Художественное осмысление философской и нравственно-психологической концепции свободы и несвободы человеческой личности в русской и северокавказской литературах второй половины ХIХ-ХХ веков

В реферируемой диссертации проводится развернутый историографический обзор научной литературы о В.Шаламове и А.Солженицыне сквозь призму проблемы свободы человеческой личности (В.Акимов, Е.Волкова, М.Геллер, Г.Герлинг-Грудзинский, О.Иванов, И.Некрасова, Ж.Нива, Е.Пономарев, И.Сухих, Е.Шкловский и др.). Широкий диапазон мнений объясняется тем, что большинство исследователей делают выводы на основе анализа отдельных художественных приемов писателей, особенностей их стиля, отдельных полемических суждений, оценивая их как основополагающие, опираясь на одно или несколько произведений писателей. Литература о Солженицыне чрезвычайно велика и противоречива, как многолико и многопланово само творчество Солженицына. Многочисленные исследования не складываются в полную и цельную картину, да и навряд ли это возможно. Основное внимание у Солженицына обращено, пожалуй, на способность человека отстоять свой нравственный выбор жизни - в лагерном аду или в серой будничной повседневности. Солженицын исследует все этапы, все промежуточные ступени на этом пути.

Под концепции и выводы Солженицын внешне почти никогда не подводит общефилософской теоретической базы, а опирается на доскональное знание жизни. В особом времени - «настоящем и прошлом» или «прошлом, длящемся в настоящем», - и в замкнутом пространстве лагеря разворачивается действие.

Период с начала 90-х годов - время наиболее интенсивного осмысления В.Шаламова-писателя, поэта, публициста. Пик интереса к Шаламову объясняется в основном вниманием к «лагерной» теме. Но многие литературоведы увидели в произведениях данной темы не только и не столько свидетельства, сколько трагедию целого народа. Среди круга работ, посвященных творчеству В.Шаламова, в настоящее время практически отсутствуют исследования, реализующие единый взгляд на наследие писателя. Отметим одну из теорий, согласно которой произведения писателя - некое соединение разнородных, а нередко и противоречивых по своей природе текстов, а сам художник - натура, лишенная качества целостности. Между тем такая точка зрения, по нашему мнению, несовместима с истинной сущностью творчества автора, она деформирует облик художника, каким он был в действительности.

В центре внимания современных ученых-литературоведов - проза, лирика, эстетические воззрения автора, что дает возможность постигнуть внутренние, глубинные, а значит, существенные связи, соединяющие лишь на первый взгляд несоединимые элементы художественного мира писателя.

Не вдаваясь в полемику по поводу литературно-теоретических дефиниций, мы считаем целесообразным заметить, что жизненная реальность сливается с авторским отношением к жизни, оплодотворяется им, в результате чего рождается новая художественная характерность определенного типа. Она и составляет собственно художественное содержание, содержательную художественную целостность, имеющую вполне определенную структуру, основными компонентами которой являются тип характерности и тип связей ее с миром в целом. Подобное понимание природы взаимосвязи художественного творчества и жизненного опыта писателя представляется нам особенно актуальным при изучении такого типа художника, как В.Шаламов.

Шаламов признается ныне во всем мире «великим русским писателем», в определенном смысле - непосредственным продолжателем традиций Достоевского. Такой взгляд диктуется схожестью биографий писателей, обшей принадлежностью к образу русского художника, главной темой произведений - художественным исследованием проблемы человека и проблемы России, в конце концов - неоспоримым в обоих случаях пророческим даром. Главная особенность духовного диалога Шаламова и Достоевского - высокая напряженность, полемичность. Большинство отсылок представляет собой прямую либо опосредованную полемику с Достоевским. Этот диалог (спор) - «золотого» XIX века и жестокого, катастрофического XX века. Основные предметы полемики Шаламова и Достоевского сводятся к тому, что он «многое угадал, но прошел мимо практического решения данного теоретического вопроса». Снижение пафоса Достоевского у Шаламова происходит на основе трагической (горькой) иронии. «Записки из Мертвого дома» и «Колымские рассказы» можно рассматривать как отражение полемики Шаламова и Достоевского.

Достоевский и Шаламов выглядят и как представители двух парадигм русского духовного сознания - религиозной и внерелигиозной. Падение и возвышение человека в крайних ситуациях, проблема свободы и несвободы в произведениях Шаламова и Достоевского просматриваются через особенности национального характера и судьбы России.

Интересна полемика о миссии художника: «в искусстве важен указующий перст» (Достоевский) - «искусство лишено права на проповедь» (Шаламов). В целом же Шаламов воспринимается как пророк и прямой духовный наследник Достоевского. Главное его отличие - отсутствие какой-либо энтузиастичности, «шиллеровщины», «розового гуманизма» и мессианизма. «Человек оказался хуже, чем о нем думали русские гуманисты, и не только русские». Это не пессимизм, а охлаждающий скепсис, констатация громадной роли иррациональных, антропогенных и культурогенных факторов (что связывает Шаламова с рационалистической философией Запада). Шаламов при всем преклонении перед гением Достоевского - во многом его антипод и сознательный антагонист, что объясняется, прежде всего, исторической пропастью между XIX и XX вв.

Синтетическая жанровая и композиционная природа «Колымских рассказов» близка по теме и воплощению книге Достоевского: в обоих произведениях присутствует очерковое, документальное начало, этнографизм и натурализм, пристрастие к фактам и цифрам, еще более усиливающее достоверность повествования. Ослабление жанровых принципов в шаламовских произведениях идет по пути, проложенному Достоевским. Бессюжетность - еще одно сопряжение с Достоевским. Как каторга не является событием, а скорее состоянием, так и тем же состоянием оказывается лагерь.

Синтез жанров был представлен еще у Достоевского: рассказы об экзекуторах-садистах, поручиках Жеребятникове и Смекалове; народные и арестантские песни, пословицы, поговорки; «театральная» рецензия и уведомление издателя об отцеубийце; «предисловный» рассказ о Горянчикове и многочисленные рассуждения на разные темы (о преступлении и наказании, о свободе, о ненависти к дворянам, о телесных наказаниях, о палачах и т. п.). Та же «энциклопедия» жанров и в «Колымских рассказах»: «предисловный» рассказ о Платонове («Заклинатель змей»), легенды и слухи, пословицы и поговорки составляют неотъемлемую часть шаламовского повествования.

