Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века

Размещено на http://www.allbest.ru/

Тверской государственный университет

На правах рукописи

Автореферат

диссертации на соискание учёной степени доктора филологических наук

Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века

10.01.01 - русская литература

Сорочан Александр Юрьевич

Тверь - 2008

Работа выполнена в Тверском государственном университете

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор Строганов Михаил Викторович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Викторович ВладимирАлександрович

доктор филологических наук, профессор Виролайнен Мария Наумовна

доктор филологических наук, профессор Душечкина Елена Владимировна

Ведущая организация: Курский государственный университет

Защита состоится на заседании диссертационного совета Д 212.263.06 в Тверском государственном университете по адресу: 170002, г. Тверь, пр. Чайковского, д. 70, ауд. 48.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Тверского государственного университета по адресу: г. Тверь, ул. Володарского, д. 44а.

Автореферат разослан 2008 г.

Учёный секретарь диссертационного совета Николаева С.Ю.

Характеристика работы

Развитие социальной антропологии как направления литературоведческих исследований требует как можно более широкого контекста освоения литературного процесса. При этом особое значение приобретает исторический жанр, на материале которого с особой очевидностью раскрываются новые закономерности художественного мышления, проникновение исторических и философских концепций в художественную литературу, специфические аспекты художественного осмысления истории. Для понимания этих вопросов необходимо освоение всего репертуара русской прозы, поэзии, драматургии XIX в. Ведь взаимоотношения литературы и истории всегда драматичны. Трансформация исторических событий, историософских концепций, изменение той роли, которую они играют в художественных текстах, крайне значимы для литературного процесса. Иногда это воздействие проявляется опосредованно, но чаще - ярко и выразительно.

Так происходило в русской литературе, где драматизм истории осваивался в самых разных формах. Сначала возник интерес к ярким, «вершинным» моментам истории, потом начались попытки художественного освоения исторических законов, потом пришел черед психологического анализа характеров и философских закономерностей истории. На этом пути мы сталкиваемся с множеством удачных и неудачных экспериментов, прижившихся и не прижившихся жанров, с целым рядом заслуженно и незаслуженно забытых авторов. И проблема освоения всех аспектов национальной и мировой истории в русской литературе может быть формализована и рассмотрена на очень широком материале.

В 1830--1840-х и позднее, в 1870--1890-х гг., исторические жанры даже количественно занимают первое место в литературном процессе. Так, в 1831--1839 гг. отдельными изданиями вышло более 300 исторических романов Ребеккини Д. Русские исторические романы 30-х гг. XIX в. (библиографический указатель) // Новое литературное обозрение. 1998. № 34.; а в одном только 1884 г., по данным журнала «Книжный вестник», их появилось около 80. Именно литература исторических жанров в наибольшей степени репрезентативна для анализа среднего уровня литературного развития того или иного периода, для уяснения тех эстетических и мировоззренческих принципов, которые утверждаются и активно воплощаются в художественной литературе.

И в наши дни исторический материал остается актуальным и для литературы (вспомним о недавнем взлете интереса к исторической прозе В. С. Пикуля и Д. М. Балашова), и для культуры в целом. На этом фоне сначала отдельные сочинения уже полузабытых авторов (М. Н. Загоскин, Н. А. Полевой), а потом издания всё более и более объемные (в последние годы вышли собрания сочинений Р. М. Зотова, И. И. Лажечникова, Загоскина, Н. Э. Гейнце, Д. Л. Мордовцева и многих других) возвращаются в читательский и научный обиход. Однако немаловажным представляется и то, что всплеск интереса к исторической тематике всегда непродолжителен: десятилетия интереса сменяются десятилетиями забвения. Так было в 1830-х, в 1870-х, так было и в 1990-х. И причина не только в состоянии общества, но и в авторах, которые стремятся (или не стремятся) отвечать общественным потребностям, в выборе тем и их освещения. Потому исследование репрезентации истории в литературе XIX в. неминуемо приведет к пониманию закономерностей литературного процесса XX и XXI вв. Ведь история не утрачивает современного звучания никогда, просто меняются формы этой актуализации.

Наше исследование репрезентаций связано с проблемой времени, и потому возвращение к философской традиции в трактовке термина более чем оправданно. Под репрезентацией мы понимаем «представление одного в другом и посредствам другого». «Феномен репрезентации изначально задается как “запаздывающий” или вторичный относительно присутствия -- презентации, то есть репрезентация возникает в силу отсутствия (в момент репрезентирования) объекта, который она репрезентует» Новейший философский словарь. Минск, 2001. С. 826.. Именно это значение позволяет нам рассматривать «вторичные проявления» - тексты, в которых фиксируется не самый объект (история), а представление о нем.

Актуальность диссертации обусловлена не только востребованностью исторической литературы, но и терминологическими дискуссиями в литературоведении, позволяющими по-новому интерпретировать судьбы воплощений истории в литературе. История открывается постепенно и в разных формах, в системе эстетических ценностей она далеко не сразу занимает значительное место. Именно осмысление различных целевых установок и методик их художественной реализации и составляет существо нашей работы. Итогом ее должно стать понимание эволюции роли истории в литературе, понимание развития и дифференциации репрезентационных практик.

Диссертационная работа написана на материале произведений как классиков русской литературы (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Л. Н. Толстой), известных литераторов XIX века (от В. Т. Нарежного до Г. П. Данилевского) так и авторов, мало изученных или вовсе забытых (от А. А. Павлова до А. И. Соколовой). Рассматриваются и произведения на исторические сюжеты, и тексты, в которых так или иначе репрезентируется историческое прошлое.

