нашло отклик у читателя. Аффиксальные единицы, как правило, складываются целиком в русле английских словообразовательных традиций, их морфологическая структура и характер мотивации значения укладываются в сложившееся у носителей языка представление об обычном стандартном слове. Поэтому появление производных неологизмов сознательно отмечается носителями языка только тогда, когда они осознают новизну обозначаемого. Очевидно, что этот способ преобладает при создании особенно ярких в стилистическом отношении неологизмов на один раз, авторских окказиональных слов. Таким образом, уникальность и неповторимость художественного произведения в отношении средств языкового выражения постоянно сосуществует со стремлением к точности, доступности, узнаваемости, стремлением предельно сократить дистанцию между собой и читателем - чтобы быть предельно понятым.

Молодой американец, возымей он намерение «позвонить» любимому писателю, как о том мечтает Холден Колфилд, вряд ли достиг бы желаемой цели. Джером Дэвид Сэлинджер писатель, обладающий даром установить на печатной странице самый тесный контакт с читателем, отшельник, тщательно оберегающий свою независимость от внешнего мира, от популярности, литературной моды и Голливуда.

Вскоре после того, как роман «Над пропастью во ржи» (1951) был опубликован, в Соединенных Штатах стал циркулировать памфлет, распространявшийся «Комитетом противодействия канонизации Карла Маркса». Читателя сразу ошеломляли вопросом: «промывают ли мозги вашим детям» Тут же содержался и «устрашающий» ответ: «промывают», с помощью романа «Над пропастью во ржи», который «может настолько сбить с пути истинного лишенных руководства детей, что они станут восприимчивыми к марксистской пропаганде». В калифорнийском колледже Темпл-Сити роман Сэлинджера попал в число запрещенных книг, наряду с произведениями Д. Стейнбека, А. Миллера и Т. Уильямса Мотивировалось это запрещение тем, что в романе «много богохульств и мало патриотизма». Так воздавалось должное бунтарской стороне романа.

Главное, что не устраивает бунтаря Холдена в «цивилизации» - «показуха» (phony) и отсутствие взаимопонимания между людьми, самой элементарной человечности. Холден словно наделен особым седьмым чувством - у него обостренная реакция на «фальшь» или «липу» (phony).

Общество живет в тумане порожденных им самим ложных концепций о своем значении и роли современном мире. Кругом притворство, лицемерие, обман: Врут в привилегированной закрытой школе Пенси, где учится Холден; там якобы «с 1888 года выковывают смелых и благородных юношей». Это все липа. Выковывают, самовлюбленных эгоистов и циников, убежденных в своем превосходстве над окружающими. Врут учителя, говоря, что жизнь - равная для всех «игра». Куда как равная! Вокруг столько «мазил» - неудачников. Школа - главная система приспособления к миру взрослых. Пенси - «микрокосм», созданный по образцу «макрокосма» - общества. Особенно ненавистен Холдену тот дух лжеколлективизма, общности «игры», который насаждается в школе - и если продолжить аналогию - и в обществе. Для Холдена спортивные игры, которым руководство школы отводит так много времени, становятся как бы символом разделения общества на сильных и слабых «игроков». Вот так же «играл» со своими конкурентами владелец дешевых похоронных бюро Оссенбергер, пожертвовавший на строительство нового спального корпуса для Пенси. Холдену явственно представляется, как этот филантроп просит Христа «послать ему побольше покойничков». А разве не врут журналы, печатая «идиотские рассказы про показных типов с квадратными челюстями… и показных красоток»? Преследуя самые низменные, бездуховные цели, общество утверждает - в книге, театре, кино - свой вымышленный идиллический образ.

