Взаимосвязь работ Ахматовой и Данте

Размещено на http://www.allbest.ru/

АХМАТОВА. ДАНТЕ. КРЫМ (К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)

Казарин В. П.,

Прелиминарии. С 2013 года авторы настоящего сообщения работают над темой «Ахматова и Крым». Работа эта сфокусирована не только на «крымских текстах» поэтессы (образующих в совокупности большой ахматовский «Крымский Текст»). Не менее важны широкие поэтические контексты и «затекстовые» реалии крымской (и более того европейской и евразийской) жизни в эпоху Анны Андреевны Ахматовой. Эти люди, места, события проясняют ее строки и сам ее внутренний мир, «космос» ее души. Оттого привычный уже для ахма- товедов метод реального комментирования сомкнулся для нас с не менее известным (но существовавшим как бы автономно) методом комментирования поэтологического. Показать и пояснить их взаимосвязь как раз и стало целью наших разысканий.

Иногда связь эта выглядит самоочевидной. Однако зачастую ее изучение ставит перед исследователем новые задачи, даже, рискнем сказать, новые загадки. Таким, в частности, оказалось «крымское» ответвление темы «Ахматова и Данте».

Об исключительной роли Данте (как и Шекспира, как и Пушкина) для картины мира в творчестве - и биографии! - Ахматовой ученые уже писали [3]. Но привязка ахматовской дантеаны именно к Крыму, к «крымской» Ахматовой может показаться лишь данью местному литературоведческому патриотизму. Поэтому приходится начать с подтверждений самой возможности, более того, необходимости, исследовать тему в указанном ракурсе. Ракурс этот не был нами «выдуман» - он самопроявился в процессе работы над херсонесскими, евпаторийскими, севастопольскими и бахчисарайскими страницами ахматовского творческого и жизненного пути.

Перечислим для начала простые - и вполне объективные - внешние факты, показывающие, что дантовские сюжеты у А. Ахматовой были изначально не чужды сюжетам крымским.

История. Крым для России Нового времени выступал не только как новая «российская Эллада», но и как новая «российская Италия». Новообретенная (с XVIII века) «крымская Эллада» поддержала социокультурный статус России, введя ее в круг европейских государств первого ранга, имевших собственную античность и унаследовавших ее, античности, юридические, политические и культурные принципы. Но и «крымская Италия» исполняла далеко не одну лишь декоративно-эстетическую функцию - стилизацию новых поместий, парков, вилл и дворцов Крыма в духе итальянского Ренессанса. (Хотя, заметим, стилизация эта дожила до советских времен «курортного строительства» в Крыму и их пережила.) «Итальянская» утопия Крыма, подобно утопии «эллинской», реализовывала гораздо более мощный проект. Она вводила Россию в ряд авангардных держав не только Старого Света, но и Света Нового. Она, конечно же, означала колониальную экспансию. Этого понятия в XVIII веке не боялись ни «просвещенные» Англия, Франция, Голландия, ни «христианнейшая», насквозь католическая Испания. А не боялись они потому, что за программой колонизации - для них! - возвышалась другая, куда более грандиозная миссия: христианизация языческого, «ложного» космоса и/или открытие и утверждение космоса «истинного», библейского, «правоверного».

Европейцы ехали в «новые света», чтобы, пройдя через Ад войн и Чистилище «освоения» духовной «целины», вернуться в Рай человеческой первоистории, или даже до-истории: в мир, не испорченный европейской цивилизацией ни снаружи, ни изнутри. В сущности, ренессансные «первопроходцы» Европы, отплывавшие «за моря» (over seas), шли по Дантову маршруту. Но и «первопроходцы» российского Крыма ощущали себя героями существенно схожего сюжета, даром, что Данте был активно включен в культурный мир восточно-европейского [4; 5; 6] и центрально-европейского [7; 8] славянства достаточно поздно - не раньше конца XVIII - начала XIX веков. Излишне напоминать, что Италия (как средиземноморская, так и «черноморская»: побережье Крыма и Северного Причерноморья) была стартовой площадкой этого «хождения» в иномирие.