Объектом исследования стал весь корпус русской художественной прозы XIX в., рассмотренной сквозь призму представлений в литературной форме исторического прошлого. Различие форм репрезентации истории в литературе позволяет создать целостное описание разнородных явлений и раскрыть особенности эволюции эпических жанров и художественных установок, представить меняющуюся телеологию литературы.

Цели данного исследования:

последовательно рассмотреть разные формы проникновения истории в литературу,

проанализировать, как менялось положение истории в системе художественных ценностей,

охарактеризовать основные эстетические системы описания исторического прошлого.

Целью исследования обусловлены его задачи:

представить целостное описание тех форм, которые принимает исторический опыт в пространстве художественного текста;

охарактеризовать тенденциозные исторические представления XIX века и их художественные воплощения;

проанализировать специфику исторического вымысла в русской прозе XIX века и его различные варианты;

определить методы репрезентации исторических фактов в прозе;

раскрыть специфику освоения литературой техники описания «смысла истории», поисков в истории вневременных свойств;

охарактеризовать взаимоотношения литературной классики и исторической беллетристики и представить общие закономерности изменения литературной аксиологии.

Теоретико-методологическая база исследования основана на представлении о единстве литературного процесса, которое обеспечивает возможность целостного анализа исторического содержания произведений «классиков» и «беллетристов» XIX в.

Долгое время исследование репрезентаций проходило по ведомству «интеллектуальной истории» с учетом уточнений, вносимых новейшими исследователями: «В отличие от историков экономики или социальных историков -- тех, кто воссоздает то, что действительно было, -- исследователь истории ментальностей или истории идей ищет не реальность, а способы, которыми люди рассматривают и перегруппировывают реальность» Шартье Роже. Интеллектуальная история и история ментальностей: двойная переоценка? // Новое литературное обозрение. 2004. № 66. См. также: Зенкин С. Критика нарративного разума // Новое литературное обозрение. 2003. № 59.. Описание «типов истории», изменение границ «документальных текстов» крайне важны для понимания специфики репрезентаций; однако анализ средств, игнорирующий, по существу, цели, тоже не вполне состоятелен: «Репрезентация есть составная часть интерпретации, а не ее абстрактная рамка» Елфимов А. Об антропологии и гуманитарных науках: несколько заметок о творчестве К. Гирца // Новое литературное обозрение. 2004. № 70.. Но при этом закономерности новейшей «writing culture» подчас механически переносились в пространство «истории идей» других эпох, и репрезентация становилась основой для «атомарного» изучения текста, конструктом аналитической философии.

Новейшие обсуждения «теории репрезентаций» дали очень интересные результаты, но усложнение терминологического аппарата сыграло и отрицательную роль, что было отмечено и самими исследователями, обнаружившими, что в историческом дискурсе новомодная теория желаемых результатов не дает. Мы рассматриваем художественные или публицистические произведения, а не научные сочинения, презентирующие историю. Термин оказывается исключительно важен для понимания отношений литературы и истории в русской культуре XIX в. Данное направление исследований способствует пониманию того, как постепенно менялась роль истории в литературе и как структурировались и эволюционировали репрезентационные практики. Такого рода анализ опирается на методологию, вырабатывавшуюся и западными исследователями интеллектуальной истории (К. Гирц, Р. Шартье, П. Берк, Л. Энгельштейн и др.), и российскими литературоведами (Б. В. Томашевский, М. М. Бахтин, Н. Н. Петрунина, Я. Л. Левкович, М. В. Строганов, В. А. Кошелев, Н. Л. Вершинина и др.). И синтез этих двух традиций позволяет от эмпирического описания репрезентационных практик перейти к глубокому осмыслению закономерностей художественной истории.

В основу методологии положен историко-литературный метод исследования. Методологический инструментарий актуализирует и конкретизирует понятия и представления о цельности литературного процесса, об отношениях классики и беллетристики, истории и литературы.

Положения, выносимые на защиту:

1. До сих пор очевидна изоляция исторических жанров в литературоведении; историзм рассматривается вне жанровой системы, вне истории литературы, вне реального литературного процесса. Анализ общих тенденций, очевидных в исторической беллетристике и в «мэйнстриме», необходим. Анализ форм репрезентации истории способствует решению вопроса о функциях исторического материала, о его художественных задачах и об эволюции форм литературного выражения исторических коллизий.

2. Книги признанных классиков русской литературы - это объекты историко-литературного процесса, которые взаимодействуют с другими объектами. Необходимо восполнить пробелы и ввести в научный обиход многочисленные тексты, которые представляют немалый интерес, но которые забыты ныне. Классификация репрезентационных техник - единственная возможность для определения общих закономерностей в развитии художественных представлений об истории в XIX в.; она позволяет определить те ракурсы, в которых представали события прошлого в художественном воплощении. Разные поводы обращения к истории приводили к разным функциональным формам ее репрезентации.

3. Историческая литература XIX в. начиналась с выражения неких вневременных (национальных, политических или нравственных) доктрин. История сводилась к утверждению той или иной тенденции. Изображение исторических событий оставалось по существу предлогом для выражения внешней по отношению к ним идеи - национальной, социальной или «нравственной». В середине XIX в. тенденциозная репрезентация истории способствует обновлению других жанров, помимо исторического романа и повести. Активное использование подобных репрезентационных техник в романе на современные темы, в публицистике и поэзии вполне объяснимо. Стереотипные тенденциозные решения способствуют своеобразной «стабилизации» современности в литературном тексте; мы обнаруживаем сходные формы репрезентации истории в творчестве таких разных авторов, как Загоскин и Герцен, Тютчев и Фет.

