Фольклорные и литературные архетипы в поэтике Н.В. Гоголя

Размещено на http: //www. allbest. ru/

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

доктора филологических наук

10.01.01 - русская литература

Фольклорные и литературные архетипы в поэтике Н.В. Гоголя

Гольденберг Аркадий Хаимович

Волгоград 2007

Работа выполнена в Государственном образовательном учреждении высшего профессионального образования

«Волгоградский государственный педагогический университет».

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Демченко Адольф Андреевич (г. Саратов);

доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИВГИ РГГУ Иваницкий Александр Ильич (г. Москва);

доктор филологических наук, профессор Кривонос Владислав Шаевич (г. Самара).

Ведущая организация - Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена.

Защита состоится _8_ ноября 2007 г. в _10_ час. на заседании диссертационного

Совета Д 212.027.03 в Волгоградском государственном педагогическом университете по адресу: 400131, г. Волгоград, пр. им. Ленина, 27.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Волгоградского государственного педагогического университета.

Автореферат разослан __ октября 2007 г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор филологических наук, профессор О. Н. Калениченко

1. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Поэтика Н. В. Гоголя не раз становилась предметом научного исследования. Тот аспект ее изучения, который предлагается в данной работе, связан с неослабевающим интересом литературоведения к проблемам исторической поэтики, выходящим на первый план в гоголеведческих работах трех последних десятилетий. Своеобразным катализатором этого процесса стала публикация статьи М. М. Бахтина «Искусство слова и народная смеховая культура (Рабле и Гоголь)», в которой подвергались пересмотру традиционные представления о природе гоголевского смеха и его истоках. Тезис ученого о том, что смех Гоголя носит карнавальный характер, а его поэтика восходит к древним и средневековым словесным жанрам, вызвал острую дискуссию. С. С. Аверинцев, А. Я. Гуревич, Ю. М. Лотман, Ю. В. Манн внесли серьезные коррективы в бахтинскую концепцию карнавального смеха. При этом рациональное зерно в идеях выдающегося ученого утрачено не было. Потребность в обращении к традициям народной культуры и древнейшим жанровым формам словесного творчества при изучении поэтики Н. В. Гоголя осознается как насущная необходимость в работах целого ряда современных исследователей творчества писателя (Е. И. Анненкова, Ю. Я. Барабаш, М. Я. Вайскопф, В. А. Воропаев, С. А. Гончаров, Е. Е. Дмитриева, А. И. Иваницкий, В. Ш. Кривонос, Ю. В. Манн, Е. М. Мелетинский, С. А. Шульц и др.). В них были предложены и новые аспекты изучения «архепоэтики» (термин Е. Фарыно) Гоголя, и новые методологические подходы к ее исследованию. Был значительно расширен контекст, в котором рассматривалось творчество писателя, обозначилась тенденция к поиску инвариантных моделей в гоголевской поэтике. Одним из ее аспектов стало изучение архетипов Гоголя.

Проблема гоголевских архетипов за последние полтора десятилетия по меньшей мере дважды становилась предметом специального изучения. Ей посвятил отдельный раздел своей книги «О литературных архетипах» Е. М. Мелетинский. Главное внимание ученый уделил вопросам мифологического генезиса образов писателя и трансформации исходных архетипов в его произведениях. По обоснованному мнению исследователя, творчество Гоголя «чрезвычайно богато архетипическими мотивами и разнообразными фольклорными элементами, к ним восходящими, для него характерно использование архаических жанровых структур, таких, как сказка (волшебная и бытовая), быличка, легенда и героический эпос». Если в ранних произведениях писателя вся эта архаика выступает на уровне сюжета и системы персонажей, то в последующем творчестве она отражается в различных сравнениях и других тропах. При всей своей теоретической значимости работа Е. М. Мелетинского лишь поставила проблему архетипов Гоголя и наметила некоторые важные аспекты ее изучения. Идеи выдающегося мифолога получили развитие в работах А. И. Иваницкого. В книге «Гоголь. Морфология земли и власти» и созданной на ее основе статье «Архетипы Гоголя» исследователь стремится выявить и охарактеризовать типологию гоголевских архетипов. В качестве фундаментальной архетипической категории А. И. Иваницкий выделяет «олицетворенную землю», которая выступает у Гоголя источником сквозного действия («архисюжета»). Стадиями этого сюжета являются ее метаморфозы, а субъектами действия ее порождения. «Земля» порождает «иерархию поколений-властей», восходящую в творческом подсознании Гоголя к архаическому культу предков. Андрей Белый был первым, кто обратил внимание на категорию «земли» у Гоголя и прокомментировал ее роль в творчестве писателя. На связь гоголевской земли со смертью указывала позднее М. Виролайнен: «Истоки движения часто связаны у Гоголя с землей и смертью». М. Вайскопф предложил мистико-теософскую трактовку этой идеи. У А. И. Иваницкого же она получает глубокое культурологическое обоснование и становится исходным пунктом его концепции гоголевских архетипов. По мнению ученого, главными сюжетообразующими элементами, своего рода свернутыми вариантами основного архетипа, являются гоголевские тропы. Их анализ позволяет реконструировать и систематизировать многие архетипические формы поэтики писателя. В отличие от Е. М. Мелетинского, исследователь никак не затрагивает жанровые аспекты гоголевского архетипа. Для нас же они во многом являются определяющими при изучении архетипической основы поэтики Гоголя.

