Другой аспект для нас более значим, поскольку затрагивает более фундаментальную область, непосредственно связанную с поэтическим творчеством. Ведь настоящий поэт преодолевает в своих стихах субъективную произвольность и ограниченность своим частным Я, которые могут иметь значения разве что для близких автора (как интересны, например, стишки детей их родителям). Такой поэт является "тем, кем язык жив" (У. Оден), тем, через кого язык - который существовал задолго до него и будет еще невесть сколько существовать после него - раскрывает себя, тем, кто своей уникальной, отличающей только его открытостью к языку позволяет тому проявить свой надындивидуальный, надсубъектный, можно даже сказать надличностный голосСовременные философы тут же бы придумали понятия, типа "языковая имманентная трансцендентность" или поэт как "трансцендентальный медиум языка"; думается, однако, что старое определение Гегеля "субстанциональная индивидуальность", применяемое им, правда, к древнегреческой скульптуре, в полной мере допустимо и здесь в отношении к поэтическому творчеству, схватывая нечто глубинное, значимое. . "Поэт - орудие языка", часто любил повторять Бродский, указывая тем самым на характер отношения между языком и пишущим человеком, сколь бы выдающимся или даже великим он ни был, точнее - как раз благодаря этому. Поэтому занятие поэзией для Бродского более и эффективней - повторяю, это он говорит в отношении себя, не собираясь генерализировать этот итог своего призвания, опыта и развития - чем что-либо способствует преодолению ситуации, когда "первое лицо единственного числа высовывает свою безобразную голову с тревожащей частотой" [1, с.90]. Один из наиболее главных эстетико-этических принципов мировоззрения Бродского состоял в запрете каким-либо способом выставлять напоказ все, что "намекает на исключительность его существования" [7, с.253] И то, что этот - вполне аристократический по своему духу - принцип был естественным для Бродского, хорошо показывают его диалоги с Соломоном Волковым, когда последний неоднократно, например, в отношении знаменитого суда или признаний о значимости своей поэзии, стремился вывести своего собеседника к "типовым" ответам и удивлялся отсутствию желания у поэту так или иначе позиционировать свое "Я", например, как несправедливо ущемленного, незаслуженно наказанного, значимую в общеевропейском масштабе личность и т. п. .

И сакрально-почтительное отношение к Одену было вызвано именно тем, что в его стихах имело место выразительное преодоление своего самостного эго, вместо пафосного утверждения которого вставало смирение, смирение поэта перед языком, радость быть его скромным проводником. Поэзия - чтение, но особенно ее сочинение - учит этому смирению, учит быть скромным, даже скептично настроенным, постоянно сомневающимся и неуверенным в отношении своего Я - ведь в этой сфере оно не определяющее, а определяемое, скорее даже пропускающее через себя то, что больше него - язык [см.: 5, с.563]. И, конечно, особой сдержанности в отношении себя и языка (что здесь, впрочем, нераздельно) научила Бродского Ахматова, как самим своим образом, так и своей поэзией; за это он ей до конца жизни был благодарен.

Отсюда идет и бесстрастно-нейтральная, отрешенно-невозмутимая интонация оденовской (и поздней ахматовской) поэзии, столь привлекательная для Бродского (перенявшего и развившего ее как в своих стихах, так и в способе их декламации), что делает ему близкой и этику римских стоиков, покоющуюся на схожих философско-мировоззренческих принципах. Сам Бродский очень ясно и личностно понимал, что подлинность осуществленности своего бытия вытекает не из потакания своему Эго, а благодаря причастности высшему, чем само это Эго, началу, благодаря готовности обратить себя к нему и сделать свое бытие бытием, вопрошающим об этом начале, вещающим о нем и, в конечном счете, являющем его. И уже не столько важно, знал ли Бродский об хайдеггеровской модели отношения Dasein в подлинном модусе его осуществленности и Sein, угадываемой здесь post factum, - просто это было неотъемлемой частью его поэтического, жизненного и, поскольку она подвергалась рефлексии, то и, пусть и с оговорками, "философского" мировоззрения. В конце концов, далеко не случайно, а для нас и вовсе предельно характерно и значимо, что в качестве эпиграфа своей последней книги, "О скорби и разуме", Бродский взял строчку из стихов столь любимого им Уинстона Одена: Blessed be all metrical rules that forbid automatic responses, force us to have second thought, free us from the letters of self (Славен метрический стих, что не терпит поспешных ответов, думать велит, от оков "я" избавленье несет - пер. С. Гандлевского; выделено мной - Д. Д.).