Таким образом, история крымских итальянцев, от колоний Венеции и Генуи Средних веков [9] до мощной культурной диаспоры в веках XIX и даже в начале XX, связывала крымско-российский топос не просто с западноевропейским, а и с библейским топосом и хроносом. А. Ахматова могла не знать об этом лично, но об этом знала и помнила «память» ее «культуры» (М. Бахтин).

География. Не удивительно, что сами итальянцы (как и последующие «итальянизированные» россияне) Крыма отмечали поразительные параллели между крымской природой, крымскими ландшафтами и ландшафтами итальянскими. Отмечали и в меру возможностей этот эффект «крымской Италии» усиливали собственными трудами: хозяйственными, с одной стороны, культурными, - с другой.

Здесь не место подробно останавливаться на геофизических причинах такого сходства. Ученые-геоморфологи уверены: «случайных» подобий среди ландшафтов Земли не бывает. Все они восходят к неким единым (хотя бы и чрезвычайно древним) геологическим процессам. Кавказ - Крым - Передняя Азия - Балканы - Апеннины обнаруживают черты природного родства благодаря родству своей физико-географической «биографии». Культура же их обитателей акцентировала данное родство, переводя физические объекты в метафизические символы: гор и моря, вулканов и пещер, лесов и высокогорных степей. Способы аграрного хозяйствования, культура строительства, специфика промыслов и ремесел «аукались» у этих регионов не случайно, а системно.

В творчестве Данте его родная Флоренция представительствует за всю Италию, Италия - за весь «крещеный мир». Одновременно Данте помнит и про исламских деятелей: полководцев (например, у него фигурирует султан Египта и Сирии XII века Юсуф ибн Айюб, известный в Европе как Саладин) и ученых (скажем, он называет персидского философа и врача Х-Х1 веков Али ибн Сину, которого мы знаем как Авиценну). Вводя в католическое загробье свой Лимб - особую зону праведников и героев нехристианского мира, Данте по-своему решал трудную мировоззренческую проблему его эпохи: какова эсхатологическая перспектива у народов и людей «хороших», но «не наших»? (Для многоконфессионального Крыма проблема эта тоже никогда не была отвлеченной, схоластической.) Однако без особых натяжек можно утверждать: гигантская территория Дантова загробья - это своего рода теологический «остров Крым». Экспериментальное поле истории (и метаистории), транснациональной и даже запредельной, где с неслыханной остротой сфокусировались земные победы и поражения духа, земная подлость и земное подвижничество, сформировалось тысячелетнее «население» святых и проклятых - носителей конкретных «региональных» имен и биографий, но при этом фигур общечеловеческой значимости.

Опять-таки, легко увидеть: такая модель одинаково работает на суперзнаковых пространствах и дантовской «Божественной комедии», и ахматовской «Поэмы без героя», и булгаковского «романа без окончания» - «Мастер и Маргарита». В то же время и «реальная» история также знает подобные пространства со сгущенной символикой, притом в «реальных» географических координатах. Достаточно указать на «святые» города, «святые» острова или полуострова (тот же Афон), целые края. Обратно-симметрично им во всемирной истории культуры существовали и регионы «проклятые».

Для А. Ахматовой, неоднократно посещавшей Крым, естественно было воспринять как «райскую», так и «адскую» символику внутрикрымского пространства, поскольку аналогичной символикой было давно наделено пространство петербургское. Амбивалентный символический код Петербурга разработан уже в «Медном всаднике» А. Пушкина. Серебряный век лишь довел до виртуозной детализации эту пушкинскую традицию.