Системообразующими оказываются рефрены, обнаруживающиеся на уровне образов, сходство сюжетных схем с участием тех же героев (рассказы «Первая смерть», «Дождь»); а также повторение мотивов, как, например, мотив охоты человека на водоплавающую птицу, лежащий в основе рассказа «Утка», Шаламов вводит и воспоминание героя в рассказе «Серафим».

«Все повторения, все обмолвки, в которых меня упрекали читатели, сделаны мной не случайно, не по небрежности, не по торопливости», - это объяснение В.Шаламова дает нам возможность сделать вывод о том, что подобная повторяемость, возникающая на разных уровнях художественной системы Шаламова, - прием, использованный в «Колымских рассказах». Подобная ситуация дает основание говорить о сходстве с творческим методом Достоевского, в произведениях которого бесчисленные повторы являются своеобразными «несущими конструкциями». Переход героев и возникновение одного сюжета из детали, образа или символа другого произведения, как объединяющий художественный принцип, Достоевский активно использовал в «Записках».

Автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов, проведший в тюрьмах и лагерях семнадцать лет, почти через сто лет после Достоевского считал лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. К этому же выводу приходит и А.Солженицын, исследующий проблему несвободы на уровне разных жанров -- рассказа, документального повествования большого объема («художественное исследование» -- по определению самого писателя), драматического произведения и киносценария. При единстве темы разные жанры, являясь особыми способами осмыслении жизни, требуют разного отбора материала, создают разный тип конфликтности, отличаются возможностями выражения авторской позиции. «Архипелаг ГУЛАГ», со всей необычностью его художественной формы, оказывается характернейшим выражением Солженицына -- художника и человека. Его «художественное исследование» (как и у Достоевского и Шаламова) объемно и емко, синтетично по структуре и форме. Лишь один поворот лагерной темы изначально насыщен драматизмом (конфликтностью, проявляемой через действие), и это -- попытка обретения свободы.

Пространство и время лагерного мира у Солженицына проявляют особенность в контрастном сопоставлении с другим или другими мирами. Так, главные свойства лагерного пространства, отгороженность, закрытость и обозримость (стоящий на вышке часовой видит все), противопоставлены открытости и беспредельности свободного природного пространства -- степи. Отметим, что здесь наглядна параллель с «Записками из Мертвого Дома» Ф.Достоевского. Внутри располагаются свои единицы закрытого пространства -- барак, лагерь, рабочие объекты, так возникает оппозиция лагерного мира с набором присущих ему признаков (закрытый, обозримый, несвободный) и мира внешнего с его признаками открытости, беспредельности и -- следовательно -- свободы. Эта противоположность оформлена на речевом уровне в назывании лагеря «зоной», а большого мира - «волей».

Противостояние этих миров, социально-политических по своей природе, усилено тем, что дано на уровне природно-биологическом (отметим, что с подобным приемом мы встречаемся и в рассматривавшихся ранее произведениях Ф.Достоевского и А.Чехова). Для лагерной темы, общий сюжет которой -- жизнь в царстве нежизни и несвободы и возможность (Солженицын) либо невозможность (Шаламов) для человека в этой нежизни спастись, сама амбивалентность символа жертвы, соединяющего в себе противоположные смыслы смерти и жизни, гибели и спасения, тюрьмы и свободы, оказывается необычайно емкой.

«Архипелаг ГУЛАГ», являясь не единственным и далеко не первым произведением на «лагерную тему», занимает особое место в общественном сознании и у нас, и на Западе. Книга А.Солженицына -- это, прежде всего, история возникновения, разрастания и существования Архипелага ГУЛАГ, ставшего олицетворением трагедии России XX века, человеческого плена, несвободы, насилия над человеком. Именно тема духовного падения и возрождения личности через вечное стремление к свободе является ведущей в произведении.

Образ, давший название книге - архипелаг, - здесь выступает как необычная, очень выразительная и неожиданная метафора, восходящая, впрочем, в «переосмысленном» смысле к «Утопии» Т.Мора, являясь, следовательно, антиутопией. Эта метафора «государства в государстве», символизирующая в концентрированном виде идею человеческого плена, рабства, унижения, принуждения, словом, несвободы личности, государства, занимающего, по словам автора, восемь процентов от территории «включающей страны».

Этот зловещий образ интертекстуально перекликается также с образом летающего острова, лишающего людей солнечного света и живительной влаги в третьей части «Путешествия Гулливера» Д.Свифта. Архипелаг наделен способностью к развитию и распространению, подобно биологическому организму. Не случайно автор неоднократно сравнивает его с раковой опухолью, поразившей тело отчизны. Особая горечь содержится в том, что человек привыкает к своей тюрьме, несвободе, называя ее «наша». Возникает ассоциация с поэмой Д.Байрона «Шильонский узник», персонаж которого, проведя в заточении четверть века, отказывается выйти на свободу. Изобретально обрисованная Солженицыным картина этой страшной псевдостраны необыкновенно впечатляет. Интересно, что интонация, сопутствующая этому описанию, - мнимо патетическая, высокопарная, напоминающая бодрые рапорты о стройках социализма (которые, в действительности, и были перевернутыми лагерями и Волго-Балтами). Чтобы вызвать у читателя ощущение всеобщности, даже некоей парадоксальной и пародируемой патетичности этого движения, захватившего страну, автор использует глаголы настоящего времени множественного числа: летят, плывут, едут.

Но летят и плывут туда не по доброй воле, о чем свидетельствуют глаголы: человека «ведут», «берут», «уцепляют», «волокут за шиворот». Он - пассивная жертва, «арестуемый», пленник, человек, лишенный свободы.

Такой же жертвой является и автобиографический герой Солженицына. «Вечное движение» захватывает его и неотвратимо влечет в «черную пасть ворот» Лубянки. Кажется, оторванной от свободы, обреченной и поставленной на колени предстает на страницах книги вся страна, превратившаяся в придаток всесильного ГУЛАГа.