Как и стоицизм, занятия поэзией образуют установку бесстрастной автономности, позволяющей быть независимым от окружающего мира со всеми его перипетиями и не поддаваться его соблазнам. Достигается это тем, что стоик уходит в себя, поэт - в язык, но в целом, говорит Бродский, при занятии поэзией стоическая позиция "практически неизбежна" [5, с.264]. В любом случае обретение такой свободы предполагает сознательный выбор частности своего существования, выбор себя как "частного лица", что и происходит в римском стоицизме I-II вв. н.э. и в философско-поэтическом мировоззрении Бродского. Кроме того, подобно тому, как стоик не переоценивает значения своего собственного Я, оказавшегося в силу какой-то неведомой закономерности "здесь и сейчас" внутри очередного витка бесконечной эпопеи вечного возращения космической цикличности, полностью подвластного фатуму и даже подобно буддисту (но без знаменитой улыбки последнего) делающего все для того, чтобы преодолеть любые самостные проявления своего Эго ради обретения этически значимого бесстрастия, так и поэт ощущает себя лишь эпизодом истории языка, которая подготовила почву, породила и вскормила его, того, чье значение не в собственном "уникальном самовыражении", а в сохранении этой преемственности, позволяющей выявлять подлинную реальность или, по крайне мере, как определит Чеслов Милош суть поэтического творчества в разговоре с Бродским, находиться в состоянии погони за ней [2, с.492]. И сдержанная скромность поэта лишь оборотная сторона его благодарности тем, кем жил язык в прошлом, тем, благодаря кому он живет в настоящем, тем, наследником, преемником, эхом, тенью которых ощущал и неоднократно признавал себя Бродский, войдя уже сам в их ряды и обращаясь своей поэзией к будущему языка. Жить, скажет Бродский незадолго до смерти, в каком-то смысле цитировать.

Согласимся, подобный масштаб не очень-то соответствует границам частного человека и претензиям на частность существования (хотя, как известно, расцвет римского стоицизма в I-II вв. н.э. во многом связан именно с повышением значимости частной жизни). А ведь поэты, которые, пусть и не подвергают понятийной рефлексии отношения бытия и языка (и слава Богу!), воплощают связь между ними в своих стихах, выражая также этот опыт (пусть и не в столь явном виде) поэтическими средствами и в прозе. Поэтому, думается мне, у каждого поэта есть интимное, если хотите, личностное ощущение своей собственной связи с языком как началом, фундирующим, полагающим, пропитывающим собой все, и эта особая связь делает его доверенным лицом языка, через которое он проявляет свою власть, волю, возможность быть. Поэт, таким образом, проявляет то, что больше частного человека, но что может проявиться только благодаря ему. Более того, по большому счету для поэта и не существует ничего, кроме языка, которому он дает голос в своей поэзии. Правда, сам поэт и не считает ее "своей", в том смысле как его может быть машина, жена, карьерные успехи и т.п. Скорей уж следует говорить о том, что в стихах поэт, напротив, освобождается от всего своего частного, индивидуального, личностно-конкретного, преодолевая свое ставшее узким Я и растворяясь в обволакивающих бескрайних просторах языка.