Бахчисарайское стихотворение А. Ахматовой «Вновь подарен мне дремотой...» (1916) последовательно разгружает ахма- товский Бахчисарай от пушкинских коннотаций. Потому-то их отсутствие становится заметным минус-присутствием, и Бахчисарай включается в ряд «золотых» городов мира: «небесных градов» на Земле. Подобные «райские» города имеют непременный вариант «города-сада». (Ср. символику Царскосельских садов у А. Ахматовой или ее же - явно диспропорциональный «нелитературному» Летнему саду Петербурга - сказочный Летний сад. Эту последнюю трансформацию независимо друг от друга проследили сразу трое ученых [10; 11; 12].) Поэтому есть своя логика в том, как почти лишенный зелени «реальный» Бахчисарай 1916 года приобретает у нашего поэтессы и «золотое» увядание листвы его не очень многочисленных садов и деревьев, и «пеструю ограду» из цветов в Ханском дворце, и «красные листья», которыми город усыпает прощальный путь героини и ее друга. В итоге Бахчисарай тоже становится подобен Земному Раю - завершению Чистилища у Данте.

Таким образом, пространственные крымские образы у А. Ахматовой выводят ее к Данте. Подчеркнем еще раз: выводят они не на уровне прямолинейных цитат или аллюзий, а на гораздо более глубоком структурном уровне - всей картины ее крымского мира-мифа.

Впрочем, отыщутся у А. Ахматовой и прямые (но, опять же, не прямолинейные) аллюзии. В 1916 году, приехав в Бахчисарай, она будет поражена, столкнувшись воочию с тем, как напоминают итальянский пейзаж (хоть и в уменьшенном виде) близлежащие крымские долины: Бельбекская (там А. Ахматова гостила на даче у Юнии Анреп), Качинская и другие. Сквозь них как бы проступают долины дантовской Тосканы или Лигурии, Эмилии-Романьи, Венеты [19]. Эти места Анна Андреевна видела, путешествуя по Италии еще в 1912 году. Перемещение поездом было в ту пору неспешным, путешественник успевал впитывать проплывающие за окном ландшафты, а не глотал пространство, как теперь. По сути, её странствие равноценно передвижению по залам исторического музея. Насыщенность центральной Италии ландшафтами и культурными памятниками прошлого необыкновенно высока. В этом она опять подобна Крыму, посетители которого как бы движутся во времени от неолитян, киммерийцев, тавров, скифов, эллинов, римлян до готов, хазар, византийцев, ман- гупцев, караимов, крымчаков, армян, татар, генуэзцев, венецианцев, турок, русских, украинцев.

Однако побывала А. Ахматова не только в историческом мире Италии. С «местами Данте» она встретилась и в мире художественном, отметив после поездки, что «впечатление от итальянской живописи» было «огромно» [23, с. 75]. Серебряный век открыл для российской аудитории художников-прера- фаэлитов. Прерафаэлиты открыли для европейской аудитории новые смыслы искусства диченто, треченто, кватроченто - итальянских мастеров XШ-XV веков, эпохи «до Рафаэля». Это было искусство между иконописью и живописью: уже не строго символическое, церковное, еще не сугубо «реалистическое», светское; представленное именами скульпторов Никколо и Джованни Пизано, Арнольфо ди Камбио, живописцев Пьетро Каваллини из Рима, Джотто ди Бондоне из Флоренции, Андреа и Пино Пизано, флорентийцев Мазаччо, монаха Фра Беато Анджелико (Джованни да Фьезоле), оно венчается фигурой великого флорентийца Сандро Боттичелли.

Искусствоведы отмечают и то, как постепенно усиливается в пейзажах прерафаэлитов и далее в их портретах новое начало, но и то, насколько тесно оно связано еще с «суровым духом византинизма» (А. Ахматова) [24, с. 35-58, 83-126]. Вместо золотого беспредметного иконного фона на полотнах, возникают ландшафтные «горки» и городские площади. Но «горки» эти, нависающие уступами и перерезанные тропами, еще живо напоминают архитектонику Дантова загробья, а площади и другие городские виды почти всегда содержат мотив лестницы, отсылая к библейской «лестнице Иакова» или «лествице Райской» Св. Иоанна Лествичника (VI век), отшельника Синайского, да и ко многим иным аллегорическим средневековым «лествицам» духовного восхождения - любимой композиции монастырской и житийной литературы [25, с. 1099]. С другой стороны, в 1916 году крымские Севастополь и Бахчисарай, сплошь состоящие из лестниц-переходов, словно бы заново оживят и эти итальянские картины, и этот строгий, взыскующий и духовный смысл. Так что «долины», «уступы», «ступени», «райские» и «адские» города проходили перед мысленным взглядом А. Ахматовой еще в иллюстрациях и музеях Петербурга, а перед глазами воочию - в книгах, музеях и пейзажах «ахматовской» Италии.

