Генезис книги М.М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы

В статье Р. Хельма, которую Бахтин, вероятно, конспектировал и выписки из которой интегрированы в набросок «<Мениппова сатира и ее значение в истории романа>», помимо истории жанра на античной почве сказано о значении менипповой сатиры в истории романа со ссылками на теорию мима Г. Райха и теорию диалога Р. Гирцеля Hirzel R. Der Dialog. Ein literaturhistorischer Versuch. Bd. 1-2. Leipzig: S. Hirzel, 1895; Reich H. Der Mimus. Ein litterarentwickelungs-geschichtlicher Versuch. Bd. 1-2. Berlin: Weidmannsche Buchhandlung, 1903.. Проецируя жанровую традицию мениппеи на историю европейского романа, Бахтин находится в русле изысканий авторов «Paulys Real-Encyclopadie»: обозначает длинные линии жанровых разновидностей романа, от античности до Нового времени, сформированных под влиянием мениппеи.

Принципиальная новизна теории, предложенной Бахтиным, состояла прежде всего в проекции жаровой традиции мениппеи, теоретические основы которой были заложены немецкой наукой 1920-1930-х гг., на историю русского романа. При этом перенос «мениппеи» на историю русской литературы, где этот термин, по выражению Бахтина, «вообще был не в ходу» (VI, 361), никогда не постулировался им как сам собой разумеющийся -- формы сохранения и передачи мениппейной традиции нуждались в изучении и обосновании. Исследование путей и способов сохранения и транспонировки мениппейной структуры вызвало к жизни новые теоретические идеи, потенциал которых используется сегодня как сторонниками, так и критиками Бахтина. Так, именно «мениппейному сюжету» мы обязаны теорией «памяти жанра», идеей генетической памяти литературы.

В 1960-е гг., когда «мениппейный сюжет» Бахтина получил свое оформление в четвертой главе «Проблем поэтики Достоевского», научный контекст 1920-1930-х гг. уже стал историей, не получив, в силу внешних причин, серьезного и своевременного отклика в национальной научной традиции.

Здесь уместно также сравнить судьбу «мениппейного сюжета» Бахтина с концепцией мениппеи Нортропа Фрая, сформировавшейся в 1940-1950-е гг.: Фрай в «Анатомии критики» проецирует мениппейную традицию на историю прозы Нового времени, в первую очередь, на Свифта, но не только, в круг его исследования входят Рабле, Эразм, Вольтер и др.

Отчего же «мениппейный сюжет» Бахтина, не столь уж одинокий в контексте мировой академической науки, вызывает такое стойкое отторжение; в чем суть сегодняшней критики концепции менипповой сатиры и «мениппеи» как термина Бахтина с точки зрения теории литературы?

Под сомнение ставится, во-первых, существование мениппеи как жанра античности, во-вторых, сам метод изучения истории жанра -- от античного прототипа до зрелых форм Нового времени (в «мениппейном сюжете» Бахтина -- от античной мениппеи до жанрового типа романа Достоевского).

Бахтин не просто расширяет контекст, не просто стягивает в один «раблезианский узел» разделенные во времени и пространстве крупные литературные явления -- Данте, Шекспира, Гейне, Гоголя, Достоевского и др. -- он намечает новые принципы построения истории европейской литературы, в основе которой не национальная хронология литературного развития и не сравнительная хронология национальных европейских литератур (Бахтин вообще отказывается от взгляда на последовательное «развитие», непрерывное наследование и продолжение традиции), а осевые идеи, как бы прошивающие пространство европейской словесности от античности до наших дней.

Замечено, что в замыслах Бахтина содержится вызов классической дефинитивной поэтике, который С.С. Аверинцев назвал «спором с Аристотелем». В границах теории литературы «спор с Аристотелем» сосредоточен на понятии жанра как столбовой категории нормативной поэтики. Трудность его анализа обусловлена тем, что завершенные работы Бахтина о жанрах посвящены роману и сатире -- то есть жанрам, сложившимся после Аристотеля. А вот в «Дополнениях и изменениях к “Рабле”» Бахтин не только вводит понятие «мениппова сатира», говорит о двух ее линиях в мировой литературе; не только формулирует свои взгляды на природу терминологического языка гуманитарных наук, но и излагает в первый и единственный раз, в сжатом и отчасти черновом виде, теорию трагедии (от Софокла к Шекспиру и Достоевскому) с тех же позиций, на тех же основаниях, в той же теоретической и философской системе, что и теорию романа, -- то есть вступает, если воспользоваться вновь риторическим ходом Аверинцева, в прямой спор с Аристотелем.

Менее всего жанр интересует Бахтина как чистая дефиниция. Но отсюда отнюдь не следует, что Бахтин отрицает жанр как дефиницию. Яснее всего это видно из его определения сатиры, в силу отточенности формулировок, присущих словарной статье. Бахтин выделяет три значения слова «сатира»: 1) «определенный стихотворный лиро-эпический мелкий жанр, сложившийся и развивавшийся на римской почве (Нэвий, Энний, Луцилий, Гораций, Персий, Ювенал) и возрожденный в новое время неоклассиками (сатиры Матюрена Ренье, Буало, Кантемира и др.)»; 2) «менее определенный смешанный (с преобладанием прозы) чисто диалогический жанр» -- мениппова сатира, возникшая из диатрибы и подготовившая важнейшую разновидность европейского романа; 3) «определенное (в основном -- отрицательное) отношение творящего к предмету своего изображения <...>, определяющее выбор средств художественного изображения и общий характер образов» (V, 11).

В первом из указанных значений сатира является жанром в классическом понимании дефинитивной поэтики, как тождественная себе самой сущность. Придя в своем становлении к самой себе, то есть достигнув самотождественности у Горация, сатира как «стихотворный лиро-эпический мелкий жанр» обрела «присущую ей природу», на которую, как на жанровый образец, ориентировались как римские поэты, так и европейские поэты-классицисты.

Становление жанра как движение к самотождественности основано у Аристотеля, во-первых, на телеологической концепции совершенства как изначальной заданности, выраженной в понятиях «целевой причины» и «энтелехии», ибо у жанра есть «природа» -- идеальное задание, первичное ко всем историческим реализациям, а во-вторых, на стабильных правилах жанра, ибо суть творчества -- подражание как состязание, или мимесис. Представление о жанре как о сущности остается живучим и устойчивым, пережив классицизм с его фетишизацией жанра и романтизм, также абсолютизировавший жанр, но уже на новых основаниях.