Для создания образа вечного движения автор использует символ, давший название другому его произведению, -- «Красное колесо». Поначалу это звучит как бы победно, пародируя тексты радио- и кинохроник. В таком же тоне продолжается и дальше. Но постепенно меняется смысл, в достаточно нейтральную лексику внедряется совершенно иная лексика. Прием градации срабатывает очень убедительно. Неостановимость и всеохватность движения подчеркивается повторами: «во всякий день», «во всякую минуту, «все время». Звуковой образ создается при помощи слов, имеющих звукоподражательный оттенок: хлопает, рычат, гул, вой. Мрачная образная символика Солженицына здесь сродни мрачной образности В.Гюго, Э.Гофмана, Э.По, С.Кольриджа, Ф.Кафки, выше упоминавшихся Д.Свифта и Д.Байрона, не однажды обращавшихся к «живописанию» человеческого заточения и плена.

Художник глубоко показывает процесс насильственного подавления сознания и воли человека на пути в лагерь, его «погружение во тьму». Напрашивается параллель с дантовским «Адом» и с тем, что описывают пережившие состояние клинической смерти. Лишение свободы абсолютно идентично лишению жизни.

На протяжении всего повествования автор доказывает на многочисленных примерах, что и в нечеловеческих условиях можно остаться людьми. Наряду с «погружением во тьму» идет противоположное движение - от тьмы к свету: комбриг Травкин, тетя Дуся Чмиль, коммунист В.Г.Власов, профессор Тимофеев-Ресовский, они дороги автору как аргументы в споре с теми, кто не верит в возможность противостоять ГУЛАГу, прежде всего, с В.Шаламовым.

Лагерь меняет человека, убежден писатель, поэтому фраза - «Вы никогда не вернетесь в прежний мир» - в художественной системе Солженицына означает, прежде всего, духовное измерение: каков бы ни был человек, лагерь преображает его. Эта фраза служит мостиком к эпиграфу 4-й части, взятому из послания апостола Павла к коринфянам: «...не все мы умрем, но все изменимся». Погибшим и замученным на Архипелаге создает автор памятник в Слове. Трагедия народа должна обернуться очищением и прозрением, должна послужить уроком следующим поколениям. Так библейская цитата, приведенная Солженицыным, перекликается с эпиграфом к «Братьям Карамазовым» Ф.Достоевского: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).

В главе третьей «Многозначность решения проблемы свободы и несвободы личности в литературах народов Северного Кавказа» тема политического режима, политических репрессий художественно-эстетически рассматривается в русской и национальных литературах в различных ракурсах, но, чаще всего уходя от политической проблематики и переключаясь на проблематику философско-онтологическую (свободы и несвободы, воли и неволи) и нравственно-психологическую (униженности и оскорбленности, но не утраченности человеческой чести и достоинства).

Другим важным принципом подхода к анализу данного материала является его рассмотрение с точки зрения жанрово-родовой специфики, с точки зрения сочетания в этих произведениях факта и вымысла, документальности и художественности, поэзии и правды. В северокавказской литературной критике и литературной науке мы уже можем наблюдать аналогичные (с некоторыми местными коррективами) явления. Сегодня назрела настоятельная необходимость проанализировать сопредельные существующие концепции, обобщить результаты осмысления проблемы индивидуальной, личностной и общенародной человеческой свободы и несвободы в литературах региона, подвергшихся выселению в сталинские годы. Представителями литературы разных народов Северного Кавказа одновременно создается эпопея-хроника человеческой несвободы и поисков свободы на протяжении всего ХХ столетия.

Знаковым явлением в развитии северокавказских литератур и - одновременно - литературной науки всего региона рубежа ХХ-ХХI веков впервые стало художественно-онтологическое освоение трех сложнейших и глубочайших генетически родственных, внутренне взаимосвязанных, дотоле запретных исторических проблем 1) мухаджирства и Кавказской войны; 2) истории депортации ряда северокавказских народов и отчасти 3) литературы кавказского зарубежья. Отражение этих протяженных во времени трагических событий в названных национальных литературах уже нашло осмысление в соответствующей национальной литературной науке и критике. Сегодня настал момент подведения некоторых итогов, обобщения имеющегося материала по проблеме, обзора существующих концепций исследования и основных тенденций их развития.

Потребность обращения к теме депортации продиктована еще и повышенным вниманием представителей самых различных научных дисциплин к проблеме насилия в настоящее время. Этот интерес обусловлен стремлением «цивилизованных народов максимально оградить личность от насилия». В силу отмеченного актуальность изучения депортации как антропологической проблемы, нашедшей отражение в карачаево-балкарской поэзии, обусловлена не только литературоведческими, но и социальными интересами, имеющими также философское значение.

Мы целенаправленно сосредоточиваем внимание на такой ключевой проблеме, как художественное отражение духовной и физической, философско-онтологической и нравственно-психологической категории свободы в северокавказской литературе.

В произведениях репрессированных авторов идеи свободы личности переплетаются с идеями свободы всего народа, идеями выдержки и терпения, основываются на адаптации этноса применительно к определенной природно-ландшафтной среде. В непривычных климатических условиях репрессированные народы оказались перед объективной необходимостью быстро адаптироваться к общепринятым нормам и стандартам поведения коренного населения (киргизов, узбеков, казахов, сибиряков). Экстремальные условия часто укрепляют человеческий дух, мобилизуют творческие силы, примером чего может служить и проза о человеческой несвободе Ф.Достоевского, А.Солженицына, В.Шаламова.