Конечно, было бы, наверное, неосмотрительно строить на основании такого поэтического миро-языко-ощущения какие-то метафизические концепции, но все же, в целом, рискнем его охарактеризовать как своего рода языковой, или лингвистический, пантеизм. Причем пантеизм этот не плюралистический, или политеистический, что характеризует дорефлексивно формирующуюся мифологическую картину мира первобытного мышления, а монистический и вполне осознанный. И здесь отсылка к римскому стоицизму, особенно Марка Аврелия, опять представляется уместной, ведь в размышлениях императора - философа мы не раз встретим указание на пантеизм, т.е. пронизанность мира божественным Логосом. Используя философские категории (что, конечно, не вполне корректно, но в определенных случаях неизбежно), складывается впечатление, что у поэта язык обожествляется, причем признаваясь в качестве res infinita единственной субстанцией. Сам Бродский рассказывает, какое огромное впечатление произвела на него строчка из стихотворения Одена о том, что "время боготворит язык" и какие метафизические выводы сделал поэт из нее, признав, в частности, что язык является хранилищем времени, понимаемого как онтологический остов [см.: 1, с.87-89] - и здесь опять невольно вспоминается Хайдеггер со своим пониманием отношений между языком, временем и бытием. Действительно, слушая слова Бродского о том, что "поэзия есть искусство метафизическое по определению, ибо самый материал ее - язык - метафизичен" [7, с.291-292] или что "язык выталкивает поэта. туда, откуда язык пришел, туда, где в начале было слово или различимый звук. отсюда склонность поэзии к метафизике, ибо всякое слово хочет вернуться туда, откуда оно пришло, хотя бы эхом, которое есть родитель рифмы" [5, с.93], невольно ловишь себя на мысли, что их вполне мог бы сказать и немецкий философ. Ведь поэт, не уставал повторять Бродский, постоянно имеет дело со временем в своей деятельности, реорганизуя его в соответствии с голосом языка метрической поэтики своих стихотворных строчек. Соглашаясь признавать себя агностиком, скептически относящимся к ценностям, в которые верили люди предшествующего поколения, Бродский, однако, готов поклоняться и даже боготворить язык, который встает на место Высшего Начала. И отнюдь не случайно Бенгт Янгфельдт, многолетний друг и издатель Бродского в Швеции, назвал книгу своих воспоминаний о нем "Язык есть Бог" [14].

Здесь может прийти на ум аналогия с пантеизмом Спинозы (сложившегося под влиянием как еврейской и средневековой мистики, так и возрожденческого пантеизма), для которого существование монистически понимаемой божественной субстанции было намного более очевидным, нежели бытие собственного частного Я или множественной природы, служившими лишь отдельными, из числа бесконечного множества, атрибутами ее манифестации. И если спинозовское amor intellectualis Dei возвышает человека настолько, что он сам становится модусом божественного мышления и уже сам Бог мыслит себя в нем и через него, то открытость к языку поэта (условием и основой для которой можно считать любовь к языку) приводит к тому, что в своем творчестве через поэта говорит сам язык. И как amor intellectualis Dei человека на самом деле есть любовь Бога к самому себе [см.: 10, с.463-465], так и голос поэта является лишь голосом самого языка, а его самовыражение - лишь выражение самого языка. "Рифма сообщает словам оттенок неизбежности" [4, с.27], т.е. делает поэзию наиболее полным воплощением божественной неизбежности и власти автономного и суверенного языка⁵. Впрочем, и в прозе, пусть и в меньшей степени, это возможно, за что Бродский и ценит так высоко творчество Андрея Платонова, который, в отличие от традиции великой русской литературы, так или иначе исходившей из принципа "человек есть мера всех вещей", приобщает своих читателей к имперсональ - ной автономности и суверенности языка, обнажая язык, "компрометирующий время" [3, с.212]. И если к своей этике Спиноза, как еще раньше Марк Аврелий, пришел в результате познания и самопознания, неизбежно, как следствие, придавая своей жизни определенный эстетический окрас, то наш поэт отталкивался уже от языка, выстраивая этику своего существования на эстетическом фундаменте вкуса. И здесь опять находит свое подтверждение положение Бродского о том, что эстетика матерь этики.