В традиции понимания жанра как сущности, восходящей к Аристотелю и сохраняющейся вплоть до европейского XIX в., «сатира» термин только в первом из указанных Бахтиным значений. А вот «сатира» во втором и третьем значениях с точки зрения дефинитивной поэтики ни термином, ни жанром не является: что в кругозоре дефинитивной поэтики -- то стабильно, что не стабильно -- в ее кругозор не входит.

Для описания мениппеи и связанной с нею линии европейского романа, к которой Бахтин относит Рабле и Достоевского, вступает в силу другое представление о становлении и другие правила поэтики, формулировкой которых Бахтин был занят на протяжении 1930-1960-х гг. Основания поэтики Бахтина, ориентированной на подвижные, становящиеся и обновляющиеся жанры, можно сформулировать следующим образом:

-- жанр как «сущность» перестает быть в центре поэтики; центр смещается в сторону отношения, в том числе междужанровых отношений;

-- становление жанра обращено не к изначальной заданности, как к своему идеалу, а к гипотетическому целому;

-- жанр понимается как п о с л е д н е е целое высказывания», иначе говоря, утверждается утопичность самой категории жанра как идеала, как тождественности самому себе;

-- в основе характеристики жанра находятся: 1) отношение автора и героя, 2) отношение героя и мира, 3) положение героя в пространственно-временных пределах, 4) смех и серьезность как ценностные пределы героя.

Понятие карнавал, генезису и семантике которого посвящен второй параграф данной главы, -- центральное и наиболее разработанное в книге Бахтина о Рабле. Бахтин говорит о карнавале в двух значениях: «узком» и «расширенном». В узком смысле «карнавал» -- праздник на мясопустной неделе перед великим постом. В расширенном смысле «карнавал» -- это система «идей-образов», в основе которой лежит особое чувство жизни и истории; универсальной формой карнавала является праздничная жизнь как таковая, в ее целом, во всем ее существе, связях и отношениях (к Богу и человеку, к пространству и времени, к телу и душе, к еде и питью, к смеху и серьезности и т.д.).

Определение «карнавала» в расширенном смысле проходит через всю историю книги о Рабле: от набросков конца 1930-х гг. до издания 1965 г. Более того, именно появление термина «карнавал» в тетрадях Бахтина отмечает начало работы над книгой, отделяет подготовительные записи к ней от исследования Рабле в общем контексте теории и истории романа («Слово в романе», «<Формы времени и хронотопа в романе>», «Роман воспитания...» и др.).

В расширительном смысле термин «карнавал» использовался и до Бахтина. Принципиальное значение для постановки проблемы карнавала как особого чувства жизни и истории в европейской науке и философии XX в. имела работа Ф.К. Ранга «Историческая психология карнавала». Статья была завершена в 1909 г.; после первой мировой войны Ранг ее переработал и планировал напечатать в первой тетради «Angelus Novus», однако статья появилась уже после смерти автора в журнале «Die Kreatur» Rang F.Ch. Historische Psychologie des Karnevals // Die Kreatur. 2. Jg. Berlin, 1927/1928. Далее ссылки на данное издание -- в тексте, с указанием страницы.. Ранг называет «карнавалом» любой календарный праздник на стыке времен года, в основе которого -- смена ролей («Rollentausch-Fest»), и находит праздники карнавального типа в Месопотамии, Вавилоне, Египте, у арабов, греков, римлян и т.д.

Обряды праздников, картина мира и сам характер карнавального смеха у разных народов в разные исторические периоды существенно отличаются друг от друга -- Ранг показывает, сколь специфичен карнавальный смех, например, у вавилонян, греков, римлян, у народов средневековой Европы: язвительная насмешка в ритуалах вавилонян; «смех-счастье» у греков; лишенный трагического элемента жизнеутверждающий смех римлян и т.д. Однако есть и нечто общее, позволяющее говорить об этих праздниках как явлениях одного типа и называть их общим термином «карнавал». Элементами карнавала, по Рангу, являются: костюм, маска, питейная и любовная оргии, танец, шествие, мир наизнанку и т.д. (S. 312). Последний из перечисленных элементов, «мир наизнанку», -- основной конститутивный признак праздника карнавального типа, обозначающий смену в устройстве мира и моральную оценку этой смены.

Ранг не исследует литературные тексты, он остается в границах исторического изучения праздничной культуры. Но и здесь он не стремится к фундированному описанию исторических праздников карнавального типа в различных обществах и традициях. Ему важно другое: исследовать «историческую психологию карнавала» как практику перехода, смены, коренного переустройства мира, чтобы затем спроецировать ее в современность, стоящую на пороге кризиса.

Карнавал, по мнению Ранга, демонстрирует современному человеку историческую практику прохождения через ситуацию кризиса, поворота, разрушения старого и рождения нового: «Разрушительные ситуации и разрушительные силы человеческого общества заявляют о себе. Историческая психология карнавала -- еще дышащий, снова дышащий вулкан; мы находимся здесь на <...> средоточии разлома. Приложим ухо к земле: мы услышим в шуме потока страстей и жара толчок, конвульсию, крик -- страшный смех: прорыв злого человеческого смеха» (S. 312).

Знакомство Бахтина со статьей Ранга документально не подтверждается: ссылки на нее или ее конспект или упоминание о ней в письмах, мемуарах и иных источниках нам неизвестны. В то же время ранние наброски к «Рабле» свидетельствуют, что Бахтин работу Ранга знал -- постановка проблемы карнавала в расширенном смысле, внимание к моменту кризиса и смены, характеристики карнавала (карнавальная относительность и др.) содержат в себе аллюзии, нередко полемические, на «Историческую психологию карнавала». Скорее всего, Бахтин мог читать статью Ранга в конце 1920-х гг., а в конце 1930-х откликался по памяти.