4. В литературе первой половины XIX в. реализовано и иное отношение к истории, во многом опиравшееся на опыт XVIII в. Для характеристики этой модели важна антитеза литературной и научной репрезентации истории: историки выступали с концептуальными построениями, писатели создавали художественные изображения. В художественной форме опыт прошлого реализуется как чистая условность, прихотливая игра фантазии. Прошлое репрезентировалось как чистейшая фикция. Место фольклорных реконструкций занимает история литературы, прошлое сводится к одной только истории изящной словесности и такое воспроизведение условных схем способствует цельному описанию разнородного материала.

5. Репрезентация истории как вымысла противопоставлена репрезентация истории как описанию фактов. Эта форма возникла в русской литературе под влиянием А. Дюма-отца, в романах Р. М. Зотова и Н. В. Кукольника. В этих популярных сочинениях независимая ценность исторического факта представлена в особой форме: романические главы в правильном порядке чередуются с историческими. А. С. Пушкин, обращаясь к этому материалу, от имитации уже известных репрезентационных техник пришел к установке на изображение истории как собрания фактов, обретающих значение при осмыслении связей между ними. Апофеоз устремления к художественно организованной фактографической точности можно обнаружить в текстах о пугачевском восстании. Однако позднейшая история этой репрезентационной техники свидетельствует, что абсолютизируется одно из начальных звеньев; история обращается либо в перечисление фактов, либо в такое же протокольное исчисление случаев. Данная репрезентационная техника по-прежнему основывается на признании известной неполноценности истории.

6. Иная репрезентационная модель основана на признании самостоятельной ценности исторического познания, не ограниченного рамками тенденциозных схем, свободного от сомнений в иллюзорности минувшего и от ограниченности скупого перечня фактов. Тогда абсолютизация исторического опыта человечества, обращение к урокам истории приводит к тому, что исторический материал становится не посредником, а основой повествования. В «квазиисторических» произведениях Вс. С. Соловьева, Д. Л. Мордовцева и других обнаруживается стремление перейти от тенденциозных построений на историческом материале к созданию текстов, посвященных «связи времен», а затем - к построению непротиворечивой картины, включающей и опыт прошлого, и факты настоящего.

7. Широкое распространение исторической беллетристики связано с тем, что всякий беллетрист мыслит литературными формулами, уже готовыми, раз и навсегда данными. Это могут быть формулы жанровые, сюжетные, языковые, но для беллетриста их существование не подвержено сомнению. Беллетристические произведения могут быть разными, но они основаны на использовании формул. Тем самым получает объяснение формализация исторических жанров; всё многообразие репрезентаций истории можно свести к нескольким продуктивным формам, которые можно разделить на две группы: исторический материал оказывается либо основой, либо посредником.

Научная новизна исследования состоит в целостном осмыслении репрезентационных техник в русской прозе ХIХ в.; она определяется проведённым углублённым исследованием беллетристической парадигмы, осмыслением всех стратегий репрезентации истории в художественной прозе. Впервые анализируется трансформация отношения к истории, выразившаяся в художественных текстах. Целостная классификация позволяет преодолеть существующий в литературоведении разрыв между «классическими» и «беллетристическими» текстами и создать полное описание тех принципов, на основании которых история входит в литературный текст.

Теоретическая значимость диссертации заключается в корректировании имеющихся в литературоведении представлений об отношениях истории и литературы; в практической разработке теории репрезентации, теории жанров; в апробации новых принципов изучения художественных произведений на исторические темы.

Практическое значение полученных результатов работы состоит в возможности их использования в преподавании историко-литературных курсов, посвященных русской литературе XIX в., исторической поэтики, а также в рамках специальных курсов.

Основные результаты исследования апробированы в 59 публикациях, общим объёмом около 45 п.л., в том числе в монографии, 7-ми публикациях на страницах изданий, рекомендованных ВАК для размещения научных результатов по докторским диссертациям; в учебно-методическом пособии и докладах на научных конференциях разных уровней. Среди них: Ищуковские чтения (Тверь, 1998--2006); международные конференции «Мир, называемый Львовым» (Тверь, 2001, 2003); Фетовские чтения (Курск, 2002--2007), международная конференция «Педагогические идеи русской литературы» (Коломна, 2003), международная конференция «Беллетристическая пушкиниана» (Псков, 2003), международная научная конференция «Национальные картины мира» (Курск, 2003); международные конференции «Мир детства и литература» (Тверь, 2003, 2007); конференции «Драма и театр» (Тверь, 2005, 2007); международная конференция «Липецкий потоп» и пути развития русской литературы» (Липецк, 2006); международная конференция «А. С. Пушкин и мировая культура» (Арзамас, 2007); международная конференция «И. А. Гончаров и XXI век: творческий диалог» (Ульяновск, 2007) и др.

Основные направления исследования обсуждались на заседаниях кафедры истории русской литературы Тверского государственного университета.

Результаты диссертационного исследования использовались в лекционных курсах диссертанта «История древнерусской литературы», «История русской литературной критики», «Русская художественная культура» и на семинарских занятиях, в рамках спецкурсов «Литература и история», «Русский исторический роман XIX века» в Тверском государственном университете.

Структура диссертации включает Введение, 4 главы, Заключение. Приложен список использованной литературы.

Объём работы - 400 страниц.

Основное содержание работы

Во Введении обосновывается актуальность темы диссертации, формулируются цели и задачи работы, характеризуются методологические основания исследования и история изучения проблемы.