Мотив кино, как насаждающей иллюзии, отравляющей и бездушной силы, звучит уже в самом начале романа, когда Холден горько иронизирует над Д.В., старшим братом, который «в Голливуде совсем продался», пишет сценарии, зарабатывает «кучу денег», не то что прежде, когда он жил дома и был настоящим писателем. Этот «яд» опасен и для самого Холдена. Кино вселило в него постоянную потребность переключаться из действительности в фантастический, более приятный для его самолюбия мир, как раз в те самые моменты, когда жизнь становится особенно отталкивающей или требует от Холдена решительного противодействия. Но «липовые» фильмы, по мнению Холдена, страшны не только тем, что отвлекают мысли от реальной действительности. Сэлинджер саркастически характеризует сущность «массового искусства», стандартного, шаблонного, его дегуманизирующее воздействие на человека. Кино - средоточие самой страшной «липы», утешительных иллюзий, предназначенных для «мазил», - неудачников, лживой философии обязательных «счастливых концов», которые пропагандируются и театром и литературой. Поэтому Холден, а вместе с ним и его творец презрительно отзываются о всей этой «давидокопперфильдовской чепухе».

Символ холденовского бунта - красная охотничья шапка, которую он лихо надевает козырьком назад, когда хочет утвердить свою независимость и неприятие «показухи» (phony). Красная шапка - «алый знак» его собственной «доблести»: искренности и желания быть самим собой. Окружающим она, правда, кажется «дурацкой». Ну что ж, и в этом есть свой немалый смысл. Шуты испокон веку говорили правду, не притворствуя. Больше всего на свете Холден боится, что станет как все, приспособится к окружающей лжи. Он и учиться не хочет, дети «учатся для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами и заработать на этот треклятый кадиллак…» Четыре дня, проведенные им в Нью-Йорке после побега из школы, превращаются в настоящее хождение по мукам. Жизнь преподносит шестнадцатилетнему Колфилду один неприятный сюрприз за другим. Холден чувствует себя одиноко и неприютно. Он тщетно ищет ласки и понимания. Но знакомство с «пятидолларовой» девушкой оборачивается стыдом и унижением. Он близок к самоубийству - он не знает как и для чего ему жить. Школьный товарищ советует ему обратиться к психоаналитику - тот поможет ему «приспособиться». О том же толкует хорошенькая, обожающая «липу» школьница Салли. Он идет к своему прежнему учителю м-ру Антолини, человеку умному и доброму. И тут его тоже ждет разочарование.

С м-ром Антолини у Холдена связано печальное воспоминание о школьном приятеле Касле. Касл не побоялся высказать вслух мнение об одном мерзавце. «Тогда Фил Стейбл с шестью другими гадами пришел в комнату к Джеймсу Каслу, запер двери и пытался заставить его взять свои слова обратно, но Джеймс отказался… Я не могу сказать, что они с ним сделали, ужасную гадость, но он, все-таки, не соглашался взять свои слова обратно… и в конце концов, знаете, что он сделал вместо того, чтобы отказаться от своих слов? Он выскочил из окна…» М-р Антолини первый подошел к мертвому, накрыл его своей курткой и отнес на руках в лазарет, хоть это было совсем бесполезно. Это м-р Антолини просил Д.Б. не уезжать в Голливуд, но потом сам продался, женился на деньгах. И теперь он боится, как бы Холден не выкинул какой-нибудь штуки - в духе Джеймса Касла. Он считает своим долгом остудить бунтарские порывы Холдена, он мрачно предрекает ему «ужасное падение» в какую-нибудь страшную «пропасть». М-р Антолини цитирует Холдену слова современного немецкого психоаналитика Вильгельма Штекеля: «Признак незрелости человека-то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости-то, что он хочет смиренно жить ради правого дела». Итак, бунт - это «незрелость», стойкость Джеймса Касла, не захотевшего взять свои слова обратно. «Незрелость». Но если так, Холден предпочитает «незрелость» смиренной зрелости. Он не хочет приспосабливаться, не хочет взрослеть.