По национальной памяти бесправных народов был нанесен удар, они теряли традиционные духовные ценности, имевшие непосредственное отношение к развитию национального самосознания, к их менталитету. В то же самое время позитивно влиял нравственно-психологический, духовный и эстетический потенциал фольклора, который был исторической памятью ссыльных, устная литература формировала и укрепляла нравственный облик изгнанных. В структуре творческого сознания художников находили отражение мифы и легенды, устные предания. Писатели-спецпереселенцы по известным причинам не могли писать о том, что их волновало в данный момент, что перенес их народ, поэтому они обратились к прошлому, к фольклору родного народа (например, поэмы «Серп» и «Огонь» К.Кулиева). В жизненной и поэтической философии К.Кулиева, как отмечают все исследователи, трагическое соединяется с героическим. В философско-лирических пейзажах поэта чаще всего оказывается доминирующей и наиболее рельефно выраженной тема народного бедствия. Часто поэт прибегает к иносказанию, некоторым формам эзопова языка. В большой стихотворной форме лиро-эпоса К.Кулиев запечатлел тематический комплекс общенародного бедствия, связанного с потерей свободы, оскорбления национального достоинства и веры людей в жизнь и справедливость.

К.Кулиев одним из первых обратился к запрещенной теме высылки и жизни на чужбине в форме лирического исповедального монолога. В поэме «Завещание» речь идет как о трагической судьбе чегемского крестьянина, так и о страданиях всего балкарского народа, вынесшего политический геноцид. Художественные достоинства поэмы определяются умением автора переплавлять гамму исторических, публицистических, философских идей в «горниле» лирического переживания, являющегося конструктивным центром поэмы.

Трагические коллизии, связанные с потерей родины и свободы, формируют адекватную модель повествования. В конце 1970-х гг. у Кулиева ретроспективно возобновляются мотивы изгнания («Зимний день в Чегемском ущелье», «Реквием Саиду Шахмурзе - поэту из Чегема») (1977).

Решение проблемы свободы личности у Кайсына Кулиева, по мнению исследователей, происходит с достаточно ослабленной персонифицированностью. Это объясняется тем, что создавались его произведения на трагическую тему в условиях отсутствия гласности и свободы слова. Трудно сказать, как написал бы о годах ссылки, о ее подробностях К.Кулиев в наши дни, доживи он до времени перестройки, когда подобная тема вышла из разряда «закрытых» тем. Вероятно, более горько и безрадостно, однако, возможно, не в характере горца сетовать и жаловаться на превратности судьбы, какими бы тяжелыми они ни были. Кулиев стойко и с достоинством переносит тяготы пребывания на чужбине, но, как он отмечает в воспоминаниях, судьба послала депортированным тюркским народам Северного Кавказа в Киргизии один щедрый подарок - родственный им язык киргизов.

В современной карачаево-балкарской поэзии в плане художественной интерпретации проблемы «человек и история» через «прапамять и творческую интуицию» развивается творчество «детей репрессированных родителей», поэтов поколения «шестидесятников», «новых ярких личностей», сформировавшихся уже в условиях восстановленной автономии балкарцев, карачаевцев и других репрессированных народов. Художественные искания этого поколения карачаево-балкарской культуры можно рассматривать как попытку выйти на новый уровень авторского переосмысления заявленной темы, но с опорой на художественные традиции К.Мечиева, И.Семенова, К.Кулиева и др.

У лирического героя И.Маммеева, связующего звена между старшим и более молодым поколением поэтов, есть обостренное восприятие «каждой реалии родной земли». Предметы бытового обихода опоэтизированы. Герой наполняет новым смыслом понятия «Кавказ», «айран», «кукурузная лепешка» и другие.

В творческой судьбе М.Геккиева, С.Гуртуева, Т.Зумакуловой важно то, что многие реалии жестокого времени были схвачены острой и цепкой памятью ребенка, позднее вплетены авторами в художественную ткань стихов и поэм. Прием иносказания, как особый вид тайнописи, - одна из отличительных черт поэмы Т.Зумакуловой о выселении «Изгнанник» (1960). Здесь тема трагедии выселенного народа ассоциируется с судьбой турецкого поэта-изгнанника Назыма Хикмета.

В цикле «Жизнь на чужбине» С.Гуртуева пронзительно выделяется история юного лирического героя («Молитва голодного человека»), неожиданно осмысливается жанр сказки: в голод она помогала сберечь, сэкономить хлеб, отвлекая изголодавшихся детей, впадающих в спасительный сон. С.Гуртуев утверждает ценность «духовной пищи», помогающей выжить в экстремальный период народного бытия

Тема выселения балкарского народа примечательна в интерпретации А.Базуллаева, пятилетним мальчиком попавшего в ссылку. В «Стансах о матери» Байзуллаев в элегически-медитативной форме рассуждает о парадоксе этнопсихологии репрессированных народов, которые, даже вернувшись на родину, продолжали тосковать по ней. В стихотворении «На перевале Бийче» в самом названии скрыта идея перевала, преодоления препятствий физического и духовного пространства. Идеалом поэта выступает образ дерева, символизирующего вертикаль между этими сферами хронотопа.

Лейтмотивом сборника «Тунгуч» («Первенец») М.Геккиева, десятилетним вернувшегося со своим народом из депортации, является чувство обретения родины, внутренней и внешней свободы. В программном стихотворении «Арбалет» утверждается неизбежная противоположность и единство арбалета и косы - орудий охотника и земледельца. Из категории военного искусства арбалет в поэзии М.Геккиева превращается в нравственно-эстетическую категорию, связанную с темой исторической памяти. В представлении поэта охранную «функцию» арбалета на себя берет и фольклорный репертуар горцев, включая танцы, песни, игры, пословичный фонд, нартский эпос, сказки, легенды, предания, одним словом, духовные достижения народа.

Ставшая в поэзии выселения хрестоматийной оппозиция «родина - чужбина» приобретает в поэме С.Мусукаевой «Зацветали яблони в Алма-Ате» новое звучание. Два края, два мира не противопоставляются, а силой эмоционального притяжения горянки, живущей в Алма-Ате, стягиваются в единую точку: «радуга, став мостом, связывает Минги-Тау (карачаево-балкарское наименование Эльбруса) и Ала-Тау».

Опосредованное отражение темы переселения имеется и в творчестве целой плеяды карачаево-балкарских поэтов более молодого поколения (А.Акбаев, Ф.Байрамукова, А.Бегиев, М.Беппаев, X.Джаубаев, А.Додуев, Б.Лайпанов, Д.Мамчуева, М.Мокаев, С.Мотгаева, А.Созаев, М.Табаксоев, А.Узденов). При всем многообразии имен, стилей, мировоззрений, художественных особенностей поэтические произведения о выселении - это произведения в защиту жизни человека, этноса, общества от насилия и угрозы свободе.