Думается, перед нами здесь аналогия не произвольная и искусственная, а основанная на сущностном родстве философского и поэтического пантеизма, и совсем не случайно великий поэт и мыслитель Гете так почитал СпинозуДумаю, что и этот момент вместе с общим пониманием языка, влиянием англо-американской поэзии, признанием ключевыми ценностями понимание человека как автономного, индивидуального и частного лица, критическим отношением к человеческой самости и любой догматике внешних форм, особой интериоризированности сознания, стремлением мужественно, в одиночестве, без самоутешений доходить до предела, а также мировоззренческой, даже психологической близости позволил Бродскому в конце жизни прямо называть себя кальвинистом [см.: 2, с. 735-736]. См. о влиянии монистического пантеизма Спинозы на Гете и на немецкую философию в целом [12, с. 57-69]. . Это, однако, отдельная масштабная тема, исследование которой увело бы нас слишком далеко; подчеркнем сейчас лишь следующее. Пантеизм, неважно философский или поэтический, приводит к признанию незначительности своего частного конкретного Я перед лицом единой божественной субстанции, неважно понимается она как мышление или как язык, и рождает стремление преодолеть его, освободиться от него или, по крайней мере, насколько возможно уменьшить его костную потребность в личном самоутверждении (самолюбовании, самовосхвалении, само-обо-значении и т.д.) ради служения этой субстанции в качестве возможности быть рупором ее наиболее полного проявления.

Опыт приобщенности поэтическому языку позволяет сделать шаг в сторону нового и, сравнительно с повседневным, более высшего уровня бытия, выйти за узкие границы своего частного Эго и трезво, критично, сдержанно, непредвзято оценить его - если уж не sub specie aeternitas, то по крайне мере sub specie aesthetics. В отличие от мистического, этот опыт доступен не только "избранным", но и каждому, достаточно только взять и начать читать стихи, что и будет началом восхождения, началом обра-зования. Ведь, как мы уже отмечали, антропология и онтология человека чувствительны к книжному слову, особенно поэтическому, которое способно их эстетически преображать. Поэтому Бродский, который оценивал количество читателей поэзии примерно в один процент населения земного шара, а то и меньше, так активно в своих публичных выступлениях (например, в "Нескромном предложении") стремился донести мысль о значимости приобщения поэзии самых широких слоев общества и даже предлагал конкретные пути для этого (например, массово распространять дешевые книги стихов в гостиницах и магазинах) - хотя, как мне кажется, несколько иронично, поскольку понимал явную утопичность такого проекта.

Так или иначе, но, если отталкиваться от принципов "феноменологии множественных реальностей"⁷, в соответствии с которой человеческое сознание обладает способностью переживать разные реальности (повседневную, религиозную и т.д.) с отличным друг от друга порядком картины мира, переходить из одной в другую и в каждом случае раскрывать себя соответствующим образом, то, несомненно, для И. Бродского поэтическая реальность является высшей. Раз реальность полагается и в определенном смысле является языком, то его высшая форма, поэзия, воплощает собой и высшую реальность. В самом деле, сопоставляя поэзию и повседневную реальность, поэт однозначно отдает приоритет первой - прежде всего за то, что она более гибка и разнообразна, предельно "экономична", не позволяя себе ничего лишнего, избегает всяческих повторений, клише, общих фраз, т.е. всего того, что неприемлемо эстетически, но чем постоянно грешит повседневность (и оправдания - идеологические, этические, политические, прагматические - здесь не спасают). Немалое значение имеет и органическая упорядоченность стихов рифмой, позволяющей избегать хаотичной произвольности и случайности, также характеризующих повседневный мир. Суверенность поэзии проявляется и в том, что благодаря строфике, метрике, цезуре, музыкальной акустике стихотворение есть "процесс реорганизации Времени в лингвистически неизбежную запоминающуюся конструкцию, как бы наводящую Время на резкость" [3, с.36]. А поскольку язык полагает время (которое, как мы помним, боготворит его), а само время условие бытия, то поэзия имеет власть и над бытием. Именно поэтому стихотворение есть "не парафраза реальности и не ее метафора, но реальность как таковая", оно "скорее порождает, нежели отражает", и его язык есть "сам по себе конденсированный вариант реальности" [4, с.231-232]. Являясь высшей по сравнению с повседневной, поэтическая языковая реальность по определению не выводится из последней и даже не является ее трансформацией; напротив, она сама способна притягивать к себе повседневность и преображать ее - если уж не всю ее, то, по крайне мере, повседневную реальность конкретного частного человека, приобщенного поэзии в чтении и тем более в ее сочинении.

