А.С. Пушкин – великий русский поэт

Размещено на http://www.allbest.ru/

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

О детстве Пушкина писал в своей работе «Александр Сергеевич Пушкин в детстве (из записок о моем знакомстве)» писатель Михаил Николаевич Макаров.

Семья Пушкина, по воспоминаниям М.Н. Макарова, жила практически на самой Яузе около Яузского моста, в полукирпичном доме.

М.Н. Макаров так описывает внешность Пушкина-ребенка: «В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и все с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И. И. Дмитриев сказал: «Посмотрите, ведь это настоящий арабчик».

Молодой Пушкин, как казалось Маркарову, был тихим и скромным ребенком, который многое понимал, но никогда не вмешивался в дела взрослых и все время, когда приходили гости, сидел в уголочке, а иногда стоял рядом со стулом какого-нибудь гостя, который читал свои стихи или рассказывал что-то интересное. При этом было заметно, что Пушкин даже в столь юном возрасте хорошо понимал и чувствовал поэзию, разбирался в ней. Макаров вспоминает, что если декламатор читал что-то неудачное, то Пушкин не мог удержаться от улыбки.

«Однажды точно, при подобном же случае, когда один поэт-моряк провозглашал торжественно свои стихи и где как-то пришло: И этот кортик, и этот чертик! -- Александр Сергеевич так громко захохотал, что Надежда Осиповна, мать поэта Пушкина, подала ему знак -- и Александр Сергеевич нас оставил». Понимание Пушкиным поэзии было интуитивно, врожденно и столь велико, что плохие стихи он чувствовал сразу и, несмотря на свою застенчивость, не мог удержаться от комментария.

Макаров вспоминает, что однажды семейство Пушкиных в числе других гостей сидело в саду у графа Бутурлина. Саша Пушкин бегал по саду с детьми. Среди взрослых зашел разговор о несомненном поэтическом таланте Пушкина. Этот разговор привел к тому, что молодые девушки - иностранки и русские - окружили Пушкина со своими альбомами и стали просить, чтобы он что-нибудь написал в их альбомы. Это всеобщее внимание привело Пушкина в замешательство, он был скромным ребенком, не привык ко всеобщему вниманию и не приобрел еще той бесшабашности, которая отличала его, по воспоминаниям Вяземского и Кюхельбекера, в лицеистские годы.

С того случая в саду прошло несколько лет и, по словам М.Н. Макарова, о Пушкине заговорили все вокруг. Однако многие не верили, что он пишет свои стихи сам, высказывались предположения, что его стихотворения (а особенно пьесы) - это переложение других авторов.

Владимир Васильевич Измайлов первый оценил дарования Пушкина; он напечатал многие из его пьес в своем журнале «Музеум». Особенно отчетливо проявилось дарование поэта в «Воспоминаниях в Царском Селе», «Посланий к Батюшкову», «К ^ххх».

По словам дяди поэта, Василия Львовича, талант юного Пушкина был настолько очевиден, что он предчувствовал его скорую славу.

ПЕРИОД ЮЖНОЙ ССЫЛКИ

В мае 1820 года Пушкин был выслан из Петербурга. После непродолжительного пребывания в Екатеринославле (Днепропетровск) он с семьею Раевских направился на Кавказские Минеральные воды. Затем Пушкин перебрался в Крым через Темижбек, Тамань и Керчь. В Крыму он пробыл с Раевскими до середины сентября.

В сентябре 1820 года Пушкин прибыл в Кишинев в распоряжение генерал-лейтенанта И.Н. Инзова. В ноябре состоялась поездка в Каменку - имение Давыдовых в Чигиринском уезде Киевской губернии. Здесь поэт встречался с декабристами В.Л. Давыдовым, И.Д. Якушкиным, К.А. Охотниковым. В Каменке Пушкин пробыл до начала марта 1821 года. В Кишиневе увеличивается интерес Пушкина к народной музыке. В то время молдавские богачи держали у себя дома музыкантов и профессиональных певцов «лэутаров», исполнителей местных народных песен. Лучший домашний оркестр был в доме Е.К. Варфоломея, которого часто посещал Пушкин. Согласно В.П. Горчакову и А.Ф. Вельтману, музыканты пели, аккомпанируя себе на скрипках, кобзах и тростянках (флуерах). Пушкин интересовался молдавскими танцами - «сербешти» и «мититика», которые сопровождались пением. В «Воспоминаниях» В.П. Горчаков отмечает: «Но еще более увлекали его песни. Пушкина занимала известная молдавская песнь «Тююбеска питимасура» и еще с большим вниманием прислушивался он к другой песне: «Ардыма-фрид-жима, на корбуне пупе ма» («Жги меня, жарь меня, на уголья клади меня»).