Однако в прямом наложении историософских схем Ранга на книгу Бахтина есть известный методологический изъян: во-первых, проекции исторического опыта карнавала на актуальную современность у Бахтина, в отличие от Ранга, не прослеживается, и дело здесь отнюдь не в цензуре -- теория карнавала Бахтина, сложившаяся в 1920-1930-е гг., хотя и имеет те же философские корни, что и созданная в 1900-1910-е гг. теория Ранга, в отличие от нее -- как раз в силу уже пережитого опыта катастрофических войн и революций -- не наивна; во-вторых, для Бахтина проблема карнавала -- «идеи-образа» карнавала -- не сводится к историческому, психологическому и религиозному аспектам, она оплотняется художественным образом и языком -- «лексическим карнавалом» Франсуа Рабле: Бахтин исследует не религиозный акт очищения и не акт исторической психотерапии социума, проходящего через катастрофу веры и истории, через крушение «счастья, порядка и покоя», а эстетический катарсис, но не трагический, а смеховой, или карнавальный.

Отдельные опыты использования понятия «карнавал» в расширенном смысле -- для исследования явлений праздничной культуры, литературы и театра -- в 1920-1930-е гг. известны как в Европе, так и в России. Следует, впрочем, подчеркнуть: это именно частные, локальные обращения к модной в те годы проблематике праздника, ритуала, архаических истоков образности, и элементы теории карнавала мы распознаем в них сегодня только благодаря знанию концептуально значимых работ, которые, собственно, эту теорию и создали, -- таких, как работы Ранга и Бахтина.

Хотя конституирование термина «карнавал» в записях Бахтина произошло в 1930-е гг. и основные значения его не претерпели существенных изменений, теория карнавала на протяжении истории книги развивалась и углублялась, уточняющую нюансировку получали и ее основные понятия.

Исследование понятия «карнавал» сквозь призму истории текста, предпринятое в диссертации, позволяет не только уточнить его генезис, круг источников и нюансы смысла, но и проследить семантику понятия в развитии -- на протяжение трех десятилетий работы Бахтина над книгой о Рабле.

Третий термин, которому посвящен специальный параграф, -- готический реализм -- является одним из основных в первой редакции книги «Франсуа Рабле в истории реализма» (1940) и вовсе отсутствует в третьей редакции «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (1965).

Четкого определения понятию Бахтин не дает; в то же время термин «готический реализм» имеет несколько синонимов, которые в границах традиционной теоретической поэтики следовало бы признать взаимоисключающими: «карнавальный реализм», «гротескный реализм», «фантастический реализм».

Появление понятия «реализм» и поиск эпитета для обозначения его сущностной характеристики обусловлены идеологической парадигмой эпохи, в которую создавалась первая редакция «Рабле». Бахтин тщательно вписал проблематику своего исследования в теоретический «мейнстрим» советских 1930-х -- изучение реализма и его исторической классификации: озаглавил свою книгу «Франсуа Рабле в истории реализма» (ср. название другой книги, над которой Бахтин работал в 1930-е гг.: «Роман воспитания и его значение в истории реализма»), в первой главе дал обзор некоторых актуальных работ по теории и истории реализма, но в конце сделал значимую оговорку: «Наша работа посвящена, однако, вовсе не фольклорному и не готическому реализму, а исключительно творчеству Рабле» (IV (I), 48). В соответствии с этим замечанием, уже в редакции 1949-1950 гг. заглавие книги было изменено, а обзор литературы по проблеме реализма подвергся существенной редукции. В редакции 1965 г. следов обрамления раблезианской проблематики теорией реализма практически не осталось.

Таким образом, термин «готический (гротескный) реализм» не принадлежит, в отличие от «карнавала» и «менипповой сатиры», к понятиям, появление которых было целиком обусловлено внутренней логикой исследования. В то же время выстраивание синонимических рядов к определению реализма существенно для концепции «Рабле» и достойно самого пристального внимания.

В наброске конца 1930-х гг. Бахтин называет реализм Рабле «карнавальным», или «утопическим». Определение «карнавальный», очевидно, точнее всего соответствовало внутренней логике исследования и понятийному ряду «Рабле»: оно заключало в себе момент кризиса, смены, перехода -- от средневековой картины мира к ренессансной, от средневекового реализма к возрожденческому. Термин «карнавальный» -- адекватно художественному методу Рабле, как его понимал Бахтин, -- сочетал в себе «разрушение старой картины мира» и «положительное построение новой», уходящие в прошлое средневековые и формирующиеся новые ренессансные черты. Можно сказать, что выбор определения «карнавальный» был ответом на вечный вопрос раблезистики -- как в художественном мире Рабле уживаются признаки средневековой и возрожденческой картины мира, как сосуществуют Рабле ренессансный и Рабле средневековый.

Понятно, впрочем, что использовать слово «карнавальный» в качестве характеристики реализма в 1930-1940-е гг. было затруднительно. В результате в первой черновой редакции книги Бахтин говорит о двух сменяющих друг друга типах реализма, на пересечении которых находится роман Рабле, -- о реализме средневековом и возрожденческом, и выстраивает синонимический ряд для определения средневекового реализма -- готический, гротескный, фантастический: «Готический реализм в основном -- гротескный (фантастический) реализм» (IV (I), 674). Традиция изучения стиля Рабле как гротескного восходит к Г. Шнеегансу. Линию Шнееганса критически продолжает в своих работах Л. Шпитцер; на Шнееганса и -- аллюзийно -- на Шпитцера, солидаризируясь с критикой концепции Шнееганса, ссылается Бахтин (см.: IV (I), 40; 299-314).

В редакции 1940 г. для характеристики средневекового реализма Бахтин пользуется как термином «готический», так и термином «гротескный», хотя первый встречается в тексте все-таки чаще. В 1949-1950 гг., по требованию ВАК, он исключает определение «готический», заменив его на «гротескный» (см.: IV (I), 517-601).

Теория «карнавального», затем «готического (гротескного) реализма» формировалась в контексте исследований 1930-х гг. Сам Бахтин полемически соотносил свою концепцию реализма Рабле с теориями «гражданского реализма» (Н.Я. Берковский), «вульгарного реализма» (О.М. Фрейденберг), «фантастического реализма» (Г. Лукач, Ф.П. Шиллер и др.). При этом если полемика с Берковским, Лукачем, Шиллером и др. открыто заявлена в первой редакции книги, то упоминание «вульгарного реализма» и аллюзии на книгу Фрейденберг остались в набросках.

Глава 3 «Смеховая культура: неучтенные аспекты концепции М.М. Бахтина» посвящена проблеме «второй», народной культуры, впервые поставленной в книге Бахтина о Рабле. В главе исследованы генезис и значение понятия «смеховая культура» и синонимического ряда терминов, а также практика собирания и изучения «смеховой литературы» в европейской, главным образом, в немецкой традиции, на которую опирался Бахтин (труды К.-Фр. Флёгеля, Ю. Мёзера и др.).