То, что в ее сознании 1916 года эта итальянская аналогия продолжала присутствовать, подтвердит сама А. Ахматова через 50 лет - в известной дневниковой записи, сделанной вечером 03 декабря 1964 года в поезде, на подъезде к Риму: «Все розово-ало, похоже на мой последний незабвенный Крым 1916 года, когда я ехала из Бахчисарая в Севастополь, простившись навсегда с Н.В. Н.<едоброво>, а птицы улетали через Черное море» (оба курсива А. Ахматовой, жирный шрифт наш - авт.) [1, т. 6, с. 319].

Мало того, в художественном восприятии А. Ахматовой, подготовленном беседами с М. Лозинским, близким другом и будущим переводчиком «Божественной комедии», о Данте настойчиво говорил причудливый ландшафт самого Бахчисарая. Как известно, весь старый город был построен на дне достаточно глубокого, узкого и очень живописного ущелья. Края этого ущелья, вкруговую охватывая древнюю столицу крымских татар, круто поднимаются в небо как со стороны Ханского дворца, так и на противоположной стороне.

Таким образом, царскосельский «орел» с далекого континентального Севера действительно должен был «слетать» в экзотические низины восточной столицы, и одновременно авторская оптика начинает перемещаться по вертикали: вниз- вверх. Поскольку же и символы ахматовского стихотворения - «дремота», «долина», «дно», «прощальная боль», «память», «ступени», «царство тени» и «звездный рай» - явно напоминают символический словарь Данте, все это, вместе взятое, позволяет говорить о том, что в сознании поэтессы 1916 года не могли не воскресать «тьма долины», «давний ужас», «память», «сон», «холмное подножье», «восхождение к выси», «звезды» и «вечные селенья» из панорамы дантовского «Ада» [Ад, I, с. 3, 6, 11, 13, 38, 77, 113].

Сюжетика. Мы убедились, что к Данте уводят и ахма- товские сюжетные мотивы, связанные с Крымом, в том числе с Бахчисараем. Это особенно ясно обнаруживает анализ ахма- товской поэтической композиции. Выстроим для большей наглядности ее схему, отмечая совпадения или сходство. лирика ахматова текстовый метафизический

В I песне первой части «Божественной комедии» действие начинается во «тьме долины» «ночью безысходной» [Ад, I, с. 3, 21]. В итальянских дневниковых записях Ахматова комментирует свое крымское прощание «навсегда» с другом, уходящим в «царство тени». Это же прощание образует финал бахчисарайского стихотворения. Специально упоминаются при этом признаки неотвратимо наступающей ночи [5, с. 116].

В начале Дантовой поэмы герой (Поэт) «утрачивает правый путь», заблудившись в «сумрачном лесу» [Ад, I, с. 2, 3]. В конце бахчисарайского текста герой (Поэт) «прощается» с героиней и «уходит» в «царство тени». Оттуда (в мире данного текста) уже нет возврата. О безвозвратности дороги на тот свет вообще и в Ад, в частности, постоянно напоминают и многочисленные персонажи «Божественной комедии» Данте.

У Данте путь лирического героя и его проводника по загробью (оба - Поэты) в I части - это спуск вниз, на дно адской воронки. Лишь затем герой поднимается вверх, по уступам, до сада - Земного Рая и, наконец, к небесным сферам Рая. У А. Ахматовой героиня и герой (оба - Поэты) сначала спускаются из «звездного рая» в сад «золотого» Бахчисарая; потом «слетают» вместе с «орлом Екатерины» - «на дно долины» перед Ханским дворцом. Уже после этого оба они оказываются на некоей «лестнице», ступени которой «посыпаны» принесенными сверху «красными листьями». Там и происходит их прощание.