Исследования Е. М. Мелетинского и А. И. Иваницкого носят общетеоретический характер и не предполагают развернутого сопоставительного анализа фольклорных и литературных текстов. Кроме того, в этих работах основное внимание уделяется мифологическим и фольклорным архетипам, а архетипы литературного происхождения остаются вне поля зрения их авторов. Между тем, они занимают в поэтике Гоголя одно из первостепенных мест. Например, на роль библейских архетипов обращали внимание, не используя, правда, этого термина, С. Г. Бочаров, М. Я. Вайскопф, С. А. Гончаров, В. Ш. Кривонос и др.

В своем подходе к изучаемой теме мы исходим из того расширенного понимания термина «архетип», которое утвердилось в современной филологической науке. Мы, вслед за И.П. Смирновым, разграничиваем архетип как мифологему и собственно литературный архетип. В нашем понимании, архетипы - это не только «первообразы», сопряженные с мифом и обрядом, но и «вечные образы» литературы. Это не психологическая, а логико-смысловая подпочва литературного творчества; «родовые (по отношению к видовым) способы концептуализации действительности, это сравнительно устойчивый ”язык” словесного искусства, являющий собой сеть правил семантических ассоциаций, которые контролируют внутренний строй художественного текста Об архетипах можно говорить и как о некоторых формах (содержания), каковые мы рассматриваем в качестве исходных, применительно к историко-культурным трансформациям этих форм». Специфика нашего подхода заключается также в том, что в «архетипической цепочке» миф -фольклор - литература основное внимание обращено на два последних звена. Прямое обращение исследователей от мифа к литературе не представляется нам вполне корректным, потому что их взаимодействие у Гоголя особенно активно совершается в промежуточной сфере фольклора. Фольклор же «по типу сознания тяготеет к миру мифологии, однако как явление искусства примыкает к литературе». В своем понимании характера взаимоотношений между фольклором и литературой в области поэтики мы опираемся на получившую широкое научное признание концепцию Д. Н. Медриша, согласно которой фольклор и литература являются составными частями единой метасистемы - художественной словесности. В силу этого наше исследование носит комплексный характер, в нем используются - в зависимости от решения конкретных задач - литературоведческие, фольклористические и этнографические материалы и приемы анализа. Еще одна особенность нашего подхода к изучаемой проблеме заключается в том, что мы делаем акцент не столько на выявлении и каталогизации архетипов в поэтике писателя, сколько на способах и приемах их реализации в литературном тексте.

Актуальность нашей работы, таким образом, обусловлена, с одной стороны, недостаточной изученностью архетипов в поэтике Н. В. Гоголя, а с другой - необходимостью поиска новых подходов к этой проблеме.

Объект исследования составляют фольклорные и литературные архетипы в творчестве Н. В. Гоголя.

Предметом исследования являются различные способы и приемы реализации архетипов в поэтике писателя.

Материалом для исследования стали произведения всех периодов творчества писателя - от «Ганца Кюхельгартена» до «Выбранных мест из переписки с друзьями». При этом основное внимание мы уделяем зрелому и позднему творчеству Н. В. Гоголя и, прежде всего, его вершинному произведению - поэме «Мертвые души» как наиболее, с нашей точки зрения, универсальной и репрезентативной архетипической модели гоголевской поэтики.

Цель диссертации заключается в том, чтобы установить место и роль фольклорных и литературных архетипов в творчестве Н. В. Гоголя, выявить способы и приемы их реализации в поэтике писателя.