Обширная северокавказская литература «о каторге и ссылке» дает основание и материал для всестороннего исследования различных теоретико-литературных и философско-онтологических вопросов в различных аспектах: например, проблемы трагического, концепции человека. Наше внимание последовательно привлекает художественное решение проблемы свободы личности на материале русской и северокавказской литературы.

Калмыцкая проза о депортации, развиваясь в русле отечественной литературы, была типологически созвучна литературам соседних регионов, литературам репрессированных народов Северного Кавказа. В прозе о депортации на специфическом материале происходило решение основных проблем современной калмыцкой литературы, в частности, концепции мира и человека в их единстве.

Как научная проблема, тема ссылки калмыцкого народа в художественной литературе была поставлена и освещалась еще в исследованиях Р.Джамбиновой «Роман и автор. Новые грани художественности (1960-1990 гг.) (1996), «Писатель и время» (1996) и Н.Манджиева, считающего, что проза о депортации - это «живой, постоянно развивающийся процесс», который ставит перед художниками проблему «выработать концепцию человека». Н.Манджиев стремится выявить «…в разноречивых явлениях прозы о депортации контуры сложного, но единого, органически целостного процесса, показать внутреннюю логику, обусловленность движением реальной жизни, общественного сознания и самой литературы…, определить пути изучения человека, понимания его ценности, гуманистической сущности, специфику художественно- эстетических поисков писателей в изображении человека». Ученый также рассматривает тематическое многообразие, сложность постановки проблематики и ее решения в разных жанрах прозы о депортации, вскрывает образную систему, общие и индивидуальные особенности, приемы и принципы художественного осмысления человека в прозе о депортации.

Проза о депортации калмыцкого народа прошла два этапа: во-первых, активную, злободневную фазу, необходимость немедленно отозваться на самую больную точку национальной трагедии (произведения публицистического характера); во-вторых, углубленный, аналитический взгляд на события и факты трагической истории калмыков, что реализовалось в психологической, философской прозе высокого уровня. Проблема свободы личности в анализируемой литературе может быть рассмотрена посредством анализа художественных концептов «честь», «достоинство», «нравственность», составляющих более общий концепт «судьба человека».

Калмыцкие писатели 1960-80-х годов художественное исследование человека решали в общем русле советской литературы, а наука о литературе и критика рассматривала проблему человека «в аспектах социалистической личности, советского характера». В калмыцкой прозе о депортации ярко обрисованы персонажи, различные в возрастном и гендерном отношении, но преимущественно дети, женщины, старики. Образы детей можно определять как стадии развития национального характера, что нередко бывало и в фольклоре, и в классической литературе.

Тема депортации калмыков, впервые прозвучавшая в годы «оттепели», была приглушена в брежневскую эпоху конца 60-начала 70-х годов. Интересно обсуждение вопроса о «калмыцкой теме» в отечественной литературе, где отмечено своеобразие концепта «пространство» в отношении Сибири, так как на этой огромной территории, от Урала до Сахалина, от Алтая до Северного Ледовитого океана, были «рассеяны на погибель» ссыльные калмыки (см., например, «Погружение во тьму» О.Волкова). Сибирь, как место отбывания наказания, отражена в русской литературе с незапамятных времен, продолжает она оставаться им и в глазах современных художников (С.Дмитренко).

Ведущим мотивом произведений о депортации следует считать тему памяти. Влияние очерковости на художественные тексты усиливает публицистический эффект, становится «средством жанрово-стилевого обновления прозы». Усиление интереса к личности человека, замедленность повествования связаны с желанием вглядеться в человека. В широких по стилевому диапазону - от «репортажа» до внутреннего монолога - очерках, рассказах, повестях, романах видна концентрация основных признаков современной прозы о депортации: стремление к документальности, глубокий психологический анализ, интерес к гуманистическому решению конфликта.

Особую роль в художественной концепции осмысления темы смерти Н.Манджиев отводит концептам «природа», «зима», которые участвуют в создании трагической концепции человека. А в эпической концепции жизни автор прослеживает буддийскую основу мировоззрения героев. Концепт «судьба» в художественном сознании писателей опирается на народные представления, он вбирает в себя концепт «дорога жизни», у которой есть начало и конец.

Говоря о позиции автора в повествовании, исследователь обращает внимание на роль авторской личности в повествовательных структурах. Жанровое своеобразие произведений определяется личностью повествователя (или «образом автора»), т.е. позицией и характером лица, от имени которого ведется повествование.

По стилевой доминанте произведений о депортации можно выделить несколько групп: 1) произведения информационно-публицистические, где «авторский голос направляет движение сюжета» (С.Байдыев, Т.Бембеев, Н.Бурулов, Л.Инджиев, М.Нармаев, Б.Сангаджиева); 2) произведения хроникально-психологического типа, поэтика которых связана с литературой периода 1960-80-х гг., а также произведения А.Балакаева. В обеих группах присутствуют такие общие свойства, как наличие героя, близкого автору, сходная авторская позиция в повествовании, сходная роль подтекста.

Характерной особенностью произведений о депортации Н.Манджиев считает стремление к замедленности повествования. По его мнению, это выполняет двоякую функцию. Во-первых, предоставляется возможность вглядеться в героя, в его духовное состояние, остановить мгновение или запечатлеть его во всех подробностях. Во-вторых, передается не только атмосфера времени, но и как бы физическое восприятие времени: ожидание конца пути, ожидание конца войны, возвращение родного человека с войны, ожидание перемен в судьбе народа и возвращение в родные места. В произведениях А.Балакаева, Т.Бембеева повествователь выступает как профессиональный писатель, который излагает в форме дневника воспоминания о событиях, свидетелем и участником которых был. Произведения А.Балакаева написаны от лица нескольких персонажей.