Каждая из трех частей «Божественной комедии» Данте завершается финальным стихом с лейтмотивным упоминанием «солнца» и «звезд». Их «в первый раз» когда-то «Божественная двинула Любовь» [Ад, I, с. 37-40]. То есть, все происходящее венчается переключением сюжета в космические масштабы и вводом мотива любви - двигателя всего сущего («<...> Любовь, что движет солнце и светила» [Рай, XXXIII, с. 145]).

Бахчисарайское стихотворение заключает строка, где речь идет обо «мне» (то есть о Поэте-женщине) и о «тебе» (то есть о Поэте-мужчине), а также о всепобеждающей любви между ними («утешный мой»). «Утешный» - слово не только из личного любовного словаря А. Ахматовой. Оно почерпнуто еще и из словаря надличного: церковного, библейского. «Утешительница» - именование одной из сугубо чтимых икон Богоматери (а Бахчисарай и его «долину» осеняет икона Бахчисарайской Божьей Матери - на скале у лестницы, ведущей в Успенский монастырь); «утешают» народ ветхозаветные пророки и т. д. Соответственно, и дантовская «Любовь» не отрывается от реальности, но высоко поднимается над фигурой реальной Беатриче Портинари: юной флорентийки, дочери одного из друзей отца Данте, безвременно умершей за 20 лет до времени действия поэмы, а до того виденной Данте буквально несколько раз. По сути, «канонизирует», освящает Беатриче именно эта - «не осуществившаяся» на Земле - любовь. Но разве не то же можно сказать о «царскосельско-бахчисарайской» любви А. Ахматовой и Н. Недоброво?

Так, герой и героиня А. Ахматовой оказываются помещенными в пространство, зеркальное (то есть симметрично-обратное) пространству героя и героини Данте. В жизни у Данте заболела и раньше срока умерла его «алмазная донна» Беатриче. В жизни А. Ахматовой болеют туберкулезом оба - и Она, и Он, а покидает земное бытие тридцати пяти лет отроду Николай Недоброво. Душевные миры обоих авторов - это миры индивидуального стоицизма, но надындивидуального внутреннего подвига. Дантовская любовь кончится не мирной женитьбой, а высылкой Поэта из родной Флоренции. Ахматов- ский «роман» с Н. Недоброво завершится не благополучной совместной поездкой их обоих из Бахчисарая куда-нибудь в мирную историко-культурную Европу (вспомним поездку в Италию толстовских героев - Анны Карениной и Вронского). Он завершится военным Севастополем 1916 года - кануна Революции - и голодной Ялтой 1919 года.

Отсюда - сходство, но и разница образа Музы у трех Поэтов. Между прочим, образ этот появляется у них как раз ко времени политических катастроф: ссылки и эмиграции Данте, заочно приговоренного к смертной казни; смерти в разгар Гражданской войны Н. Недоброво, а вскоре смерти в эмигра- ции (в Италии!!) от той же чахотки его красавицы-жены; отказа самой А. Ахматовой от внешней эмиграции, однако внутренней высылки ее на обочину современной русской («советской») поэзии - ссылки в молчание, беспечатье и постепенное утопление живой А. Ахматовой в прошлом, в Серебряном веке.

Данте свою гражданскую казнь к моменту создания поэмы уже пережил. А. Ахматовой такая казнь (которую докончит пресловутое «ждановское» постановление 1946 года) еще предстоит. Однако оба поэта рано - и насильственно - вычеркнуты из живого литературного процесса.

Поэтому у них обоих апелляция к Музе делается воззванием к инстанции более высокой, чем земная власть. Муза должна подтвердить то, чего не может подтвердить ни один смертный: избранничество, сверхчеловеческие полномочия (но и обязанности) этих поэтов. У А. Ахматовой такая Муза появится в стихах как итог заключительной схватки «старого» и «нового» миров в Крыму. В прошлое уходит некогда «весёлая», а теперь «изнеможенная» Муза, которая «глядит и слова не проронит» («Все отнято: и сила, и любовь...», 1916 год). Ей на смену идет Муза, в ожидании прихода которой жизнь поэта «висит на волоске», а «почести», «юность» и «свобода» не значат ничего (см. стихотворение первой трети 1920-х годов «Муза»).