Достижение поставленной цели предполагает решение следующих задач:

- определить место, способы и приемы реализации архетипов народной обрядовой культуры в творчестве Н. В. Гоголя 30-х годов;

- установить роль фольклорных архетипов в творчестве Н. В. Гоголя 40 - 50-х годов и проследить эволюцию способов их реализации в поэтике писателя;

- выявить способы и приемы реализации библейских архетипов, указать на их роль в поэтике Н. В. Гоголя;

- определить специфику способов и приемов реализации архетипов средневековой христианской литературы в поэтике Н. В. Гоголя;

- проанализировать своеобразие гоголевского экфрасиса как одного из наиболее действенных приемов реализации архетипов в поэтике писателя;

- выявить новые аспекты изучения дантовского архетипа и охарактеризовать их место в поэтике Н. В. Гоголя;

- показать роль архетипов как ценностной константы поэтики писателя.

Научная новизна исследования состоит в том, что в нем впервые комплексно изучается роль архетипов народной обрядовой культуры в поэтике писателя; впервые системно рассматриваются фольклорные архетипы в позднем творчестве Н. В. Гоголя; по-новому решается вопрос о способах и приемах реализации библейских и средневековых литературных архетипов в поэтике писателя; установлены принципы взаимодействия словесного и живописного дискурсов в экфрасисе Н. В. Гоголя, выявлены новые аспекты изучения проблемы дантовского архетипа.

Методологической базой настоящей диссертации являются теоретические положения таких исследователей проблемы «миф-фольклор-литература», как М. М. Бахтин, А. Н. Веселовский, Ю. М. Лотман, Д. Н. Медриш, Е. М. Мелетинский, В. Я. Пропп, В. Н. Топоров, В. И. Тюпа, О. М. Фрейденберг, работы по теории архетипа С. С. Аверинцева, В. В. Иванова, И. П. Смирнова, Е. Фарыно, Н. Фрая, М. Элиаде, К. Г. Юнга, труды фольклористов А. К. Байбурина, А. Ф. Белоусова, Л. Н. Виноградовой, В. И. Ереминой, Ю. Г. Круглова, Г. А. Левинтона, Е. Е. Левкиевской, Б. Н. Путилова, О. А. Седаковой, Ю. И. Юдина, исследователей поэтики Гоголя Е. И. Анненковой, Ю. Я. Барабаша, С. Г. Бочарова, М. Я. Вайскопфа, М. Н. Виролайнен, С. А. Гончарова, А. И. Иваницкого, В. Ш. Кривоноса, Ю. В. Манна, Е. А. Смирновой.

В работе применяются различные методы исследования, выбор которых обусловлен характером материала и конкретными задачами анализа. Нами использовались сравнительно-исторический и структурно-типологический методы, интроспективный (палеонтологический) метод, получивший широкое применение в работах В.Я. Проппа и О.М. Фрейденберг («от нового к древнему и древнейшему»), метод целостного анализа текста и методика интертекстуального анализа.

Теоретическая значимость работы заключается в том, что в ней историко-литературный аспект исследования увязан с методикой диахронического анализа поэтики писателя и междисциплинарным подходом к его творчеству, направленным на дальнейшее развитие принципов мифопоэтической и культурно-исторической интерпретации художественного текста. архетип гоголь фольклор литература

Практическая значимость. Материалы и результаты диссертации могут быть использованы в школьном и вузовском преподавании фольклора и русской литературы XIX века, в разработке спецкурсов по проблемам взаимоотношений мифа, фольклора и литературы, в эдиционной практике при комментировании произведений Н. В. Гоголя.

Положения, выносимые на защиту:

1. Исключительно важную роль в творчестве Н. В. Гоголя 30-х годов - от «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до первого тома «Мертвых душ» включительно - играет архетипический свадебно-поминальный комплекс народной обрядовой культуры. Способы и приемы его использования носят в поэтике писателя по преимуществу травестийный характер, а степень реализации определяется сюжетно-образной структурой произведений

2. В художественном творчестве Н. В. Гоголя 40 - 50-х годов, и прежде всего в поэтике второго тома «Мертвых душ», происходит смена фольклорных архетипов. Если в поэтике первого тома «Мертвых душ» доминировала гротескная смеховая трансформация фольклорных образов и мотивов, то в изображении новых героев поэмы на первый план выходят песенные, эпические и сказочные традиции, теряющие свою травестийную окраску. Повышается удельный вес тех фольклорных архетипов, которые прямо или косвенно соотносятся с утопическими тенденциями позднего творчества Н. В. Гоголя.

3. Среди литературных архетипов заметное место занимают в творчестве писателя сюжеты и образы Библии. Они образуют в художественном языке Н. В. Гоголя символический код, анализ которого помогает выявить онтологические проблемы его творчества.

4. Архетипы средневековой христианской литературы оказывают существенное влияние на формирование замысла, жанровой структуры и образной системы поэмы «Мертвые души». Структурная общность барочной пикарески и кризисного жития дает возможность реализовать в образе героя-протагониста полярные архетипы антихриста и апостола Павла, обозначить путь преображения героя. Учительные «слова» дают архетип сопряжения этического и эстетического дискурсов в поэтике писателя.