Согласно Липранди, Пушкин в Кишиневе часто посещал семейство К.З. Ралли. «...Танцовали очень редко, но там часто бывали музыкальные вечера». «Ралли прекрасно играл на мелодиуме и Пушкин готов был его слушать целыми часами».

Весной 1823 года Пушкин переехал в Одессу. Здесь он попал в круг иных музыкальных впечатлений. В Одессе издавался музыкальный журнал, и устраивались концерты. Но особенно привлекательными для Пушкина были оперные спектакли. "

В Одессе Пушкин посещает салон графа М.С. Воронцова. Во дворце графа Воронцова музыка пользовалась вниманием, что подтверждается письмом неизвестного лица к Верстовскому. По отзыву современника, граф имел склонность исключительно к комической опере. В 1823 году Пушкин пишет стихи: «Кн. М.А. Голицыной». Ее выдающееся музыкальное дарование было воспето в стихах И.И. Козловым. Стихотворение Пушкина представляет собой восторженное воспоминание о некогда спетом ею произведении на его слова:

ССЫЛКА В МИХАЙЛОВСКОЕ

Ссылка в Михайловское далась Пушкину нелегко, особенно тяжело давались первые месяцы. По воспоминаниям брата поэта, в семье создались тягостные отношения. Сергей Львович распечатывал письма к сыну, обвинял его в безбожии, выражал опасение, что за сына и он будет наказан. Взбешенный поэт крупно поговорил с отцом и составил письмо к царю, прося перевести себя в одну из крепостей. Только благодаря вмешательству друзей это прошение не было отослано по адресу. К счастью, в ноябре 1824 года родители поэта уехали. Пушкин остался один в Михайловском.

В Михайловском раскрывается редкая способность Пушкина работать разом над несколькими вещами: отложить «Годунова» для онегинских строф, оборвать одно стихотворение, чтобы начать другое, а спустя какое-то время вновь вернуться к оставленному, загораться десятками новых замыслов и тут же набрасывать их планы - в рабочих тетрадях, на случайных листках бумаги, на черновиках писем. Письма было единственным, что связывало его с внешним миром.

Двое друзей не побоялись навестить опального поэта. Первым приехал Иван Пущин, товарищ лицейских дней, первый и бесценный друг. 11 января 1825 года рано утром он подъехал к занесенному снегом дому. «Выскакиваю из саней, - рассказывал Пущин в своих «Записках», - беру его в охапку и тащу в комнату... Смотрим друг на друга, целуемся, молчим...» Пущин рассказывал о лицейских товарищах, о своей службе, о новостях литературных и общественных. Говорили и о тайном обществе членом которого был Пушкин.

Весной приехал Дельвиг. Он давно обещался, и Пушкин с нетерпением ожидал горячо любимого друга. Несколько дней они провели вместе - счастливые дни, наполненные разговорами, воспоминаниями, стихами.

14 декабря 1825 г. во время восстания декабристов Пушкин, оставшийся в стороне от заговора и расправы, надеялся на изменение своей участи.

Жуковский писал ему: "Ты не в чем не замешан - это правда?. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством".

Правительство Николая I искало способ обезоружить Пушкина. Для этого в Михайловское был послан тайный политический агент Бошняк для выяснения вопросов: что говорит Пушкин о правительстве, не призывает ли он крестьян к возмущению. Но не найдя нужных аргументов для обвинения, правительство решило иначе. В сентябре Пушкин с фельдъегерем был отправлен в Москву на свидание с Николаем I.

ПУШКИН В МОСКВЕ

От Михайловского до Москвы Пушкин добирался 4 дня. П.В. Анненков вспоминал: «8 сентября они прибыли в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала, которым был тогда генерал Потапов, и последний, оставив Пушкина при дежурстве, тотчас же известил о его прибытии начальника главного штаба барона Дибича. Распоряжение последнего, сделанное на самой записке дежурного генерала и показанное Пушкину, гласило следующее: «Нужное, 8 сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни». Чудов или Николаевский дворец занимало тогда августейшее семейство и сам государь-император, которому Пушкин и был тотчас же представлен, в дорожном костюме, как был, не совсем обогревшийся, усталый и, кажется, даже не совсем здоровый».