В рассказах и романе Сэлинджера чувствуется гуманное внимание и уважение к человеческой личности и поистине просветительская вера в потенциальную доброту человека. Именно поэтому бунтаря Холена Сэлинджер наделяет и отзывчивостью и стремлением к «достойной цели». Миру взрослых и «зрелых» в романе противопоставлен мир «детства», мир свободных, честных поступков и бескорыстия. Детей еще не затронула разъединяющая, грязная власть общества. С сестренкой Фиби, с девочкой, которой он помогает закрутить конек, с мальчишкой, распевающим стихи Бернса, Холден чувствует себя счастливым и спокойным. Ему хорошо и легко в компании монахинь, этих как бы «неосуществившихся» взрослых, с которыми он знакомится в Нью-Йорке. В ночном разговоре с Фиби Холден рассказывает о том, что ему хотелось бы стать «ловцом во ржи». «Понимаешь,… маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом - ни души… А я стою на самом краю обрыва, над пропастью… И мое дело - ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть…». Холден и сам понимает невозможность свой мечты. Нельзя удержать над пропастью детей, нельзя уберечь их от повзросления, от жестокости, равнодушия и развращающего воздействия окружающего мира. Но может быть можно спастись самому, бежав куда-нибудь в затвор, как монахини, в глушь, срубить там хижину и никакой «липы» в своем жилище не допускать? Кстати, этой затее сочувствует десятилетняя Фиби, она отдала Холдепу все свои карманные деньги и собирается бежать вместе с ним. И тут в стремлениях Холдена совершается перелом. Куда убежишь? Ведь даже в музее, где дети узнают о прекрасном, какой-то негодяй ухитрился на самом видном месте нацарапать «похабщину».

«В этом-то все несчастье - размышляет Холден. - Нельзя найти спокойное, тихое место, его нет на свете. Иногда подумаешь - а может, есть, но пока ты туда доберешься, кто-нибудь прокрадется перед тобой и напишет «похабщину» прямо перед твоим носом».

Упорное нежелание Холдена взрослеть, как и его мечта стать «ловцом во ржи», продиктованы отчасти страстным желанием сохранить прекрасное - пусть «хоть что-нибудь останется, так как есть». Но этот «безумный, безумный, безумный мир» не желает хранить свое прекрасное достояние нетленным и куда-то неудержимо несется - может быть тоже к «пропасти»? И совсем нерадостно звучат слова Холдена о том, что он право же «рад, что изобрели атомную бомбу». С вымученной бравадой он сообщает о своем решении усесться «прямо на эту бомбу», если когда-нибудь начнется война.

Свое «дитя», Холдена, Сэлинджер наделяет теми чертами, которые и в действительности характерны для детей: бескомпромиссным отношением к окружающему миру, наивностью, представлением обрезкой разграниченности добра и зла, страстью задавать вопросы. Глазами Холдена читатель видит довольно неприглядную картину мира «взрослых», реального мира, где, отравленный идеей успеха, талантливый писатель Д.Б. становится литературной проституткой, а отец Холдена, не менее талантливый адвокат, заботится лишь о славе, деньгах и положении, а вовсе не о том, чтобы оставаться поборником справедливости.

Автор держит своего героя в кругу детскости еще и потому, очевидно, что у него самого нет четкого представления о настоящем деле, которому со спокойной совестью может посвятить себя современный молодой человек. Проблема поисков настоящего дела в какой-то мере решается в последующих произведениях Сэлинджера. С Холденом же читатель расстается в печальном предчувствии: этому герою, очевидно, уготован тоже путь приспособления. По всей вероятности, он выговорит свой бунт на кушетке психоаналитика, полномочного представителя общества, задача которого не разобраться в страданиях человека, а приспособить его к мирному сосуществованию с тем, что вызывает страдания. Трудно сказать, кем станет Холден. Может быть это будущий Гарри Энгстром, главный герой романа Д. Апдайка «Кролик, беги» мучимый душевной пустотой, жалкая, безвольная жертва общества, или профессор Герзаг Сола Беллоу, «чудак», чутко внимающий мыслям человека, его мечтам и желаниям, который кажется окружающим полубезумцем.