В первой главе работы «История как тенденция» рассматриваются различные варианты той репрезентационной модели, которая в начале XIX в. стала определяющей. Эта система представлений пробудила интерес читателей и писателей к истории, но в то же время предельно ограничила выбор ракурсов художественного описания истории. Ее развитие связано во многом с «литературными» условиями эпохи. Касается это и 1820-1830-х гг., когда общественные интересы склоняются от поэзии к прозе. Нельзя сказать, что поэтические жанры (особенно элегия) не дают примеров исторической тенденциозности; однако в прозе поиск в истории подтверждений той или иной «тенденции» более очевиден. И репрезентационные техники получают развитие именно тогда, когда литература обращается от описания отдельных мгновений к описанию закономерностей истории, к описанию целого. Подобная генерализация стала причиной развития нескольких тенденциозных установок. История в данном случае используется как средство для их подтверждения; авторы стремятся обосновать избранную «тенденцию» на конкретном материале - на сюжетах из различных времен.

Уже первые опыты авторов XIX в. в исторической прозе и драматургии продемонстрировали притягательность «национальной» тенденции, основанной на признании неизменных свойств всякой нации. Ей посвящен первый параграф главы. Именно с национальной тенденции и начался русский исторический роман - «Юрий Милославский» (1829) Загоскина является наиболее полной и едва ли не самой удачной реализацией принципов «национальной» тенденциозности. В романах «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) и «Русские в начале осьмнадцатого столетия» (1848) Загоскин предлагает читателям рассмотреть преемственность эпох и поколений, увидеть все достоинства народного духа, выразившиеся в годы войн и кризисов. Основой цельного понимания истории становится национальное единство, выражающееся в неизменности национальных характеров, не зависящих от внешних обстоятельств.

Эту статичную систему, созданную Загоскиным, пытались повторить многие романисты так называемого «патриотического направления», для которых «официальная народность» стала единственным руководством к действию при художественном описании исторического мироустройства. Вечными качествами русских в их исторических романах объяснялось абсолютно всё, а «внутренние», душевные состояния выводились из «внешних». Иностранцы, у которых эти качества отсутствуют, действуют на основе своих национальных характеров, большей частью изображенных отрицательно - в сравнении с «народным духом» россиян. Таким историческим романам чужда развернутая характерологическая система, свойственная первым опытам Загоскина. Одна - магистральная - черта национального характера определяет собой все прочие. Естественно, что осознание причастности к этой центральной национальной характеристике было едва ли не единственной основой миропорядка. Романы последователей Загоскина (Н. М. Коншин, А. А. Павлов и др.) позволяют проследить дальнейшее развитие и упрощение национально-тенденциозных описаний истории. Тот же процесс мы видим и в «патриотической» драматургии Н. В. Кукольника, Н. А. Полевого и других авторов. Официозно утвержденная драматургия, использующая материал русской истории, выносит на общее рассмотрение такую же упрощенную модель репрезентации переломных моментов в истории борьбы России за независимость (и - главное - за самодержавную власть), что и проза.

Но в русской исторической прозе возникает еще один вид репрезентации исторического материала - на основе соблюдения принципа «status quo» в общественной жизни. Этому посвящен второй параграф главы - «Социальная тенденция». Человек не оставался в исторической литературе только частью своей нации; он привлекает внимание прозаиков и как представитель различных «социальных групп». Но и здесь сохраняется значительный простор для развертывания авторских исторических представлений, чаще всего приводящих к признанию неких статичных закономерностей истории и бытия человека в ней. В рамках авторской концепции эти тезисы приобретали значение единственного содержания истории. Наиболее явственно эта репрезентация исторического материала представлена в произведениях авторов, близких к журналу «Сын Отечества», прежде всего у К. П. Масальского, романы которого «Стрельцы» (1832), «Регентство Бирона» (1834), «Лейтенант и поручик» (1848--1852) представляют наиболее полное развитие данной репрезентативной техники. Автор не ссылается на специфику «народного духа». Положительные герои Масальского стремятся всеми силами сохранить раз и навсегда установленные с начала истории положение вещей и законы. Стремление к статусу лишено четкой национальной направленности, оно является исходным, важнейшим для романиста качеством.

Логичен переход от статики общественной к статике нравственной жизни; ему посвящен третий параграф - «Нравственно-историческая тенденциозность». Эта модель репрезентации истории воплощена в исторической прозе Булгарина и в сочинениях его многочисленных последователей (П. И. Голота, Н. В. Сементовский), основанных на тенденциозном описании нравственных установок: предначертание добра и зла исчерпывает всю сложность исторической жизни. Тематические и сюжетные параллели помогают в данном случае проследить единство художественно-исторических принципов. И добродетель, и порок у «обычных людей» смягчаются воздействием обстоятельств. У «великих» же исторических натур (Наполеон, Димитрий Самозванец, Мазепа) они достигают крайнего выражения, обстоятельства не могут смирить их гигантской духовной силы во всей ее однонаправленности. И положительные и отрицательные качества устремлены к своему пределу, обретая деятельную реализацию в исторических событиях, в корне отличных от бытовой реальности, в которой и добро, и зло существуют в «ретушированном» виде. Неоконченный роман Лермонтова «<Вадим>» также находится в русле этой традиции. Его незавершенность наглядно демонстрирует несовершенство «нравственно-исторических» установок.