По словам П. Вяземского, приезд Пушкина в Москву в 1826 г. произвел сильное впечатление. «Пушкин, Пушкин приехал!» - раздалось по нашим детским, и все - дети, учителя, гувернантки, - все бросилось в верхний этаж, в приемные комнаты, взглянуть на героя дня. И детская комната, и девичья с 1824 года (когда княгиня Вяземская жила в Одессе и дружила там с Пушкиным) были неувядающим рассадником легенд о похождениях поэта на берегах Черного моря.

Н.И. Лоер записал со слов Л.С. Пушкина следующее: «Небритый, в пуху, измятый, был он представлен к дежурному генералу Потапову и с ним вместе поехал тотчас же во дворец и введен в кабинет государя. К удивлению Ал. С-ча, царь встретил поэта словами: «Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания, с условием ничего не писать против правительства». - «Ваше величество, - ответил Пушкин, - я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал». - «Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири?» - продолжал государь, - «Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!» - «Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер», - продолжал государь. - «Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь!» - «Я позволяю вам жить, где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором», - кончил государь и, взяв его за руку, вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами. "Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем».

Граф М.А. Корф вспоминал следующее: «Однажды, за небольшим обедом у государя, при котором я и находился, было говорено о Пушкине. «Я, - говорил государь, - впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? - спросил я его, между прочим. - Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул руку, с обещанием - сделаться другим».

Пребывание А.С. Пушкина в Москве можно назвать триумфальным, он был в большой моде. Фр. Малевский в письме своим сестрам писал следующее: «Я должен вам сказать о том, что очень в настоящее время занимает Москву, особенно московских дам. Пушкин, молодой и знаменитый поэт, здесь. Все альбомы и лорнеты в движении; раньше он был за свои стихи сослан в свою деревню. Теперь император позволил ему возвратиться в Москву. Говорят, у них был долгий разговор, император обещал лично быть цензором его стихотворений и, при полном зале, назвал его первым поэтом России. Публика не может найти достаточно похвал для этой императорской милости».

Особый фурор произвело на московскую публику чтение поэтом «Бориса Годунова». М.П. Погодин так описывал это: «Какое действие произвело на всех нас это чтение - передать невозможно. Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией. Наконец, надо себе представить самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства - это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, небрежно повязанном галстухе. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую ясную, обыкновенную и, между тем, - поэтическую, увлекательную речь!»

ПЕТЕРБУРГ В 1830 г

26 марта 1931 года А.С. Пушкин писал П.А. Плетневу из Москвы: «В Москве остаться я никак не намерен; причины тому тебе известны, и каждый день новые прибывают. После Святой отправляюсь в Петербург. Знаешь ли что? мне мочи нет, хотелось бы к вам не доехать, а остановиться в Царск. Селе. Мысль благословенная! Лето и осень таким образом провел бы я в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. А дома, вероятно, ныне там недороги; гусаров нет, двора нет - квартер пустых много. С тобою, душа моя, виделся бы всякую неделю, с Жук. также. Петербург под боком, жизнь дешевая, экипажа не нужно. Чего, кажется, лучше? Подумай об этом на досуге, да и перешли мне свое решение. Благодаря отца моего, который дал мне способ получить 38.000 р., я женился и обзавелся кой-как хозяйством, не входя в частные долги. На мою тещу и деда жены моей надеяться плохо, частью от того, что их дела расстроены, частью и от того, что на слова надеяться не должно. По крайней мере, с своей стороны я поступил честно и более нежели бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь, ибо женка моя - прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать».

По воспоминаниям современников, женитьба произвела положительное действие на поэта. Е.А. Кашкина писала своей кузине П.А. Осиповой: «С тех пор, как он женился, это совсем другой человек, - положительный, рассудительный, обожающий свою жену. Она достойна этой метаморфозы... Когда я встречаю его рядом с его прекрасною супругою, он мне невольно напоминает портрет того маленького животного, очень умного и смышленого, которое ты угадаешь без того, чтоб мне его назвать».