С наибольшей остротой, следуя трагической правде истории, исследование проблемы ценности человека и его свободы происходит в современной прозе о депортации. Новизна прозы о депортации, по мнению Н.Манджиева, заключается во взгляде писателей на ссылку как на трагическое событие, в стремлении к изображению полной правды, к документальной летописности во взгляде на людей периода ссылки, психологическому драматизму, показу сложности проявления личности в критических ситуациях. Произведения о депортации нельзя сводить только или преимущественно к художественно-социальной хронике, повествованию о конкретном событии. В них предстает не «частная» драма отдельной семьи, личности, в них отражается трагическое столкновение двух воль: государственной и личной. Слепому подчинению воле государства, уничтожающего человеческую свободу, характерному для произведений 60-начала 80-х годов, в современной прозе противостоит сознание героя, автора, осмысливающего тяжелые последствия общегосударственной политики репрессий по отношению к собственному народу.

Научное исследование художественного решения проблемы свободы личности в северокавказских литературах было бы неполным без привлечения материала литературы черкесского зарубежья. Литература адыгской диаспоры стала предметом научного исследования лишь в последние два десятилетия. За столь короткий срок издан ряд литературоведческих работ, статей и обзоров, дающих общее представление об этом феномене (X.Бакова, 3.Баковой, Л.Бекизовой, А.Гутова, X.Кауфова, Р.Мамия, Н.Надъярных, 3.Налоева, М.Обдоковой, А.Схаляхо, Х.Тимижева, А.Хакуашева, X.Хапсирокова, М.Хафицэ, К.Шаззо и др.).

Целый этнос, почти в полном составе по чужой злой воле лишившийся свободы, решает покинуть родину, чтобы не находиться в рабстве, «лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Понятно, что это переселение было вынужденным, однако многие из эмигрантов, избегая гнета царской России, надеялись найти в Турции более благоприятные условия, связанные, прежде всего, с конфессиональной общностью - исламом. Поэтому, оказавшись в Турции, стране-избавительнице, давшей приют беженцам, многие кавказцы (и отражавшие их настроения писатели в том числе) первоначально стремились быстрее адаптироваться к турецким условиям, даже ассимилироваться с местным населением, овладеть иным языком, в чем-то утратив самоидентификацию, став, по сути, дважды рабами. Многие писатели черкесского зарубежья становятся тюркоязычными, реже двуязычными, осваивают здешние реалии, не поднимая слишком острых проблем национальной и личной свободы. К этой нравственно-философской проблематике они наиболее активно обратятся спустя сто лет, уже во второй половине ХХ века, когда назреет необходимость сохранения и возрождения национальной идентичности, напрямую связанная и с идеей национальной свободы.

Утверждению ценностей личной и общенародной свободы служат многочисленные произведения писателей адыгской диаспоры ХХ века: поэмы Ш.Кубова («Мамлюки», «Ошхамахо», «История Ордуна»), рассказы М.Кумыка, гражданская, патриотическая, любовная лирика М.Аталая, Н.Хуног, Р.Тхагазита, Д.Кушха. Ф.Дугужа, М.Шигалуга, Ф.Тхазепля, И.Абаза, эпос и лирика М.Кандура. Концентрация эстетического внимания на проблеме личностной свободы-несвободы в литературе диаспоры отличается человекоцентричностью, когда человек (а не столько этнос) стоит в центре мира.

Художественная реализация проблемы свободы и неволи происходила посредством связи психологизма с эпичностью. Эстетические и философские смыслы порождали особую стилистику и духовность повествования в адыгской зарубежной прозе.

Роман А.Мидхата «Кавказ» - первое художественное произведение, повествующее о трагедии черкесского народа, вызванной Кавказской войной и связанным с ней мухаджирством (заметим, что это знаковое, ключевое понятие «Кавказ» станет в дальнейшем заглавием еще целого ряда произведений, включая трилогии выдающихся культурных деятелей современной черкесской диаспоры, Омара Челика и Мухадина Кандура). Писатель рисует крупное эпическое полотно, включив в повествование сложнейшие события, портреты множества исторических деятелей, разных представителей народа. Он стремился раскрыть глубину трагедии народа, острые и противоречивые моменты в его судьбе и сознании. В произведении отчетливо проявляется «внутреннее напряжение свободы» - коренной вопрос человеческого бытия, это возможность или невозможность свободы выбора, связанного как с волей индивида, так и с закономерностями развития сообщества.

В этом произведении А.Мидхат использовал близкий ему повествовательный стиль турецких медахов. В комплексе данные особенности делают роман близким по жанру к жанру очерка. Роман «Кавказ» имеет принципиальное значение в общеадыгской истории и культуре как первое крупное многоплановое произведение об одном из самых драматичных периодов жизни народа, в котором ставятся и решаются проблемы и политической свободы народа, и нравственной свободы отдельного человека.

Литературная деятельность Омера Сейфеддина в начале XX века объединена общей тематикой: критикой османизма, пантюркизма, воспоминаниями о своем детстве и т.п. В цикле черкесских рассказов («Ремень», «Скребница», «Братья по крови», «Кисет», «Привычка», «Оплошность», «Чудо», «Одинокий абрек») присутствует притчевое, ироничное, автоироничное начало, позволяющее, по мнению автора, писателю-сатирику высмеивать людей, готовых преклоняться перед чужой культурой, забывающих о своих корнях, национальной самобытности, если они не приносят сиюминутной выгоды. Это прямой путь к потере свободы личности.

Как справедливо отмечают литературоведы (X.Баков, В.Гарбузова, А.Кабаклы, Г.Сорокоумовская, А.Схаляхо, Х.Тимижев, У.Умчи), лучшими тем не менее произведениями О.Сейфеддина являются рассказы, объединенные национально-патриотической тематикой («Вечер свободы», «После Чанаккалы», «Очень большой человек»), где проблема свободы личности ставится и на материале национально-освободительной борьбы турецкого народа.

В целом творчество писателей первой волны литературной эмиграции ХХ века (А.Мидхата, О.Сейфеддина, Т.Фикрета, X.Хунджа, 3.Шхаплы и др.) было проявлением еще только растущего национального самосознания адыгов, как и чувства свободы. В произведениях авторов были важны мотивы и образы адыгского фольклора, они стремились сохранить образно-речевые средства, поэтический строй, стилистические приемы родного языка. Именно они способствовали направлению литературы черкесского зарубежья по автохтонному, адыгоязычному пути развития.