Большой интерес представляет стиль романа Дж. Сэлинджера. И не только с чисто историко-лингвистической точки зрения как новое воплощение традиции, восходящей к побасенкам «фронтира», к разговорной речи и слэнга в рассказах Марка Твена, американской писательницы Элен Грин и Ринга Ларднера, но и как существенный элемент психологической характеристики главного героя. Язык Холдена Колфилда критик-лингвист Д. Костелло считает аутентичным воспроизведением разговорной речи американского подростка. Однако школьный диалект Холдена имеет особые черты, помогающие воспринимать героя романа как индивидуальность. Его «диалект» уснащен словечками, отражающими специфику его характера. Так Холден постоянно повторяет «It really is» или «I really do», словно желая убедить читателя, что ему, Холдену, хотя кругом ложь и притворство, верить можно, он говорит только правду. Боязнь быть зараженным «липой» заставляет его буквально на каждом шагу «регистрировать» свою собственную честность.

Типичное свойство школьного «диалекта» и холденовской речи - ее вульгарность, злоупотребление божбой. Слово damn иногда повторяется на одной странице больше пяти раз, но именно в тех случаях, когда Холден рассказывает о школе (разговор со Стрэдлейтером), говорит о кино или будущей карьере. Остроэмоциональное неприятие «липы» всегда сопровождается выражением «I hate it».

Холден и сам иногда «комментирует» особенности своей речи. Так, частое употребление слова «boy», по его мнению, показатель того, что он и его действия не по летам незрелы. Совершенно определенную смысловую нагрузку несет в его речи слово «old». Оно, как правило, выражает симпатию Холдена к кому-нибудь - «old Phoebe», «old Jane». Такой же значительный «подтекст» есть и у постоянно повторяемого «I'm crazy». В сочетании с более конкретно - «фигуральной» эмблемой «дурачества», шутовства, - красной шапкой, это присловье переосмысливается как свидетельство нормальности Холдена и отклонения от нормы «безумного мира», в котором он живет.

О том, что Холден начитан и интеллигентен, говорит оснащенность его лексикона такими модными «интеллектуальными», психоаналитическими и социологическими терминами, как «эксгибиционист», «конверсейшенелист», «буржуазный» и т. Стилистическое мастерство Сэлинджера, однако, лишь одно из художественных достоинств романа и существует не само по себе, а в подчинении общему идейному замыслу.

Анализ романа предполагает его рассмотрение как бы в двух аспектах: с точки зрения его общей эстетической и социальной ценности, когда вскрывается авторский замысел, и, более конкретно с точки зрения художественного мастерства, когда раскрываются архитектоника произведения, художественная манера, приемы, используемые автором для достижения определенных эффектов, и, наконец, сам материал, те слова, из которых это произведение строится.

Художественная манера Сэлиджера определяется тем, что он пишет о подростке, и не просто о подростке, а об американском подростке конца сороковых годов - начала пятидесятых годов, воспитывавшемся в благополучных условиях зажиточной семьи. И этого еще не достаточно для точного определения художественной манеры автора. Книга написанного от лица этого подростка. Отсюда и все своеобразие стиля Сэлинджера, этого тонкого знатока не только детской психологии, но и свойственной детям манеры излагать свои мысли и выражать свои чувства.

Стилю речи Холдена Колфилда, кажущемуся столь индивидуальным, своеобразным, присуща та универсальность, которая дает нам возможность составить представление о речевой характеристике всего поколения. Попутно следует отметить, что Холден Колфилд ни разу на протяжении всей книги не говорит языком автора, не сбивается на «взрослый» язык, хотя и употребляет иногда почерпнутые из книг обороты, I was a little premature in my calculations или I am still recuperating и щеголяет «учеными» словами и даже модными специальными терминами.

Что же, конкретно характеризует речь Холдена Колфилда?

Прежде всего, это непринужденная «разговорность» его стиля, достигаемая такими приемами, например:

1. постоянное употребление паразитических слов или словосочетаний типа:

а) and all (и все такое прочее, и всякое такое). См., например, how my parents were occupied and all; they're nice and all; he's my brother and all; that was in the Revolutionary War and all; it was December and all; right in the pocket and all; I read a lot of classical books, like «The Return of the Native» and all; war books and mysteries and all; it's a pretty good book and all и т.д.

Иногда вместо and all Холден прибегает к эквивалентным по своему общему значению, но более эмоционально-оценочным словосочетаниям and stuff и and crap, например, goddam checkups and stuff; tickets and stuff; while I was putting on my galoshes and crap; starches and crap; and all that crap.