Н. Недоброво встретит появление этой Музы на пороге собственной смерти, в период 1917-1919 годов (см. его пророческий сонет «Демерджи» 1916 года, а также воспоминания о нем старшего брата М. Бахтина - белого офицера Николая Михайловича Бахтина, проводившего отпуск летом 1918 года в Алуште в дачном пансионе Е. Магденко, где тогда лечился «известный поэт в последней стадии чахотки», «который говорил лихорадочно и блестяще только об одной поэзии» [20, с. 342]).

У Данте уход в нечеловеческие измерения (а соотечественники, как известно, верили в его загробные странствия буквально, полагая, что лицо у поэта смуглое, потому что оно опалено адским пламенем) начинается со своеобразной «молитвы», обращенной к Музам. Но там и тут появление Музы, вдохновение от Музы (не из человеческого источника) - последний шанс для поэтов также и на посюстороннее, земное оправдание их жизни и творчества. «Дальше» (цитируя шекспировского «Гамлета» в переводе М. Лозинского) - это уже область чистой веры, прямого предстояния Божеству, а для А. Ахматовой и Н. Недоброво - область «тишины» (“The rest is silence”). Как люди воцерковленные, они помнят молитву литургии Великой субботы: «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет <.>» [21, с. 208].

Вместо заключения. Высказанные здесь соображения не «закрывают» заявленную тему, а как раз «открывают» дополнительные подступы к ней; не пресекают, а стимулируют дальнейшие аналитические труды и методологические поиски. Среди прочего, «крымская дантеана» А. Ахматовой переосвещает многие ее «некрымские» тексты или многие стороны текстов крымских.

Скажем, делается бесспорным тот факт, что «Вновь подарен мне дремотой.» и как текст, и как «затекст» состоит отнюдь не из легко заменяемых, сугубо внешних импрессий от «золотой» ханской столицы (а такой вывод могли бы, например, сделать исследователи-тюркологи). Наоборот, все слова текста, имеющие в рамках подготовки реального комментария к стихотворению одно, как правило, вполне конкретное значение, в пределах «затекстовой» картины Бахчисарая утрачивают бытовую конкретику, становятся в высшей степени архетипичны, а потому и «дантеподобны». Так, атрибутируемые в тексте «ступени» одной из некогда многочисленных реальных бахчисарайских лестниц, призванных помогать горожанам подниматься из Старого города на плато (для сбора осенью тех же красных листьев сумаха, необходимых для выделки кож), в затексте утрачивают бытовую подлинность и обозначают дантовский путь, ведущий из Ада к Чистилищу и Раю. Такой же амбивалентностью наделены в ахматовском стихотворении «дремота», «золото», «рай», «звезды», «ограда», «вода», «орел», «дно», «долина», «ворота», «бронза», «красный» цвет, «смуглый» оттенок, «листья».

Еще одна параллель - неожиданная и бесспорная. Франческа да Римини и Паоло Малатеста, вечные дантовские влюбленные, даже в Аду вместе несутся во тьме, как стая птиц осенью. Так же носятся во втором кругу Ада прочие жертвы любви-страсти. Но вспомним цитировавшееся нами выше итальянское ахматовское воспоминание 1964 года об осеннем Крыме и улетающих через Черное море журавлях. Оно прямо накладывается на «журавлиные стаи» из пейзажа Данте [13].

Великий флорентиец глубоко сопереживает своим юным персонажам: выслушав исповедь Франчески, он «упал», теряя сознание, «как падает мертвец» [2, с. 99]. Однако дать индульгенцию самому греху (прелюбодеянию и любострастию) он не может. Совесть для него важней и властительней и их физической страсти, и своих эмоциональных переживаний.