Следующий этап становления литературы черкесского зарубежья ХХ века связан с преобразованиями, происходившими в Турции и арабских странах Ближнего Востока после Второй мировой войны. Они послужили «катализатором усиления демократической литературы адыгской эмиграции» (литературное объединение «Сачаяк» («Треножник»). Художественное осмысление перемен в жизни адыгской эмиграции этого периода стало главной задачей литературы 40-60-х годов XX столетия. Однако, как верно отмечает Х.Тимижев, в произведениях черкесских авторов чувствуется и некоторая неуверенность, «даже растерянность наших соплеменников. Адыгские эмигранты, жившие в условиях постоянного притеснения, оказались зачастую не готовыми к таким преобразованиям», несущим начала свободы личности. Эти и другие перемены, происходившие в жизни и самосознании зарубежных адыгов в середине XX века, в большей степени отразились в произведениях Э.Гунджера, Ш.Кубова, Н.Хост.

Семантические мотивы свободы-несвободы осмыслены наиболее оригинально и убедительно в произведениях Шабана Кубова, ставшего «связующим звеном в художественном мире адыгов эмиграции и исторической родины», автор привнес с собой часть исламской культуры, используя каноны классического восточного стихосложения (поэмы «Рождение пророка», «Миградж», «Смерть пророка Мохаммеда», «Одна история Аммана», «Ошхамахо», бейты из цикла «Миниатюры» и т.д.). Живя на Ближнем Востоке, поэт расширил диапазон своего творчества. Обращаясь к стихам, написанным еще в советский, доэмигрантский период, он предлагает им уступить перед теми, что рождены, как признается автор, «в душевных муках, но свободной мыслью» («Спор стихов»).

В эмиграции на всех этапах творчества поэта тема народа, родины, истории и потерянной свободы оставалась в его поэзии на первом плане. В цикл произведений о Кавказской войне, об истоках трагедии адыгского этноса входят стихи, пьесы и марши Ш.Кубова «Между Пшизой и Лабой», «Клинобородый воевода», «Махаджиры», «Большой русский царь», «Марш Кавказа», «Холм войны» и др., художественно связанные единой идеей. В монументальном произведении «Мамлюки. Исторический эпос адыгов» из двадцати трех поэм семантически объединяется современная история адыгов, недавнее прошлое и история средних веков.

Художественная реализация проблемы свободы личности связана с общественно-политическими процессами, происходившими в 70-90-х годах XX столетия в странах компактного проживания черкесов. Рассказам М.Кумыка, как и произведениям других «писателей-пессимистов» черкесской эмиграции, свойственно пассивное неприятие окружающей действительности. Их попытки противопоставить высокие нравственные принципы адыге хабзэ (адыгского этикета) господствующей в чужой стране морали терпят поражение. Идея свободы личности зачастую нивелируется, уступая иным, чаще всего религиозным, ценностям, провозглашающим культ терпимости и покорности судьбе.

Внутренний смысл романа Четина Онера «Написано на скалах» - в органичном осознании идеи свободы и непокоренности, единства со своим народом. Автор не идеализирует жизнь соплеменников на земле единоверцев, считая, что «мухаджиры не нашли обещанного счастья на землях мусульман».

Процесс выведения литературы диаспоры из «тумана времени», из состояния покорности и обреченности начался с творчеством Мусы Уйсала. Бороться за высшие идеалы, в первую очередь, личной и общей свободы - стало основным мотивом его произведений.

Многоплановость, широкий эпический размах, сочетание документалистики с художественными обобщениями характерны для произведений Мухадина Кандура. В романах «Кавказ», «Черкесы. Балканская история», «Разлом», «Революция» и др. он воссоздает эпоху не с помощью внешних примет, а как бы изнутри: передает сам дух эпохи, мысли и чувства человека того времени и проецирует их на плоскость сегодняшнего дня. Чувство свободы личности писатель раскрывает через чувства самосохранения и патриотизма, которые заложены в национальной исторической и культурной традиции.

Идеи гуманизма и свободы развил Кадыр Натхо, испытавший заметное влияние гуманистических традиций русской и европейской литературы. Необходимость сохранить в самых непредвиденных ситуациях человеческие качества свободы и достоинства решает писатель в романе «Отчужденные» и в новеллах «Старые и новые предания о Кавказе». Проза К.Натхо, по верному замечанию Х.Тимижева, открыла в адыгской художественной литературе «новый мир, в котором главенствуют не сломленные годами испытаний на чужбине сила духа, чистая любовь, честь и совесть», а также острое чувство свободы. Ныне здравствующий писатель адыгского зарубежья, в результате трагических событий Второй мировой войны оказавшийся в США, сам испытавший все круги ада, Кадыр Натхо всесторонне изучает человека, психологические и социальные механизмы его поведения, когда происходит сопротивление «анархии своевластия, создавая собственный анархический деспотизм по отношению к другим» (К.Шаззо). Но это тоже жестокость, насилие, подавление других.

Таким образом, постепенно тема свободы из явления скрытого, замалчиваемого, внешне невостребованного превратится в одну из глубоко осознаваемых и адекватно выражаемых нравственно-философских проблем литературы черкесского зарубежья.

Проблема свободы личности в поэзии адыгского зарубежья решается скорее в негативном плане по причине реального отсутствия этой свободы. Тем не менее она довольно остро прозвучит уже в более поздний период развития литературы черкесской диаспоры в сборнике стихов Эргина Гунджера «Умереть молодым» (1960), в стихотворениях Мулида Аталая «Мой Бог - моя надежда», «Старуха у берега моря», «Как несчастен тот, у кого нет родины», «Когда я остаюсь один», «Глаза мои стынут над волнами моря», «Мухаджирство», «Разговор старой абхазки с волнами» и др., связанных, прежде всего, с потерей личной и всенародной свободы. Чувство родины для представителей северокавказской диаспоры во многом противоречиво, конфликтно, осложнено тем, что народ был насильственно изгнан со своей земли, лишен естественной среды обитания, общей и личной свободы. На это наслоился и исторически сложившийся в ХХ веке в многоэтнической России социалистический опыт, который не упростил ситуацию для изгнанников. Однако тем, кто считал пустой мысль о возвращении на Родину, которую «осквернили коммунисты, доведшие народ до рабства и нищеты», Мулид Аталай возражал, создавая образ той земли, что представляется ему обетованной. В его стихах заметно абстрактно-идеализированное, а не конкретное ощущение родины.