В литературе середины XIX в. тенденциозные репрезентации истории становятся все более популярными и проникают в самые разные жанры; при этом роль собственно исторических жанров в создании такого рода художественных представлений снижается. Об этом идет речь в четвертом параграфе «Историческая тенденциозность в литературе середины XIX века». В романах И. С. Тургенева тенденциозные установки используются при описании исторических коллизий. События, отделенные от современности изрядным промежутком времени, рассматриваются как современные в силу изначальной установки. Для реконструкции того пути, который проделан людьми «культурного слоя» (И. С. Тургенев), романист привлекает опыт предшествующих поколений. Но общие установки не меняются в зависимости от эпохи; исторические события (будь то революция 1848 г. или «хождение в народ») рассматриваются в контексте заданной модели развития. Подобных примеров очень много - и в самой распространенности тенденциозного подхода к репрезентации истории кроется некая закономерность. При рассмотрении репрезентаций истории в «неисторических» текстах обнаруживаются любопытные сближения: сходные формы художественного воссоздания прошлого используются писателями, весьма далекими друг от друга, принадлежащими к разным лагерям, писателями, на первый взгляд, вовсе не проявляющими интереса к связи времен и к специфике исторического материала. Это раскрывается в сопоставлении публицистики М. Н. Загоскина и А. И. Герцена, в анализе поэзии и прозы А. А. Фета и Ф. И. Тютчева. «Верность идее», например, у Фета означает верность истории - но истории, тенденциозно истолкованной и сведенной к статичным принципам социального существования. И эта тенденциозность в 1850--1860-х гг. была как нельзя более уместна; позднее ее потеснили иные формы репрезентации исторического материала.

Реванш тенденциозной формы репрезентации истории рассматривается в пятом разделе главы «Тенденциозные репрезентации истории в массовой беллетристике конца XIX века» на материале литературы «для грамотных читателей». Интерес к тенденциозным историческим построениям воскресает в 1880-х гг. Причина этого - в расширении круга читателей, способных воспринимать исторические сочинения. Загоскин, Булгарин и Масальский приохотили образованную публику первой половины века к историческим сочинениям, основанным на тенденциозных построениях. Их произведения распространяются всё шире, появляются переделки и сокращенные варианты. А поскольку к историческому прошлому обращаются всё новые группы читателей, беллетристы откликаются на существующий спрос. Так появляются тексты, в которых история репрезентируется как переходное звено между «тенденцией» и читателем. В сочинениях Н. Э. Гейнце, В. П. Авенариуса, П. Н. Полевого история вновь представляет лишь примеры, подтверждающие основную идею. Романическое происшествие вторично; первична неизменная авторская установка, в данном случае - описание предельно устойчивого авторитарного общественного устройства. Историческая точность при реализации подобной установки не обязательна. Но тенденциозная репрезентация истории остается уделом низовой беллетристики, романа-фельетона. проза литературный исторический

Но существуют и развиваются иные формы художественного воплощения прошлого в настоящем. Во второй главе «История как вымысел» рассматривается сюжетный потенциал исторического прошлого, раскрытие которого началось еще в XVIII в. Основу репрезентации истории как чистого вымысла составляло использование фольклорно-исторического материала, новое насыщение событийной канвы прошлого, переосмысление привычных сюжетов в старинном духе. То, что казалось анахронизмом в 1800-х гг., неожиданно возникло в 1830-х и оказалось в высшей степени интересным опытом. Возможность преодолеть заданность, одномерное идейное насыщение исторического «багажа», казалось, коренилась в еще более глубоком прошлом - в русской сказке, в рыцарском романе и тому подобных жанрах, где не было места узко понимаемой тенденции. На протяжении XIX в. это привело к нескольким конкретным формам репрезентации истории как вымысла - сказочного, научного или литературного.

В первом разделе «Вымысел сказочный» мы рассматриваем традицию художественного воплощения коллизий прошлого, связанную с условно фольклорным влиянием и принципиальной невозможностью преодолеть «течение времени». Примером служит творчество авторов рубежа XVIII--XIX вв. - Н. А. Львова, А. Н. Радищева и В. Т. Нарежного. Репрезентация истории как замысловатой сказки характерно для литературы XVIII в. Но на рубеже веков уже появляются тексты, в которых на смену гомогенному богатырскому времени приходит образ более сложный и занимательный. Занимаясь историческими изысканиями, авторы облекают их промежуточные результаты в художественную форму. Особенно характерен здесь опыт Н. А. Львова, публикатора и комментатора русских летописей, автора поэмы «Добрыня». В поэме А. Н. Радищева «Бова» знакомый сказочный сюжет становится основой произведения, будучи условно привязан к условному прошедшему времени. История подавалась как чистый вымысел, хотя в фольклорные формы со временем вносилось все больше оригинальности. Примером полной реализации такой репрезентативной техники, лишь намеченной на рубеже веков (и получившей развитие в поэме Пушкина «Руслан и Людмила»), стало творчество В. Т. Нарежного - романы «Бурсак» и «Гаркуша, малороссийский разбойник».

Но репрезентация истории как вымысла может основываться на посылках, актуализировавшихся в XIX в. с развитием науки. Во втором разделе «Вымысел научный» рассматривается творчество А. Ф. Вельтмана, В. И. Даля и Е. И. Вельтман, основу которых составляют архетипические сказочные ситуации, лишь условно привязанные к исторической реальности посредством научных или псевдо-научных построений. В произведениях А. Ф. Вельтмана мы обнаруживаем своеобразный синтез фольклорных представлений с научными. В итоге создается уникальная система репрезентации истории, весьма условная и в то же время предельно оригинальная. Многие критики отказывались рассматривать произведения Вельтмана как исторические. Вместе с тем в его сочинениях - от романа «Странник» (1829) до повести «Райна, королева болгарская» (1848) - очевидна общая репрезентационная установка. Подлинной свободы Вельтман ищет в сфере мозаичного воссоздания полусказочного - полуисторического древнего мира. Течение «баснословной» истории мотивируется прежде всего с помощью смелых гипотез, часто вынесенных в примечания и изложенных более увлекательно, нежели сами романические события. Исторический аспект системы художественных представлений писателя всецело определяется прихотливым сплетением авторских гипотез - на грани сказок и научных концепций. Сомнение в ценности истории обретало в литературе самые разные формы - и зачастую приводило к уверенности в фиктивности, условности и необязательности исторического материала, как в сказках и очерках В. И. Даля, где этнографические гипотезы заменяют подчас сюжетное действие.