б) or something, or anything (или что-нибудь такое, или что-нибудь в этом роде), например, my whole goddam autobiography or anything; you were supposed to commit suicide or something; no gloves or anything; they didn't have a maid or anything; took them away to a zoo or something; he never cleaned it or anything; I oughta go down and say hello to her or something и т.д.

Более эмоциональный вариант этого словосочетания выступает в таких примерах, как he was supposed to be a playwright or some goddam thing.

в) sort of (вроде, как бы немножко и т.д.) при прилагательных и, чаще, при глаголах, например, you felt sort of sorry for her; she was sort of deaf; I sort of brushed my hair back; I was beginning to sort of bate him; I was sort of thinking of something else; I sort of wished; sort of nasty; I just sort of quit; I sort of put my hand on his shoulder и т.д.

г) this, these, those (этот самый, эти самые), например, rote this terrific book; right next to this crazy cannon; he wrote me this note; they had this headmaster; one of those guys that wear those suits; и т.д.

2. Разговорные повторы, как, например, в следующих следующих случаях:

What I was really hanging around for, I was trying to feel soте kind of a good-by; where I lived at Pencey, I lived in the Ossenburger Memorial Wing of the new dorms; what he did he started these undertaking parlors all over the country и т.д.

3. Отклонения от грамматической нормы, например:

а) употребление личной формы глагола после on account of, требующего герундия: on account of I was flunking four subjects and not applying myself and all; on account of I wasn't coming, on account of it was Sunday.

б) употребление неправильных форм глагола: I'd woke him up; she's been laying here all night и т.п.,

в) неправильное употребление личных местоимений в косвенном падеже: D.B. took Phoebe and I; told Allie and I; I woke he and his wife up; I used to play tennis with he and Mrs. Antolini

Вторым, и весьма существенным, моментом, вытекающим из стилистической задачи автора и характеризующим речь Холдена Колфилда, является эмоциональность. Стремясь показать ее, Сэлинджер часто прибегает к курсиву, для того чтобы подчеркнуть интонационную неровность речи своего героя, но не это, конечно, является определяющим. Автор находит и словесное ее выражение в употреблении, например:

1. Постоянного набора оценочных эпитетов типа:

а) phony - «липовый» (phony bastard, phony smile, phony handshake, a phony kind of friendly и т.д.);

б) lousy - «поганый», «вшивый» (lousy teeth, lousy manners, lousy childhood, lousy movie, she was worried that it might make her legs lousy, he was lousy at writing compositions);

в) terrific, который может выступать в качестве положительной оценки с общим значением «замечательный» (terrific book, terrific friend, terrific guy, terrific sentence, terrific legs, she looked terrific и т.д.), в качестве отрицательной оценки с общим значением «отвратительный» (terrific bore, terrific lecture) и просто как усилительное слово (ср. русск. «ужасный», «страшный» - terrific liar, terrific patience, terrifically bored, ter-illy tired, he was terrifically intelligent).

Кроме того, такие оценочные прилагательные, как crude (crude thing to do), crumby (crumby nails, crumby old razor, crumby toilet articles и т.п.),

corny (corny shoes - старомодные башмаки, corny jokes - анекдоты с бородой и т.п.), получают в устах Холдена Колфилда новое, более эмоциональное звучание.

Такое употребление прилагательных как бы расширяет семантические рамки слова, оно приобретает в речи, в зависимости от контекста, целый ряд дополнительных значений. Ярким примером этому служит прилагательное funny: it was really funny, it was sort of funny (смешной), a funny look, a funny guy (странный), she started getting funny (она начала вести себя не прилично), she was getting funny (она начала сердиться).

2. Десемантизированного, и вследствие этого приобретающего лишь эмоционально-усилительное значение, прилагательного old, которое определяет людей независимо от возраста и может быть использовано в качестве определения к неодушевленным предметам. Например, old Ackley, old Haas, old sadist, the little ole goddam Governor's son, the old peak of my hunting hat, I could shoot the old bull to old Spencer - я мог заливать старику Спенсеру и т.д.

Размещено на Allbest.ru