То, что глава посвящена именно «неучтенным аспектам» концепции Бахтина, обусловлено тем, что значительная часть исследования «смеховой культуры»: проблема «серьезного» и «смехового», «смеха» и «слез», «смехового» и «слезного» аспекта мира, смехового катарсиса, мировоззренческих и религиозных оснований «смеховой культуры» и др., -- осталась в рабочих записях, черновиках и набросках. Поэтому прежде всего необходимо исследовать концепцию «смеховой культуры» во всем ее комплексе, как на материале опубликованных при жизни автора работ, так и на основании архивных материалов, особо выделив неучтенные прежде аспекты.

Смеховая культура, как ее определяет Бахтин, -- это «вторая», неофициальная культура, организованная на началах смеха. Конституирование «смеховой культуры» как contre-partie высокой культуры основано на представлении об амбивалентной природе мира и человека: о божественном и тварном, -- вследствие чего слово потенциально двутонно, а жест двунаправлен. Бахтин исследует смеховой аспект в слове, жесте, интонации и выделяет следующие формы бытования «смеховой культуры»: праздники карнавального типа, смеховые жанры устной и письменной словесности, фамильярно-площадная речь.

Понятие «смеховая культура» введено в первой редакции и локализовано главным образом во второй главе книги «Рабле в истории смеха», в заключительной восьмой главе Бахтин называет творчество Рабле «незаменимым ключом ко всей европейской смеховой культуре». Занятия Бахтина «смеховой культурой» как самостоятельной проблемой приходятся на первую половину 1940-х гг., уже после завершения «Рабле». Отдельное место в этих исследованиях занимает проблема смехового катарсиса, отсылающая к контексту 1910-х гг., к обсуждению философии смеха А. Бергсона, а в отечественной традиции к работам Вяч. Иванова. Главный акцент в первой половине 1940-х гг. Бахтин делает на проблеме «смеха» и «слез», «смехового» и «слезного» аспекта мира и человека. В набросках этого периода намечено сразу несколько направлений исследования: 1) ритуальный смех и история секуляризации смеха в христианской традиции; секуляризация смеха и секуляризация слез; 2) смеховой и слезный тон в литературных жанрах: эпопее, романе, апокрифических житиях и хождениях; 3) проблема «слезного» и сентиментального в повествовательной литературе Нового времени.

Самостоятельная и прежде не замеченная тема, разрабатываемая Бахтиным в контексте теории «смеховой культуры», -- религиозные основы «идеи-образа» возрождения и те течения христианской мысли, которым присуще освящение материально-телесного начала как максимального приближения мира к человеку, -- францисканство, иоахимизм, спиритуалы.

Францисканская традиция и ее влияние на формирование идеи возрождения, философию истории и литературу как сквозная тема Бахтина, проходящая через его работы конца 1920-1960-х гг., рассматривается в разделе «“Добрейший и беззлобнейший метр Рабле”: о значении францисканской традиции».

Исследование францисканских мотивов и образов в романе Рабле имеет устойчивую традицию, основанную на биографических обстоятельствах: в молодости Рабле был членом ордена.

В новой раблезистике проблема влияния францисканской традиции на мировоззрение и стиль писателя была поставлена Э. Жильсоном в работе «Рабле францисканский» Gilson E. Rabelais fanciscain // Gilson E. De la Bible a Francois Villon; Rabelais fanciscain. Paris: J. Vrin, 1981.. Э. Ауэрбах, разделяя точку зрения Жильсона, находил во францисканской традиции ключ к языку Рабле, в частности, к раблезианскому смешению стилей: «...Рабле был в молодости францисканским монахом; он в натуре изучил и усвоил этот образ жизни и этот способ самовыражения -- и уже не мог с ними расстаться; и хотя он ненавидел нищенствующие монашеские ордена, их плотски-“тварный”, густой, насыщенный стиль, доходящий в своей наглядности до фарса, отвечал и намерениям и темпераменту Рабле; никто, как он, не был способен извлечь из этого стиля столь многого» Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности в западноевропейской литературе: В 2 т. М.: БГК им. И.Э. Бодуэна де Куртенэ, 1999. Т. 2. С. 273..

Бахтин в первой черновой редакции «Рабле» также ссылается на Жильсона, но природу смешения стилей у Рабле исследует в русле методологии Л. Шпитцера. Освещение францисканской традиции в первой черновой редакции книги Бахтина проведено наиболее объемно и определенно: Рабле рассматривается здесь как один из этапов истории ф р а н ц и с к а н с т в а, специально отмечены элементы францисканской традиции в литературе Средневековья и Нового времени, в образах Дж. Боккаччо и А. Франса.

В первой редакции (1940) и в «Дополнениях и изменениях к “Рабле”» (1944) францисканские мотивы звучат приглушенно, хотя само намерение усилить в книге линию итальянского Возрождения показательно. Из собственно литературных примеров усвоения францисканских мотивов и образов Бахтин в коротком примечании говорит только об образе осла и о «крике осла» в «Идиоте» Достоевского и «Соловьином саде» Блока (IV (I), 69), показывая тем самым, как в истории литературы встречаются и «скрещиваются» традиция праздников карнавального типа и элементы францисканской традиции, в данном случае -- средневековый «праздник осла» и образ осла в легендах о Франциске.

В более свободные 1960-е гг. Бахтин возвращается к францисканской теме во Введении к редакции «Рабле» 1965 г., где со ссылкой на книгу К. Бурдаха «Реформация, Ренессанс, Гуманизм» Burdach K. Reformation, Renaissance, Humanismus. Berlin: Paetel, 1918. указывает на значение Франциска Ассизского, Иоахима Флорского и спиритуалов для формировании «идеи-образа» возрождения. Та же тема затрагивается в двух набросках 1960-х гг.: «О спиритуалах (К проблеме Достоевского)» (VI, 368-370) и «<Добрейший метр Рабле>» (IV (II), 609).

В диссертации проанализированы известные работы Бахтина, черновики и наброски, а также записи устных бесед, в которых затрагивается проблема францисканства, иоахимизма и спиритуалов. На основании исследованных материалов показано, как в 1960-е гг. Бахтин стремился объединить проблематику двух своих главных книг -- «Рабле» и «Достоевского», проследив историю францисканской традиции от позднего европейского Средневековья до русской классической литературы XIX в.