Поэтому следы влияния поэтической деятельности обнаруживаются у самого Бродского не только в ее непосредственных результатах, литературных произведениях, но и на иных, более низших уровнях, включая мировоззренческие принципы, повседневный способ существования, собственный образ, особенности темперамента, манеру одеваться и О ней мы подробно писали в своих книгах: [8, с. 17-50] и [9, с. 197-232]. вести себя, даже знаменитый, растянуто-нейтральный, отрешенно-бесстрастный, безэмоциональный стиль декламации собственных стихотворений, в котором можно различить "монотонность, присущую бесконечному" [3, c.35], и дыхание Времени как такового (в самом деле, о какой собственно человеческой экспрессивности, психологическом проявлении субъективности, можно говорить там, где говорит сам язык!).

Все это для нас особенно интересно в связи с активными занятиями сейчас эстетикой - и опосредованно философско-антропологически рассматриваемой онтологии - человеческого образаC работами автора этой статьи, а также его коллег, продуктивно развивающих эту тему в своих публикациях уже несколько лет в рамках проекта "Иконография античных философов: история и антропология образа" можно ознакомиться на специальном сайте этого проекта по адресу: http: //iconsphilosophy. ucoz.ru. Бродский размышлял об этом, вспоминая об открытии для себя Одена, его стихов и его образа на фотографиях [см.: 1, с.90-100]. "Нас меняет то, что мы любим, иногда до потери собственной индивидуальности" [1, с.90]; эти слова Бродского вполне применимы как к Одену, так и к нему самому - оба самозабвенно, до самоуничижения своей самости любили поэзию, и следы этой любви воплощались в их образе. Нейтральность тона оденовской поэзии, определяемая духом скромности подлинного поэта перед языком, удивительно воплотилась и в образе английского поэта, лишенного любой героической позы, всего, что могло бы его феноменально выделять, от стиля одежды до особенностей лица. Сам Бродский признавал, что для него визуальные стороны жизни всегда значили больше, чем ее содержание [см.: 1, с.33]. Но и для него, кажется, было удивительным, что "визуальное может удержать семантическое" [1, с.95], т.е. что в феноменально визуальном образе Одена, относящемся в общем и целом к уровню повседневной реальности и к тому же представленном не непосредственно, а фотографией, нашел соответствующее воплощение его специфически-уникальный опыт приобщенности поэзии. Более того, уже сам этот образ, который постепенно складывался в процессе поэтической деятельности и в котором для любящего стихи Одена раскрывалось, "как истина выглядит во плоти" [1, с.99], не только стал просматриваться за этими строчками, но и проявлять, манифестировать, материализовать и прояснять их. Перед нами настоящее взаимосоотнесение, взаимообращение, диалог чувственно воспринимаемого эстетического образа поэта и его поэзии, и это отличает не фотографии только Одена, но и самого Бродского.