По приезду Пушкина в Петербург, его встречала старая подруга - графиня Д.Ф. Фикельмон, которая писала затем П.А. Вяземскому: «Пушкин к нам приехал, к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз еще любезнее. Мне кажется, что я в уме его отмечаю серьезный отпечаток, который ему и подходящ. Жена его прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия. Физиономия мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем: у Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя. Впрочем, я видела эту красивую женщину всего только один раз».

В 1937 году в Петербурге состоялась дуэль А.С. Пушкина с бароном Дантесом. По поводу обстоятельств дуэли П.А. Вяземский писал Великому князь Михаилу Петровичу: «За несколько часов до дуэли Пушкин говорил д`Аршиаку, секунданту Геккерена, объясняя причины, которые заставляли его драться: «Есть двоякого рода рогоносцы: одни носят рога на самом деле; те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее. Я принадлежу к последним».

В.А. Жуковский вспоминал: «Пушкин спокойно дожидался у себя развязки. Его спокойствие было удивительное; он занимался своим «Современником» и за час перед тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой (сочинительнице «Русской истории для детей», трудившейся и для его журнала)».

Графиня А. К. Воронцова-Дашкова не могла никогда вспоминать без горести о том, как она встретила Пушкина, едущего на острова с Данзасом, и направляющихся туда же Дантеса с д`Аршиаком. Она думала, как бы предупредить несчастие, в котором не сомневалась после такой встречи, и не знала, как быть. К кому обратиться? Куда послать, чтобы остановить поединок? Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло несчастие, и предчувствие девятнадцатилетнего женского сердца не было обманом. Вот новое доказательство, до какой степени в петербургском обществе предвидели ужасную катастрофу: при первом признаке ее приближения уже можно было догадываться о том, что произойдет.

А.П. Языков писал А.А. Катенину: «Ужас сопровождал их бой. Они дрались, и дрались на смерть. Для них уже не было примирения, и ясно видно было, что для Пушкина была нужна жертва или погибнуть самому».

А. Аммосов вспоминал: «Пушкин был ранен в правую сторону живота, пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась. Данзас с д`Аршиаком подозвали извощиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими силами усадив его бережно в сани, Данзас приказал извощику ехать шагом, а сам пошел пешком подле саней, вместе с д`Аршиаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними».

СМЕРТЬ ПУШКИНА

Смерть Пушкина описали многие современники, но подробнее всех его друг, писатель Владимир Даль. 28 января 1837 года во второй половине дня Даль узнал о ранении Пушкина и поспешил к нему домой. «У Пушкина,- вспоминает он,- нашел я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам. Д[октор] Арендт и д[окто]р Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: «Плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз он сказал мне ты,- я отвечал ему также, и побратался с ним уже не для здешнего мира.

Пушкин заставил всех присутствующих сдружиться с смертью - так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Плетнев говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти!. Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: !Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!! - отвечал: !Нет, мне здесь не житье; я умру да, видно, уже так надо!. В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное; спрашивал, например, который час? и на ответ мой снова спрашивал отрывисто и с расстановкою: «Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорее». пушкин дуэль ранение дантес

Почти всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку холодной воды, кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно - брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: «Вот и хорошо, и прекрасно!» Собственно, от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости... «Ах, какая тоска' - восклицал он, когда припадок усиливался,- сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку - и, не дав кончить того, останавливал обыкновенно словами: «Ну, так, так, хорошо: вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!» Вообще был он, по крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребенок, делал все, о чем я его просил.

С утра пульс был крайне мал, слаб, чист,- но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял 120 в минуту и стад полнее и тверже; в то же время начал показываться небольшой общий жар... Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» - «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моей надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец?» - и прибавлял еще: «Пожалуйста, поскорее!»

В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти,- и не мог отбиться от трех слов из «Онегина», трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей,- слова:

Ну, что ж? - убит!

О! сколько силы и красноречия в трех словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса «Быть или не быть». Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, - я сидел, не смея дохнуть и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни; здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!

Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29 января - и в Пушкине осталось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем».

Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он тихо сказал: «Кончена жизнь!» Я не дослышал и спросил тихо: «Что кончено?» - «Жизнь кончена», - отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит», - были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох - и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. - М.: Художественная литература, 1985

2. Вересаев В. Пушкин в жизни. - М.: Московский рабочий, 1984

3. Даль В.И. Воспоминания о Пушкине. - М., 1974

4. Последний год жизни Пушкина. - М.: Правда, 1989

Размещено на Allbest.ru