В диссертации исследована доктрина спиритуалов, их история и основные труды, влияние францисканской и иоахимитской традиции на литературу и философию последующих веков. Восходящее к Евангелию и воскрешенное Франциском Ассизским, Иоахимом Флорским и спиритуалами убеждение, что истина не авторитарна, а в истории возможна ненасильственная смена, нашло свой отклик в церковной, политической и эстетической сферах: в возвращении от практики Крестовых походов к апостольской традиции христианского мессианизма, в идеале ненасильственной государственной и политической смены (см., например: О монархии Данте), наконец, в идее реформации внутреннего человека, покоящейся на представлении о том, что в основе религиозного чувства лежит внутреннее личностное переживание, которое может быть проявлено и усилено поэзией, музыкой, живописью.

В Новое время европейское искусство и философия в целом оставались глухи к францисканским и иоахимовским идеям и образам. Возрождение живого интереса к Франциску Ассизскому и истории францисканства поверх конфессиональных границ началось на рубеже XVIII-XIX вв. в среде университетских интеллектуалов, а затем, в конце 1830-х гг., в кругу немецких романтиков поколения К. Брентано. В середине XIX в. после переложения Песни творения (Il Cantico delle creature), подготовленного Ф. Шлоссером и Э. Штейнле, и труда А.-Ф. Озанама, акцентировавшего значение Франциска для духовной подготовки итальянского Возрождения, интерес к францисканству вышел за пределы университетских стен и узких литературных кругов, достигнув своего пика в начале XX столетия, после появления книг П. Сабатье и Г. Тоде, а также издания Полем Сабатье латинского извода Цветочков (1902).

Литературная и философская традиция XIX-XX вв. отмечала во францисканстве, в первую очередь, именно то, что позволяет говорить о влиянии Франциска Ассизского на становление европейского Ренессанса: поклонение Христу в его предельной человечности в его детской слабости и в его смертных страданиях. Как позже напишет М.М. Бахтин: Добрая человечность, смеющаяся над собой и потому неспособная на жестокость ради человечности <...>. Человечность, не считающая себя последним словом (IV (II), 609).

Следует, однако, иметь в виду, что исследование романов Рабле и Достоевского с точки зрения традиции Франциска Ассизского, Иоахима Флорского и спиритуалов вряд ли должно было ограничиться уровнем образов, тем и мотивов. Спиритуалы и, шире, религиозное возрождение XII-XIII вв. входят у Бахтина в круг идей, образующих философские основы гуманитарных наук, в той их части, которая касается природы художественной правды и пределов, или границ, в познании и художественном творчестве.

По всей видимости, Бахтину могло быть близко намерение К. Бурдаха проследить судьбу понятий «возрождение» («regeneratio») и «обновление» («renovatio») и судьбу идеи-образа возрождения от апостольской традиции до Франциска Ассизского и Иоахима Флорского и от них до новейшей философии, а также стремление Г. Грундмана рассмотреть учение о трех мировых состояниях как герменевтический метод постижения смысла истории.

Отголоски герменевтической техники Иоахима, по замечанию С.С. Аверинцева, можно различить в философском конструировании смысла истории у Гегеля, Шеллинга и особенно у Вл. Соловьева. С известной осторожностью можно говорить о ее влиянии и на Бахтина. Идеи ненасильственной исторической смены и не стремящейся к самоутверждению правды проникают его работы, начиная с 1930-х гг., но особенно отчетливо звучат в его рабочих записях Риторика, в меру своей лживости... и в «Дополнениях и изменениях к “Рабле”». Позже концепция истории Бахтина получает терминологическое оформление в категории большого времени. Большое время, в котором, в отличие от замкнутых в себе исторических и культурных циклов, ничто не умирает, но все обновляется (VI, 461), а также герменевтически связанные с ним понятия «большое тело» и «большие судьбы слова и образа» отмечают хронотопические и ценностные координаты мирового целого, позволяя включить романы Рабле и Достоевского в мировую литературу, историю и философию во всем их существующем объеме и вместе с тем расслышать в их романах голоса средневековых мистиков.

Специальный раздел третьей главы посвящен теме «Рабле и Гоголь» -- одной из наиболее дискуссионных в научном творчестве М.М. Бахтина. За частным научным сюжетом вскрываются общетеоретические вопросы изучения поэтики и языка писателя. Соположение имен Рабле и Гоголя прослежено в диссертации, с одной стороны, в контексте теории и истории романа, с другой стороны, в контексте теории смеха. В разделе показано, как методы и понятия, выработанные школой К. Фосслера для изучения языка Рабле, используются Бахтиным для изучения языка Гоголя. Теория смеха и смехового катарсиса Бахтина соотнесена с философией смеха А. Бергсона и Вяч. Иванова.

Раздел о Гоголе был в планах книги о Рабле, начиная с ранних набросков конца 1930-х гг. В первой черновой редакции проекция основных идей книги на произведения Гоголя проходит через весь текст: творчество Гоголя последовательно вписано, с одной стороны, в историю русского и европейского романа, с другой стороны, в традицию европейской смеховой культуры. Бахтин намечает следующие компаративные линии: 1) «Мольер, Гоголь, Стерн» (IV (I), 613); 2) Шекспир -- Гоголь (IV (I), 622); 3) Гофман -- Гоголь -- Диккенс -- Теккерей (IV (I), 623); 4) Рабле -- Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский (IV (I), 644). В первой редакции «Рабле» заключительные страницы о Гоголе не образовывали специального раздела; из второй редакции, по замечаниям ВАК, они были исключены и в издание 1965 г., по настоянию редакторов, не вошли, хотя Бахтин намеревался не только вернуть раздел о Гоголе, но и существенно его развить.

Место и значение Гоголя в истории русского романа Бахтин определяет, исходя из общего контекста истории европейской литературы. Для исследования языка Гоголя, гоголевского романного «многоязычия», он использует методы и понятия, выработанные для изучения языка Рабле. Так, важнейшей характеристикой стиля Гоголя становится понятие «кокалан», введенное Л. Шпитцером в качестве одной из характеристик стиля Рабле.