Вот как Бродский описывает фотографию Одена, на которой он стоит, застигнутый врасплох, с недоуменно поднятыми бровями на одной из эстакад Нью-Йорка: "Контраст или, лучше, несоответствие между бровями, поднятыми в формальном недоумении, и остротой его взгляда, по моему мнению, прямо отвечает формальной стороне его стиха (две поднятые брови = две рифмы) и ослепительной точности их содержания. То, что взирало на меня со страницы, было лицевым эквивалентом рифмованного двустишия, истины, которая лучше познается сердцем. В этом лице не было ничего особенно поэтического, ничего байронического, демонического, ироничного, ястребиного, орлиного, романтического, скорбного и т.д. Скорее, это было лицо врача, который интересуется вашей жизнью, хотя знает, что вы больны. Лицо, хорошо готовое ко всему, лицо - итог. Результат. Его лишенный выражения взгляд был прямым производным этой ослепляющей близости лица к предмету. Это был взгляд человека, который знает, что он не сможет уничтожить эти угрозы, но который, однако, стремится описать вам как эти симптомы, так и саму болезнь" [1, с.96]. И отнюдь не случайно Иосиф Бродский, сам сын фотографа, утверждал связь между писанием стихов и черно-белой фотографией, ведь то и другое - способ сохранения времени, из разрозненных фрагментов воспоминаний которых, словно в лоскутном одеяле, складывается жизнь [см.: 5, с.569].

Конечно, у каждого, кто заинтересованно читал стихи и прозу Иосифа Бродского, а также видел его самого (хотя бы на фотографиях) или слышал, как он читает свои "стишки" (хотя бы в записи), сформировался свой собственный образ поэта. Не претендуя на приоритет своего образа, автор данной статьи предложил здесь лишь способ понимания философско-поэтического мировоззрения Бродского, исходя из его отношения к языку как к высшей, даже божественной реальности и к человеку, в первую очередь поэту как проводнику этой реальности, служение которой позволяет ему обрести свободную автономность private persona.

Список использованных источников

Размещено на Allbest.ru

1. Бродский И. Поклониться тени: Эссе / И. Бродский. - СПб.: Азбука-классика, 2006. - 256 с.

2. Бродский И. Книга интервью / И. Бродский. - М.: Захаров, 2007. - 784 с.

3. Бродский И. Власть стихий: Эссе / И. Бродский. - СПб.: Азбука-классика, 2010. - 224 с.

4. Бродский И. В тени Данте: Эссе / И. Бродский. - СПб.: Азбука-классика, 2010. - 288 с.

5. Бродский И. О скорби и разуме / И. Бродский. - СПб.: Лениздат, 2015. - 576 с.

6. Бродский И. Меньше единицы / И. Бродский. - СПб.: Лениздат, 2015. - 288 с.

7. Волков С. Диалоги c Иосифом Бродским / С. Волков. - М.: Эксмо, 2007. - 635 с.

8. Дорофеев Д.Ю. Суверенная и гетерогенная спонтанность. Философско - антропологическое исследование / Д.Ю. Дорофеев. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. - 666 с.

9. Дорофеев Д.Ю. Под знаком философской антропологии / Д.Ю. Дорофеев. - СПб.; Москва: Центр гуманитарных инициатив, 2014. - 464 с.

10. Спиноза Б. Сочинения: в 2 т. / Бенедикт Спиноза. - СПб.: Наука, 1999. - Т.1. - 561 с.

11. Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления / Мартин Хайдеггер. - М.: Республика, 1993. - 448 с.

12. Шелер М. Избранные произведения / Макс Шелер. - М.: Гнозис, 1994. - 490 с.

13. Юнг К. Феномен духа в искусстве и науке / Карл Юнг. - М.: Ренессанс, 1992. - 320 с.

14. Янгфельдт Б. Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском / Бенгт Янгфельдт. - М.: Corpus, Астрель, 2011. - 368 с.