От мотива совести протянется и у А. Ахматовой связующая нить, с одной стороны, к написанному через три-четыре недели после Бахчисарая стихотворению «Все отнято: и сила, и любовь.»:

И только совесть с каждым днем страшней

Беснуется: великой хочет дани.

Закрыв лицо, я отвечала ей...

Но больше нет ни слов, ни оправданий [1, т. 1, с. 273].

С другой, связующая нить протянется к написанному также во второй половине 1916 года стихотворению с весьма многозначительным названием «Памяти 19 июля 1914», возвращающим к началу Первой мировой войны, которое завершается новым императивным целеуказанием:

Из памяти, как груз отныне лишний,

Исчезли тени песен и страстей.

Ей - опустевшей - приказал Всевышний

Стать страшной книгой грозовых вестей [1, т. 1, с. 269].

Таким образом, все бахчисарайские подробности, якобы сугубо «местные», пригодные только внутри сугубо личного «сюжета для двоих», разрастаются до всевремени и всепространства. Но разрастаются не теряя «свежести» мгновенных «чувств» и «остроты» документального «зрения». Так же можно охарактеризовать и поэтику Данте [17].

Все изложенное объясняет ранее вызывавшее недоумение у исследователей двойную адресацию стихотворения «Вновь подарен мне дремотой.». Теперь понятно, почему А. Ахматова адресовала его не только Н. Недоброво (что вполне естественно и очевидно), но и М. Лозинскому (что до сих пор было трудно объяснить) [18]. Становится ясным, что связывало обоих поэтов с «крымской дантеаной» А. Ахматовой (подробнее об этом см. в нашей следующей итоговой статье, посвященной «крымскому» ахматовскому циклу).

Из сказанного также следует несколько необходимейших, на наш взгляд, заданий на будущее.

Неизбежно и неотложно предстоит продолжить микро- и макроанализ ахматовской проблематики и поэтики, и не порознь, а в синтезе.

Историко-литературные разыскания рискуют завязнуть в мелочах без метаисторического аспекта. Однако философия, метаистория, даже метафизика, которые все решительней вторгаются в ахматоведение, также рискуют обернуться отвлеченным (и субъективным!) умствованием без погружения в то, что еще недавно снисходительно именовали «литературным краеведением» и что на самом деле составляет прочный фундамент всякого «литературного духоведения».

Наконец, требуют постоянной взаимокорректировки региональный, национальный, полинациональный и универсальный аспекты «науки об Ахматовой» (как и о любом другом крупном социокультурном явлении). Наша поэтесса, думается, была похожа на собственную Музу. Херсонесская купальщица, евпаторийская гимназистка (в статусе «лица домашнего воспитания» [22, с. 55]), бахчисарайская и севастопольская измученная женщина не заслоняют, а готовят преображение ее в ту «милую гостью с дудочкой в руке», что «откинет покрывало», посмотрит внимательным взглядом и на своих современников, и на «гостей из будущего» - и оставит нам такие страницы, которые предстоит разгадывать еще не одному поколению читателей и исследователей.

Литература

1. Ахматова А.А. Собрание сочинений : в 6 т. / А.А. Ахматова. - М. : Эллис Лак, 1998-2002. - Т. 7 (дополнительный). - 2004.

2. Данте А. Новая жизнь. Божественная комедия / А. Данте ; вступ. ст. Б. Кржевского ; пер. с итал. А. Эфроса, М. Лозинского ; ил. Гюстава Доре. - М. : Худ. лит., 1967. - 686 с. - 13 л. ил.

3. Кихней Л.Г Функции шекспировских и дантовских мотивов в поэзии Анны Ахматовой / Л.Г Кихней // Русская литература. - 2014. - № 2. - С. 156-176.

4. Кочур ГП. Данте в украинской литературе / Г.П. Кочур // Дан- товские чтения. 1971 / под общ. ред. Игоря Бэлзы. - М. : Наука, 1971. - С. 181-203.

5. Новикова М. Українська «Божественна комедія» / М. Новикова // Сучасність. - 1995. - № 5. - С. 62-64.