Шпитцер использует французскую идиому, буквально означающую «с петуха на осла», -- словесную бессмыслицу, в основе которой лежит нарушение устойчивых семантических, логических, пространственно-временных связей. (Бахтин, объясняя ее смысл, приводит в качестве аналогии поговорку «в огороде бузина, а в Киеве дядька».) Выражение «coq-a-l'ane» фиксируется уже в Средние века; в качестве жанрового обозначения используется с XVI в. и восходит к заглавию стихотворения Клемана Маро; теория жанра разработана Т. Себиле в IX главе его «Art poetique Francoys» (1548).

Выход локального термина французской поэтики за пределы национальной научной традиции сопровождается изменением и расширением его значения: «coq-a-l'ane» используется теперь не только для обозначения стихотворного сатирического жанра, но и для обозначения стиля во французской литературе XVI в. Логический и языковой хаос, из которого рождается стиль Рабле, получает у Шпитцера название «стиль кокалан» («Coq-a-l'ane-Stil»).

В конце 1930-х гг. М.М. Бахтин вводит понятие «coq-a-l'ane» в русское литературоведение. В первых набросках к книге о Рабле термин «coq-a-l'ane» использован как для обозначения жанра XVI в. (т. е. как термин Маро и Себиле), так и для обозначения стиля (т. е. как термин Шпитцера). Причем в обоих случаях понятие «coq-a-l'ane» претерпевает существенное семантическое расширение: Бахтин называет «coq-a-l'ane» не только литературный, но и речевой жанр, а «стиль кокалан» находит не только во французской литературе XVI в., но и в русской XIX в. -- не только у Рабле, но и у Гоголя.

Таким образом, понятие coq-а-1'ane выходит за пределы французской литературы. Если Шпитцер ограничивает употребление термина французским XVI в., то Бахтин исследует «стиль кокалан» как явление наднациональное и стадиальное -- как определенный этап становления романного слова и разрушения риторической традиции.

В аспекте становления романа и романного слова проза Рабле и Гоголя, во французской и русской традиции соответственно, является стадией фамильяризации и смеха, отмеченной особой стилистикой имени и прозвища и особой стилистикой переходных форм: имен прозвищного типа, полусобственных имен, псевдонимов и т.д.

Бахтин рассматривает «coq-a-l'ane» как важную составляющую стиля Гоголя. Элементы «стиля кокалан» -- божбу и проклятия, образ пляшущей старости, пиршественные образы, хвалебно-бранные прозвища, «непубликуемые речевые сферы», амбивалентные по смыслу и звучанию слова -- Бахтин находит в стиле «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и особенно в структуре предисловий к ним, которые считает типологически близкими по стилю к прологам Рабле; в структуре «Мертвых душ», которые называет «интереснейшей параллелью» к «Четвертой книге», то есть к путешествию Пантагрюэля; в записных книжках Гоголя.

Наиболее подробно и последовательно Бахтин рассматривает амбивалентные хвалебно-бранные прозвища и в контексте исследования стиля Рабле и Гоголя формулирует основы теории имени и прозвища и их роли в становлении романного слова.

Бахтин не создает собственной философии имени; его интересует проблема имени и прозвища, как первофеноменов поэтического и прозаического слова соответственно. Поэтому в постановке проблемы имени первостепенное значение приобретают механизмы перехода имени в прозвище и прозвища в имя, разрушающие риторическую определенность слова и жанра. Вымышленное имя героя и / или автора (повествователя) Бахтин рассматривает как «формулу перехода» от эпопеи к роману, а игру условным автором, носителем вымышленного имени, -- как выражение «особой “непоэтической” точки зрения на мир».

Глава 4 «Проблема сознания, создающего образ другого и образ себя самого, как “узловая проблема философии”: взгляд после “Рабле”» освещает вопрос единства философии и научного творчества Бахтина.

Главным прибавлением 1940-х гг. к основам философии и эстетики Бахтина было признание серьезно-смеховой двутонности слова и образа. В результате «узловая проблема всей философии» -- «позиция сознания при создании образа другого и образа себя самого» (V, 72), а вместе с ней проблема философских оснований гуманитарных наук и проблема границ философии и науки получает принципиально новое звучание.

В 1920-е гг. границы науки и философии в работах М.М. Бахтина, В.Н. Волошинова, И.И. Канаева, П.Н. Медведева рассматривались на материале литературоведения, лингвистики, биологии и психоанализа. В первой половине 1940-х Бахтин вернулся к этой теме в специальной работе под названием К философским основам гуманитарных наук (V, 7-10), текст которой, как и многие замыслы тех лет, остался незавершенным. Двадцать лет спустя, в Рабочих записях 60-х - начала 70-х годов появился набросок К методологии гуманитарных наук (VI, 421), также оставшийся неоконченным. Таким образом, концентрированного изложения в специальной статье главная методологическая проблема не получила, и для ее освещения до сих пор охотнее прибегают к так называемым спорным текстам, прежде всего ввиду их развернутости и завершенности.

Хотя в Формальном методе есть специальный раздел, посвященный синтезу философии и науки, в котором обсуждаются возможности позитивизма, философии жизни и диалектического материализма, а в Марксизме и философии языка говорится об отношении философии языка к наукам о литературе, религии, морали, -- ни в этих книгах, ни в других работах Волошинова и Медведева нет и намека на важнейшую для Бахтина проблематику, которую предварительно можно сформулировать следующим образом: 1) критика самосознания гуманитарных наук, находящихся во власти естественнонаучного методологического образца; познание и понимание; 2) преодоление позитивистской научной тотальности и избежание новой философской (шире -- идеологической) тотальности; 3) то, что Х.-Г.Гадамер впоследствии назвал расширением эстетического измерения в область трансцендентного Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики / Пер. с нем. / Общ. ред и вступ. ст. Б.Н. Бессонова. М.: Прогресс, 1989. С. 44..

Едва ли не решающим моментом, относительно которого сознавала себя и свой метод наука в XX в., был принцип историзма, открытие которого Э. Ауэрбах назвал коперниковским переворотом в науках о культуре. Вырабатывая методологию гуманитарных наук, Бахтин соотносит ее с двумя внутренне противоречащими друг другу, но одинаково влиятельными в России 1910-х гг. точками зрения: философией исторического метода В. Дильтея, в которой, собственно, и происходит решающий переход к герменевтике, и неокантианской философией в лице представителей ее Баденской школы, прежде всего Г. Риккерта. Однако ни с одной их них собственное представление не отождествляет, более того, обнаруживает общее поле для критики обеих школ -- теоретизм, теоретико-познавательное самосознание, преодоление которого Бахтин видит в диалогическом подходе, позволяющем принципиально иначе определить сначала предмет гуманитарных наук, а затем и их метод.