Не случайно, что в решении проблемы свободы личности одним из важнейших компонентов художественного хронотопа анализируемого блока поэзии черкесского зарубежья становится символика морского пространства. Однако художественный прием, связанный с данной мифологемой, во многом парадоксален, он коренным образом меняет традиционные представления о символике моря как «свободной стихии», знакомые нам по поэзии Д.Байрона и А.Пушкина, В.Жуковского и Ф.Тютчева, прозе Д.Лондона и Д.Конрада, М.Горького и А.Грина.

В стихотворении иорданской поэтессы Надии Хъуэнгу «Я и стихия» в аллегорическом плане сопрягаются образы старухи и моря; они метафорически объединены в одно целое: «море-старуха». Понятие свободы личности для лирической героини стихотворения практически потеряно: «Выхожу на берег я в бессилии, //Волнам я хочу поведать о тоске». Однако природный архетип силы и свободы оказывается все же продуктивным, доминирующим символом: «Волны набегают, сильные единством, // Возвращаются назад одной волной».

Проблема плена, неволи в противовес свободе реалистически конкретно и одновременно метафорически-образно поставлена в стихотворении Али Шогенцукова «Нана» («Мама»), где очевидны мотивы изгнанничества, оторванности от родного Ошхамахо (Эльбруса). Вообще тема моря родственна теме мухаджирства: «Спят на дне морском наши сестры и братья. // Теперь они дети моря. // Оно оплакивает их, обернув песком,//Как саваном, раскрыв свои объятья». Трагическое, скорбное повествование сочетает в себе как эпические, так и лирические признаки, насыщающие текст символикой, стилистикой и семантикой фольклорного жанра плача. Мотив плена, рабства, неволи поэтически как бы «размывается» символикой морского пространства, одушевляемого автором, применяющим по отношению к нему приемы анимизма и антропоморфизма: «Море волнуется, не спит. // Держит вечный траур море. // Радость ушла, душа моя грустит: //Зов со дна морского в ней звучит. (Перев. подстр. - М.Ч.) Образы, созданные в стихах посредством лирической символики, будут в дальнейшем несколько по-иному реализованы в контексте художественного мира эпических произведений М.Кандура.

Многие из пишущих на родном языке в настоящее время турецких поэтов-адыгов - Али и Мухарам Чуреи, Метин Меретик, Рафик Тхагазпт, Ибрагим и Фидаруо Абаза, Джихан Лу, Мажид Шигалуга, Озибраш Исмелука, Амик Афасиж - обращаются к парадоксальной, несвойственной морю функции: стать одновременно как тюрьмой и могилой, так и дорогой к свободе для целых племен и народов, потерявших личную и общенародную свободу.

Другого поэта Эргина Гунджера удручает то, что его соплеменники пребывают в состоянии инертности, несвободы, но самое горькое для поэта то, что они, кажется, уже привыкли к подобному положению. Когда в мире «волной идет борьба за свободу духа и мысли», только обувь черкеса «давно не знала пыли дорог» («Розы Турции»). Поэт замечает, что «чужбина может только приютить, но приласкать, дать жизненную силу может только Родина» («Мольба»).

Творческие успехи писателей адыгского зарубежья можно отметить и в отображении судьбоносных для народа исторических эпох и событий, во многом благодаря тому, что тема для них никогда не была закрытой в отличие от отечественных писателей и поэтов. Разнообразны и пути достижения этой цели поэтами черкесского зарубежья. Как верно обозначено исследователями, кто-то пытается прийти к истине через веру (М.Аталай, Я.Баг, А.Кат), кто-то апеллирует к исторической науке, одновременно перелистывая заново страницы прошлого (Н.Хуног, А.Чурей, М.Чурей, Ф.Дугуж, И.Абаза), а кто-то пытается исцелить нанесенные чужбиной раны с помощью лирики, перекликающейся с устно-народными жанрами (К.Шурдум, Д.Кушха, Ф.Кат, Ф.Тхазспль, А.Афасиж, И.Тхагазит, И.Хан и др.).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В заключении подводятся итоги проделанной работы. Проведенное в данной диссертации исследование отличных друг от друга национальных образов и символов свободы в разных национальных литературах позволяет прийти к выводу, что художественная реализация этих образов происходит как через призму национального менталитета, так и через творческую индивидуальность конкретного автора. Если в русской литературе преобладает конкретно-реалистическое, философско-публицистическое освоение проблемы человеческой личности, оказавшейся в состоянии несвободы, то в литературах Северного Кавказа мы видим по преимуществу условно-романтическое, порой иносказательное освещение проблемы, напрямую связанное с традициями устного народного творчества.

Литература разных народов Северного Кавказа, подвергшихся массовым репрессиям, отражающая трагическую страницу их истории, прошла в своем развитии два основных этапа. Первый этап создавался непосредственно в условиях ссылки на протяжении 1943-1957 годов, второй - в последующие десятилетия, после возвращения на родину. Если в первый из периодов ведущей формой словесного творчества, посвященного проблеме несвободы личности и народа, оказывается поэзия, то во второй - помимо поэзии создается уже и проза.

Объединение в одном диссертационном исследовании анализа достаточно разнородного, разнохарактерного и разноуровневого материала обусловлено рядом обстоятельств. Помимо вышеобозначенной близости проблематики здесь, несомненно, присутствуют, во-первых, и явления типологического сходства, параллелей и аналогий в разнонациональных литературах, и, во-вторых, момент усвоения последующими произведениями северокавказских авторов предшествующего опыта русской литературы, а в целом, - все то, что в последние десятилетия получило наименование диалога культур.