Любопытный случай подмены истории литературой, а исторических сюжетов - схемами, традиционными для литературы соответствующей эпохи, мы наблюдаем в сочинениях В. Р. Зотова, А. Ф. Вельтмана, А. К. Толстого и др. Этому посвящен третий раздел «Вымысел литературный». Роман В. Р. Зотова «Старый дом» (1850--1851) построен как описание столетней истории дома и страны, но в целом прошлое рассматривается в книге как набор специфически литературных коллизий. По существу, перед нами проходит система жанров русской литературы в том порядке, как она складывалась на протяжении веков, сначала под воздействием западной культуры, потом - уже независимо, от литературы классицизма до философской прозы 1840-х гг. Те же принципы литературной игры обнаруживаются в исторических ретроспекциях в прозаических текстах А. К. Толстого, принадлежащих к различным жанрам и отражающим рефлексию литературной истории. Так происходит создание «фикциональных» исторических представлений: история в литературном тексте предстает вымыслом сложным, разветвленным, превосходно продуманным, но - только вымыслом.

Аналогичный процесс в литературе 1880--1890-х гг. анализируется в четвертом разделе «Условные формы репрезентации истории в литературе конца XIX века». В беллетристике этого периода возникает сильное ощущение «фиктивности» истории; в нее проникают «такие атрибуты идеологии авангардистского искусства, как приоритет вымысла над фактом, искушение тайнами древности, потребность в мистификациях, смещение идеала в сторону запредельного» Сенкевич А. Е. П. Блаватская и Вс. С. Соловьев // Соловьев Вс. С. Современная жрица Изиды. М: Республика, 1994.. И это ведет к новой интерпретации связи времен. История становится условностью, чистым вымыслом, подлежащим либо развенчанию, либо восторженному приятию. В художественном тексте она по существу сливается с мифологией; всё прошлое сводится к более или менее разветвленному варьированию мифологических сюжетов. Это очевидно в русскоязычной прозе Е. П. Блаватской. Ее путешествие в Индию объясняется не стремлением наладить связи с «учеными браминами» или привлечь внимание к колониальной политике. Блаватскую занимает праистория человечества, в Индии она обнаруживает первоисточник духовного развития. И вся последующая история - лишь иллюзия, предназначенная для того, чтобы сокрыть извечную тайну. В увлекательные рассказы о прошлом Индии вплетаются важнейшие для автора указания на тайные знания далекого прошлого, которые составляют содержание традиционных с виду «путевых очерков» «Из пещер и дебрей Индостана», «Загадочные племена на Голубых горах» и «Дурбар в Лахоре». Блаватская не оставляет без объяснений ни одного понятия; даже самые закрытые, эзотерические она пытается истолковать доступно своим не постигшим Мудрости читателям. Репрезентация истории как вымысла, скрывающего древнюю эзотерическую истину, обнаруживается у близких Блаватской В. П. Желиховской, Л. И. Шаховской, В. И. Крыжановской-Рочестер, фантастические и исторические романы которой весьма сложно разграничить.

Но в конце XIX в., после успехов исторических наук, после усвоения читателями реальной сложности прошлого, представить многовековой опыт человечества чистейшей условностью, заменить непрерывную историческую последовательность последовательностью вымышленных построений - уже невозможно. И потому авторы всё чаще обращаются к тенденциозным репрезентациям или используют опыт работы с историческими фактами. Этот опыт описывается в третьей главе «История как факт и случай». Накопление исторических фактов привело к тому, что литература больше не могла игнорировать данные исторической науки. И потому уже в 1830-х гг. появляются исторические произведения, в которых присутствуют на равных «романическая» и «историческая» линии. Позднее писатели пытаются по-разному преодолеть это разграничение, включив в художественные представления об истории и научную составляющую. При этом исторические факты получают то или иное специфическое оформление в художественном тексте, в зависимости от которого и строит свою историческую концепцию писатель.

Новая система, учитывавшая и опыт литературы, и опыт исторической науки, прошла в своем развитии целый ряд этапов - от механического соединения данных истории с литературным вымыслом до целостного художественного осмысления опыта прошлого. О первых опытах воплощения динамики истории в прозе XIX в. идет речь в первом параграфе «История как интрига». Эти описания истории тяготеют к тенденциозной репрезентации процесса. Здесь история представляется бесконечной «интригой», в полном соответствии с установками А. Дюма-отца и его последователей.

В России создателем такого рода сюжетной динамики стал Р. М. Зотов. Композиция его некоторое время очень популярной прозы мотивирована взглядами романиста на сочетание популяризации и развлечения. У Зотова история и вымысел разделены, хотя и не так жестко, как казалось А. М. Скабичевскому «У него правильно чередуются главы романические и исторические» (Скабичевский А. Сочинения. Т. II. СПб., 1890. Стлб. 767).. Подзаголовок первого романа Зотова «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» (1831), по замыслу автора, указывает на принципиальную невозможность показать в историческом романе все черты какой бы то ни было эпохи или личности. Многие поступки, их причины и цели окутываются флером загадки, ключ к которой лежит в важнейшем для Зотова понятии политика, гражданская жизнь. Эта жизнь первенствует даже в сфере интимных отношений. Будуар - вот место, где вершится большая политика; войны же и договоры - только внешние атрибуты и следствия ее внутренней деятельности. Зотов, разумеется, - верноподданный монархист; но в его исторической концепции монархия фигурирует как некий абстрактный символ, одно из вещественных проявлений политики. Но многообразие социальных ролей и тайных интриг в романах Зотова и Н. В. Кукольника только маскирует статичное понимание общественной жизни.