Бахтин следует Дильтею в его стремлении освободить гуманитарные науки от подчинения естественнонаучным, то есть индуктивным, методам, но описывающую и расчленяющую психологию в качестве основы исторического метода не принимает: Нельзя смысл растворять в психологии, -- он объективен в отношении к любой психике: логика смысла не психологическая логика (Архив М.М. Бахтина). Выход за пределы психологической трактовки личности Бахтин находит в диалогическом подходе: предмет гуманитарных наук он определяет как в ы р а з и т е л ь н о е и г о в о р я щ е е бытие (V, 8), а в записях 1970-х гг. диалогическое представление о предмете познания через категорию чужого слова частично распространяет и на область естественных наук. В качестве пределов он рассматривает познание вещи и познание личности: первое монологично и вневременно, второе -- диалогично и исторично; критерий первого точность, второго -- глубина проникновения. Поэтому и «понимание», категория, образующая в Баденской школе специфический способ познания, противоположный методу естественных наук, а у Дильтея в этом качестве противопоставленная понятию «объяснение», трактуется Бахтиным диалогически, не как проникновение в чужой замкнутый мир индивидуальности, вживание или вчувствование, не в терминах субъектно-объектных отношений, а в духе Гете, говорившего: понять -- значит развить слова другого человека изнутри себя.

Другим важнейшим моментом, обеспечивающим целое разножанрового наследия Бахтина (в том смысле как сам он понимал речевые жанры), является диада автор и герой, лежащая в основе его диалогической философии. Чаще всего ее рассматривают исключительно как эстетическую и/или литературоведческую перекодировку диады я и ты и соотносят с диалогической философией М. Бубера и Ф. Розенцвейга, не замечая происходящей при этом смысловой редукции. На самом деле выбор основных понятий не был ни случайным, ни вынужденным; он, с одной стороны, обнаруживал традицию, к которой в действительности примыкала бахтинская философия диалога, а с другой стороны, отмечал новое пересечение проблематики философии и гуманитарных наук, обозначившееся на рубеже XIX-XX вв.

В концентрированном виде востребованное философией качество литературной формы может быть обозначено как проблема отношения автора и героя, а сама форма охарактеризована как диалогическая, или романная, хотя слово романная лучше заключить в кавычки, как если бы, желая охарактеризовать платоновский диалог, мы назвали бы его драматическим. Проблему, разрешение которой потребовало смены философской парадигмы, можно сформулировать как познание бесконечного внутреннего, говоря словами Бахтина, неовнешняемого художественного ядра души или, говоря словами Августина, internum aeternum человека, проявленное в формах внутреннего диалога, для которых драматический диалог платоновского типа не применим.

Первый шаг к конституированию диады автор и герой в философской сфере был сделан задолго до Бахтина, в начале 1840-х гг., Сереном Киркегором, в двух книгах -- «Повторении» и «Страхе и трепете». Хотя соотнесенность взглядов Бахтина с идеями Киркегора признается и активно изучается, проблема автора и героя как общая для обоих философов остается по-прежнему не выявленной. В диссертации впервые доказано, что два центральных аспекта диалогической философии Бахтина: 1) проблема автора и героя и 2) пересмотр аристотелевского понятия первой философии; границы отвлеченно-теоретического и участного мышления, -- разрабатывались с очевидной оглядкой на Киркегора.

Собственно, в основе смены философской и научной парадигм, которую зафиксировали работы Бахтина и его круга, и находился поиск нового типа диалогического высказывания, способного передать внутреннюю диалогизацию слова и сознания и говорить о них.

Следующий принципиальный шаг в становлении теории диалога был сделан Бахтиным в 1940-е гг. Серьезно-смеховая двутонность слова и образа и серьезно-смеховая ценностная ориентация сознания при создании образа другого и образа себя самого -- главное прибавление к началам диалогической философии Бахтина на основании сделанного им в книге о Рабле. Диалог между автором и героем, равно как и диалог «между человеком и его совестью» может быть окрашен не только в серьезные, но и в смеховые тона; более того, какой-то элемент смехового тона, в явной или редуцированной форме, для самосознания необходим: тон серьезности (чистый тон хвалы) чреват узурпацией точки зрения «другого» и, как следствие, оправдательной ложью о себе самом. Однако и смеховая однотонность лжива: не уравновешенный серьезностью смеховой тон (чистый тон брани), подавляя самосознание, оборачивается объективацией, овеществлением образа.

Диалогическая философия, оформленная в эстетических категориях автора и героя, стремилась создать общие философские основания для теоретического знания, гуманитарного и естественнонаучного, зиждительную опору для научной теории, какой бы области знания эта теория ни касалась: литературоведения, лингвистики, биологии или психоанализа. В своих собственных работах Бахтин остался последовательным, но школы в узко-научном понимании не создал. Его методология изучения слова и образа, жанра и типов культуры работает только при условии принятия философских основ мировоззрения. В этом и заключается, по-видимому, главный парадокс теоретической методологии Бахтина: освобожденная от своей диалогической основы она перестает быть и собственно научным инструментом исследования.

В Заключении в тезисной форме сформулированы основные итоги исследования.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях

Монографическое исследование

1. Попова И.Л. Книга М.М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы. - М.: ИМЛИ РАН, 2009 - 464 с. ISBN 978-5-9208-0343-6 (29,0 п.л.)