6. Стріха М. Данте й українська література: досвід рецепції на тлі «запізнілого націєтворення» / М. Стріха. - К. : Критика, 2003. - 162 с., іл.

7. Савримович Э. Словацкий и Данте / Э. Савримович // Дантовские чтения. 1971 / под общ. ред. Игоря Бэлзы. - М. : Наука, 1971. - С. 204-219.

8. Ритчик Ю.И. Заметки о Врхлицком как дантологе / Ю.И. Ритчик // Дантовские чтения. 1971 / под общ. ред. Игоря Бэлзы. - М. : Наука, 1971. - С. 220-228.

9. Цивьян Т.В. Об одном ахматовском пейзаже / Т.В. Цивьян // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. - Вып. 7 : К 120-летию со дня рождения поэта. - Симферополь : Крымский Архив, 2009. - С. 83-91.

10. Пахарева Т.А. «Летний сад» А. Ахматовой: (анализ стихотворения) / Т.А. Пахарева // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество.

11. Крымский Ахматовский научный сборник. - Вып. 7 : К 120-летию со дня рождения поэта. - Симферополь : Крымский Архив, 2009. - С. 91-100.

12. Темненко ГМ. К вопросу о традициях классицизма в поэзии

13. Данте А. Божественна комедія. Пекло / А. Данте ; перекладач М.В. Стріха. - Львів : Астролябія, 2013. - 352 с.

14. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений : в 10 т. / А.С. Пушкин. - 2-е изд. - М. : АН СССР, 1957-1958.

15. Непомнящий В.С. Поэзия и судьба: Над страницами духовной биографии Пушкина / В.С. Непомнящий. - 2-е изд., доп. - М. : Советский писатель, 1987. - 448 с.

16. См. аналогичную характеристику у Томаса С. Элиота: Eliot T.S. Dante / T.S. Eliot // Selected Essays. New Edition. - N.-Y. : Harcourt, Brace&World, Inc., 1967. - P 202-203.

17. Бахтин М.М. Русская революция глазами белогвардейца / М.М. Бахтин ; пер. О.Е. Осовского // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации / сост. и ред. К.Г. Исупов. - СПб. : Алетейя, 1995. - С. 329-353.

18. Молитвослов: Молитвы на всяку потребу. - СПб. : Общество Святителя Василия Великого, 1996. - 480 с.

19. Никифорова Л.Л. Евпатория в судьбе семьи Горенко / Л.Л. Никифорова // Анна Ахматова в Евпатории : Вестник культурно-просветительского общества имени Анны Ахматовой. - Евпатория : [Б. и.], 2014. - 104 с., ил.

20. Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой: 1889-1966 / В.А. Черных. - 2-е изд., испр. и доп. - М. : Индрик, 2008. - 768 с., ил.

21. Белоусова Н. Искусство Проторенессанса и XIV века. Искусство XV века. Изобразительное искусство / Н. Белоусова // Всеобщая история искусств / под общ. ред. Ю.Д. Колпинского и Е.И. Ротенберга. - М. : Искусство, 1962. - Т 3 : Искусство Эпохи Возрождения. - 1962. -531 с., ил.

22. Полный православный богословский энциклопедический словарь : [репринт]. - М. : Возрождение, 1992. - Т. 1. Изд-во П.П. Сойкина, [Б. г.]. - 1120 стлб.

Аннотация

Статья исследует параллели и аналогии между лирикой А. Ахматовой 1910-х - 1920-х годов и «Божественной комедией» Данте. Специальный акцент ставится на «Крымском Тексте» А.А. Ахматовой, его текстовых и затекстовых реалиях и символах в Дантовом историческом и метафизическом контекстах. Предлагаются новые методы их изучения.

Ключевые слова: Анна Ахматова, Николай Недобро- во, Данте, «Божественная комедия», Крым, Бахчисарай, «Крымский Текст» А. Ахматовой, исторический (темпоральный) аспект, географический (локальный) аспект.

Размещено на Allbest.ru