Во втором параграфе «Репрезентации истории в творчестве А. С. Пушкина» анализ динамичной системы взаимоотношений исторической реальности и ее художественного воплощения продолжается на материале произведений Пушкина, который проходит путь от «приспособлений» истории к современности к созданию полноценного художественного описания прошлого, связанного с настоящим и в то же время наделенного самостоятельной ценностью.

В начале творческого пути Пушкин воспроизводит известные репрезентационные модели - в «Бове», «Руслане и Людмиле», «Вадиме»; первая попытка художественного воплощения оригинальных исторических представлений предпринята в «Песни о вещем Олеге». В первом историческом романе Пушкина дается своеобразная реконструкция истории «домашним образом», организованная по принципу контраста и сводимая к следующей формуле: положительные герои «<Арапа Петра Великого>» следуют велению долга, отрицательные - соображениям личной выгоды. Дуализм в данном случае распространяется и на вымышленных, и на реальных персонажей. И здесь остается простор для использования элементов самых разных тенденциозных исторических концепций, в том числе и национальной. В «Полтаве» историческая коллизия репрезентируется в оригинальной форме. Если речь в поэме заходит о событиях, в которые вовлечены все персонажи, появляется конкретика. Когда же описывается индивидуальный характер, поэт предлагает читателям лишь общие его черты. Противопоставление Петра и Карла достигается не описанием «случаев» и деталей, а самим строением поэмы и особенно описанием сражения.

Постоянное усиление роли факта в репрезентации истории сочетается у Пушкина с критикой тех исторических построений, в которых роль факта принижается. В этом ряду - и эпиграмма на Карамзина, и статья об «Истории русского народа» Полевого», и, конечно, «История села Горюхина». Пушкинская модель воссоздания «правды» исторических фактов в «Капитанской дочке» лапидарно сформулировала Я. Л. Левкович: «Истина - это освещение факта, способность историка проникнуть в глубину социальной сущности явлений. Личность, характер должны быть объяснены историей». Взята за основу типичная (или казавшаяся таковой автору) ситуация раскрыта с «помощью творческого воображения, направленного на углубление и раскрытие характера исторического лица» Левкович Я. Л. Принципы документального повествования в исторической прозе пушкинской поры // Пушкин. Исследования и материалы. Т. VI. Л., 1969. С. 180, 194.. Пушкин возвращает читателю единство вымысла и истории, утраченное жанром, его модель репрезентации истории противоположна установкам романистов, даже внешне разделявших «роман» и «события». Репрезентация не тенденций и вымыслов, а реальных фактов в художественном освещении подтверждает продуктивность пушкинской модели исторического повествования. Создается цельный образ истории; факт и случай неразрывно спаяны. Причиной тому - способность Пушкина к отбору и группировке исторических материалов. Результаты репрезентации истории как факта и/или случая можно увидеть при анализе исторической прозы более позднего времени.

В третьем разделе модель репрезентации истории как последовательности случаев рассматривается на примере прозы Л. Н. Толстого. Уже в первых текстах писатель обращается к художественному осмыслению прошлого - и демонстрирует особое отношение к этому материалу. Толстой начал с истории - но с «Истории вчерашнего дня»: «…не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня» Толстой Л. Н. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, 1978. Т. 1. С. 343. Далее сочинения Толстого цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы.. Соединяя в истории «поучительное» и «занимательное», Толстой не ограничивается механическим объединением деталей. В истории писатель изображает «беспредельность мыслей», поэтому объектом его внимания становится сначала только история частного человека. Историческая память - способность «группировать впечатления» (1, 359); именно такой подбор впечатлений, подчас прихотливый и всегда индивидуальный, Толстой и предлагает читателям в качестве единственно возможного описания минувшего.

«Объективная» фактография не интересует Толстого; описание прошлого основано не на перечне фактов, а на учете «малых величин» жизни. Из мельчайших событий и складывается единственно верная история. Определяющим становится описание душевной жизни героя в прошлом. Привычные для исторической прозы факты используются в раннем творчестве Толстого весьма своеобразно. В автобиографических повестях и «Севастопольских рассказах» при характеристике современности писатель обнаруживает исторические аналогии, упоминает события прошлого. Но из прошлого отбираются те моменты, которые «потеряли значение» и утратили содержание. Упоминания о Наполеоне в «Севастополе в мае» служат дискредитации и «великого» полководца, и его ничтожных последователей: «…всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтобы получить лишнюю звездочку или треть жалованья» (4, 53). История для Толстого представляется набором фраз и ложной героики; в мире мельчайших событий глобальные явления лишены свойственной им масштабности. Так подготавливается дискредитация истории, исторические факты, о которых шла речь выше, превращаются в ничтожные «случаи».

Воспроизведение исторического времени в произведениях Толстого сводится к индивидуальному, а не общему; изменяется масштаб описания прошлого. Место глобальных событий занимают мельчайшие подробности. Именно этим расхождением объясняется позднейшая оценка Тургенева: «История его - фокус; битье тонкими мелочами по глазам; психология - капризно-однообразная возня в одних и тех ощущениях» Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. Письма. Т. 7. С. 87.. С позиций тенденциозности толстовская модель художественной реконструкции прошлого (без различения временной дистанции) была полна иллюзорных красивостей и лишена реального содержания. Кажется, что важнейшие события прошлого теряются на фоне подробностей; а на самом деле Толстой по-новому фокусирует внимание читателей на событиях прошедшего времени.