Научные издания

2. Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. - М.: Русские словари, Языки славянских культур, 1996-

Т. 5. - М.: Русские словари, 1996 [Научная подготовка текстов, комментарии: «Сатира», «<К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха>», «<Риторика, в меру своей лживости...>», «<К вопросам самосознания и самооценки...>», «Многоязычие, как предпосылка развития романного слова»; комментарии к текстам: «Сатира», «Дополнения и изменения к “Рабле”», «<К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха>», «<Риторика, в меру своей лживости...>», «<К вопросам самосознания и самооценки...>», «Многоязычие, как предпосылка развития романного слова», «“Слово о полку Игореве” в истории эпопеи»]. - С. 11-41, 45-47, 63-70, 72-129, 157-158, 401-417, 457-463, 466-492, 533-535. ISBN 5-89216-011-4 (тексты: 7,9 п.л. ; комм.: 4,8 п.л.);

Т. 6. - М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002 [Научная подготовка текстов, комментарии: «О спиритуалах», «<Дополнения и изменения к “Достоевскому”>»]. - С. 301-370, 505-533. ISBN 5-98010-001-6 (тексты: 3,6 п.л.; комм.: 1,5 п.л.);

Т. 4 (1). [Сост., ред., научная подготовка текстов, комментарии] - М.: Языки славянских культур, 2008. - 1120 с. ISBN 978-5-9551-0266-5 (56,7 п.л.);

Т. 4 (2). [Сост., ред., научная подготовка текстов, комментарии] - М.: Языки славянских культур, 2010. - 752 с. ISBN 978-5-9551-0326-6 (39,48 п.л.)

Статьи, напечатанные в изданиях, рекомендованных ВАК для публикации основных результатов докторских диссертаций

3. Попова И.Л. «Лексический карнавал» Франсуа Рабле: Книга М.М. Бахтина и франко-немецкие методологические споры 1910-1920-х годов // Новое литературное обозрение. - № 79 (2006). - С. 86-100. ISSN 0869-6365. (1,2 п.л.)

Перев. на фр.: Popova Irina. Le «carnaval lexical» de Francois Rabelais: Le livre de M.M. Bakhtine dans le contexte des diskussions methodologiques franco-allemandes des annees 1910-1920 // Slavica Occitania / ed. Benedicte Vauthier. - Toulouse, 2007. - № 25. - P. 343-367. ISSN 1245-2491. ISBN 978-2-9532020-0-7. (1,2 п.л.)

Перев. на польский: Popowa Irina. «Karnawal slow» Francois Rabelais'go: ksiazka Michaila Bachtina w kontekscie francusko-niemieckich sporow metodologicznych drugiej dekady XX wieku // Ja-Inny. Wokol Bachtina / ed. Danuta Ulicka. - T. 2. - Krakow: Universitas, 2009. P. 363-379. ISBN 97883-242-0824-1; 97883-242-0951-4. (1,2 п.л.)

4. Попова И.Л. Почти «юбилейное»: замечание к десятилетию выхода 5-го тома Собрания сочинений М.М. Бахтина // Новое литературное обозрение. № 79 (2006). - С. 50-55. ISSN 0869-6365. (0,43 п.л.)

5. Попова И.Л. «Мениппова сатира» как термин М.М. Бахтина // Вопросы литературы. - 2007. - № 6. - С. 83-107. ISSN 0042-8795. (1,5 п.л.)

6. Попова И.Л. Философия смеха сквозь призму истории рукописи (книга М.М. Бахтина о Рабле в 1940-е годы) // Вестник РГГУ. Серия «Литература. Фольклористика». - 2007. - № 7. - С. 181-192. ISSN 1998-6769. (0,75 п.л.)

7. Попова И.Л. Другая вера как социальное безумие частного человека (крик осла в романе Достоевского «Идиот») // Вопросы литературы. - 2007. - № 1. - С. 149-164. ISSN 0042-8795. (1 п.л.)

8. Попова И.Л. «Карнавал» как термин М.М. Бахтина: Генезис понятия сквозь призму истории текста // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2008. - Т. 67. - № 2. - С. 46-52. ISSN 0321-1711. (0,76 п.л.)

9. Попова И.Л. «Рабле и Гоголь» как научный сюжет М.М. Бахтина // Известия РАН. Серия литературы и языка. - 2009. - Т. 68. - № 6. - С. 12-18. ISSN 0321-1711. (0,78 п.л.)

10. Попова И.Л. «Ты не Бог, ты осел, но ты несешь Бога»: Архитектоника краха князя Мышкина // Вопросы литературы. - 2009. - № 5. - С. 167-186. ISSN 0042-8795. (1 п.л.)

Статьи в академических трудах, энциклопедиях и периодических изданиях

11. Popova Irina. Le second retour de Bakhtine // Critique. - Paris, 2001. - № 1. - P. 133-145. ISSN 0011-1600. ISBN 2.7073.1741.1. (0,7 п.л.)

12. Попова И.Л. Сатира // Литературная энциклопедия терминов и понятий / Гл. ред. и сост. А.Н. Николюкин. - М.: Интелвак, 2001. - С. 935-955. ISBN 5-93264-026-Х. (0,5 п.л.)

13. Попова И.Л. О спиритуалах: К истокам философии Возрождения М.М. Бахтина // Диалог. Карнавал. Хронотоп. - 2001. - № 3. - С. 81-98. ISSN 0136-0132. (0,75 п.л.)

14. Попова И.Л. Рабле в 1940-е годы: несостоявшиеся издания в СССР и во Франции // Бахтинский сборник. Вып. 5 / Отв. ред. и сост. В.Л. Махлин. М.: Языки славянской культуры, 2004. - С. 581-588. ISBN 5-94457-184-5. (0,6 п.л.)

15. Попова И.Л. О границах литературоведения и философии в работах М.М. Бахтина // Русская теория: 1920-1930-е годы / Материалы 10-х Лотмановских чтений / Сост. и отв. ред. С. Зенкин. - М.: РГГУ, 2004. - С. 103-114. ISBN 5-7281-0709-5. (0,7 п.л.)

16. Попова И.Л. Книга М.М. Бахтина о Рабле в контексте идей школы Фосслера (К постановке проблемы) // Филологический журнал / РГГУ. - 2005. - № 1. - М.: Изд. Ипполитова. - С. 224-240. ISSN 2072-9316. (0,7 п.л.)

17. Попова И.Л. Катастрофа возвращения: «случай Бахтина» // Социокультурный феномен шестидесятых / Сост. В.И. Тюпа, О.В. Федунина. М.: РГГУ, 2008. - С. 84-95. ISBN 978-5-7281-1061-3. (0,6 п.л.)

18. Попова И.Л. Книга М.М. Бахтина о Рабле в 1960-е годы: первое издание // Начало / Сб. статей. - Вып. 7. - М.: ИМЛИ РАН, 2008. - С. 67-83. ISBN 978-5-9208-0303-0. (1,1 п.л.)

Размещено на Allbest.ur