Для описания истории-случайности нужна определенная философская установка. Требовалась цельность изображения, первоначально достигавшаяся единством описания прошлого и настоящего. Это касается замысла «Декабристов», в которых от описания людей прошлой эпохи Толстой планировал перейти к современности. Дальнейшая история «Войны и мира» всем известна. Художественное воспроизведение истории требует не формальной верности литературному или историческому канону, а точности описания неповторимых душевных движений. А линейность этих движений раскрывается в «Войне и мире» в точности в тех же формулах, что и в «Казаках»: «Людовика XIV казнили за то, что они говорили, что он бесчестен и преступник <…> Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив - и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад» (5, 34). Соприкосновение с историей совершается не в авторском тексте, а в сознании персонажа. А для героев Толстого все исторические события не закономерны, а случайны.

Однако в цельном мире «книги» исторические факты, которые при всей своей удаленности и незначительности необходимы для проникновения в «душевную жизнь» персонажей, обретают фиксированное положение в структуре произведения. «Течение жизни» передается в судьбах людей, изображаемых Толстым, осмысление происходящего - в «философских» главах. Между ними - главы исторические, поставляющие материал для философии случая Логическим завершением разделения «вымысла» и «истории» стало издание 1873 г., которым Толстой остался недоволен по причине исчезновения «бесконечного лабиринта сцеплений» (62, 269). См.: Бабаев Э. Г. О единстве и уникальности «Войны и мира» // Яснополянский сборник 1988. Тула: Приокское кн. изд-во, 1988. С. 67-84.. значение исторического факта в его системе репрезентаций уже иное, нежели у Пушкина. На смену строгому сцеплению тщательно подобранных фактов приходит безграничный набор случайностей. Толстой говорил А. В. Жиркевичу: «В “Войне и мире” отдельные лица ничего не значат перед стихийностью событий». Но ничего не значат и отдельные события; изображение жизни как она есть потому и производит в эпопее столь ошеломляющее впечатление, что невозможно не поддаться очарованию исходной установки - «заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях» (из письма П. Д. Боборыкину; 61, 100).

В романах Толстого, по словам Г. С. Морсона, «фундаментальное состояние мира - хаос, и <…> хотя порядок может существовать, но он не обязательно существует <…> Наиболее важные события в истории, культуре и духовной жизни - самые обычные и прозаические, которых мы не замечаем именно по причине обыденности» Morson Gary Saul. Prosaics in “Anna Karenina” // Tolstoy Studies Journal. New York; Toronto. 1988. Vol. I. P. 1-2.. В «Войне и мире» система «прозаических» ценностей спроецирована на исторический материал; таким образом раскрывается подлинная «случайность» исторических фактов и подлинное содержание «малых величин»; ибо прозаические события имеют глубокий смысл, в то время как необязательность событий «героических» демонстрируется при каждом удобном случае.

Возвращения к историческому материалу в прозе Толстого дают возможность проанализировать постепенное изменение системы исторических репрезентаций, внесение в них этического аспекта. Неправедная история полностью вычеркивается в легендах и сказках последних лет. Мифологический аспект истории по Толстому очень точно охарактеризован Ю. М. Лотманом: «В сюжете («Посмертных записок Федора Кузмича». - А. С.) отсутствует конкретное преступление, которое заменено осознанием преступности всей жизни как таковой, как часто в мифологических и мифо-сказочных текстах реальная смерть заменена подменной» Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь: Кн. для учителя. М.: Просвещение, 1988. С. 338.. В данном случае «вся жизнь» означает «жизнь историческая». И эта жизнь мифологизируется Толстым. По большому счету, совершенно неважно, был ли Федор Кузмич Александром I, или нет. В истории всё случайно, хаотично и в конечном счете - бесполезно. И потому Толстой, начавший с представления об истории как последовательности случаев, приходит к утверждению неэтичности этой последовательности и к объяснению вреда «исторического» в системе этических категорий.

Позднейшая эволюция реализованной Толстым модели прослежена в четвертом разделе «История “вслед Толстому”». Популярные романисты 1870--1900-х гг. (особенно те, кто «прямо» следует за Толстым, как Е. А. Салиас) описывают хаотичную цепь событий, «случаев», что подчеркивается заглавиями их произведений. Первый исторический роман Салиаса «Пугачевцы» (1874) показался современникам поистине многообещающим: романист предлагал как бы синтез пушкинской темы и толстовских историософских концепций для массового читателя Введенский Арс. Гр. Е. А. Салиас-де-Турнемир // Исторический вестник. 1890. № 5.. Салиас анализирует пугачевское восстание «изнутри», пытаясь реконструировать диалектику души, исторические аналогии для него роли не играют. Текст огромного романа (как и у Толстого, в 4-х томах) разделен на главы «психологические» и «исторические», в которых присутствуют философские преамбулы или заключения. Каждая часть открывается сопоставлением непреходящих природных катаклизмов и преходящих человеческих бедствий (море людское, степь на ветру, ураган и прочее). Анализ психологии героев в романе крайне примитивен: «Воспитывал их Азгар, склад барской жизни и дворня; характеры же слагались из двух сил: первая сила - родовые, потомственные пороки и добродетели, а вторая - случай». Носителям барской психологии противопоставлены «степные люди». Степь - идеальное место для разгула «удали молодецкой… Набредет кто на простор и приволье степное - начнет топить печали свои в крови человеческой» Салиас Е. А. Пугачевцы. Курск: АП «Курск», 1994. Т. 1. С. 102, 47--48..