5. Одним из наиболее продуктивных приемов, определяющих реализацию литературных архетипов и влияющих на изобразительные возможности гоголевского стиля, является экфрасис, за которым в русской культуре закреплены сакральные коннотации. Его анализ позволяет включить исследование поэтики Н. В. Гоголя в контекст архетипов русской и мировой художественной культуры.

6. Среди прецедентных текстов, повлиявших на поэтику Н. В. Гоголя, одно из важнейших мест занимает «Божественная комедия» Данте. Выявление новых аспектов изучения дантовского архетипа в поэтике Н. В. Гоголя дает возможность обнаружить переклички поэм Гоголя и Данте с апокрифическими видениями и хождениями, найти точки соприкосновения их хронотопов, указать на не замеченную ранее дантовскую реминисценцию во втором томе «Мертвых душ».

7. Архетипы выступают у Гоголя как ценностная константа его поэтики. Они не утрачивают связи с идеальным «первообразом», даже если реализованы в произведениях писателя в обращенной, «сниженной», травестийной форме.

Апробация результатов исследования. Концепция, основные идеи и результаты исследования обсуждались на международных конференциях, в их числе: «Гоголь как явление мировой литературы» (Москва, ИМЛИ РАН, 2002), «Русское литературоведение в новом тысячелетии» (Москва, 2002), «Актуальные проблемы современной духовной культуры» (Волгоград, 2002), «Гротеск в литературе» (Москва, 2004), «Гоголь и Пушкин: Четвертые Гоголевские чтения» (Москва, 2004), «Н.В.Гоголь и русское зарубежье: Пятые Гоголевские чтения» (Москва, 2005), «Данте и его «Божественная комедия» в русской культуре 19-21 веков» (Флоренция, 2005), «Н.В. Гоголь и современное культурное пространство: Шестые Гоголевские чтения» (Москва, 2006), «Н.В. Гоголь и народная культура: Седьмые Гоголевские чтения» (Москва, 2007), «Рациональное и эмоциональное в фольклоре и литературе» (Волгоград, 2001, 2003, 2005), «Восток-Запад: пространство русской литературы и фольклора» (Волгоград, 2004, 2006); на всероссийских конгрессах и конференциях:

Первый Всероссийский конгресс фольклористов (Москва, 2006), «Фольклор и художественная культура» (Москва, 2001), «Актуальные проблемы филологического образования: наука-вуз-школа» (Екатеринбург, 2003), «Поэтика русской литературы: Проблемы сюжетологии (Москва, 2006); на кафедре литературы Волгоградского государственного педагогического университета в ходе обсуждения проблем на методологических семинарах, итоговых научно-исследовательских конференциях.

Материал и основные идеи исследования использованы в вузовских курсах фольклора и истории русской литературы, в спецкурсе «Поэтика

Н. В. Гоголя», читаемом автором диссертации в Волгоградском государственном педагогическом университете.

Результаты исследования изложены в монографии, учебном пособии к спецкурсу, статьях и тезисах общим объемом 43, 5 п.л.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух глав, разделенных на разделы и параграфы, заключения и списка использованной литературы. Объем текста 346 страниц.

2. ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во введении обосновываются актуальность темы диссертации, научная новизна исследования, определяются его объект и предмет, формулируются цель и задачи, характеризуются теоретическая и практическая значимость результатов работы.

В первой главе «Фольклорные архетипы в поэтике Н. В. Гоголя» архетипические черты гоголевской поэтики, восходящие к фольклорным моделям, рассматриваются в трех разделах.

В первом из них I.1 «Фольклорные архетипы в творчестве Н. В. Гоголя 30-х годов» анализируются архетипы народной обрядовой культуры в поэтике раннего и зрелого творчества писателя: от «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до первого тома «Мертвых душ». В параграфе 1.1. «Обрядовый фольклор как объект художественной и критической рефлексии писателя» представлен материал, позволяющий судить о первостепенной роли, которую играли традиции обрядового фольклора в творчестве Н.В. Гоголя 30-х годов и его авторской рефлексии. Действие большинства «малороссийских» повестей развертывается на фоне или в преддверии праздника. («Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь», «Ночь перед Рождеством») или в особом праздничном локусе («Сорочинская ярмарка»). Не меньшую роль играют в поэтике Гоголя описания обрядовых ритуалов и ритуального поведения персонажей. Здесь ведущее место занимают свадьба и ее структурные компоненты, описание которых есть не только в ранних произведениях («Сорочинская ярмарка», «Вечер накануне Ивана Купала», «Страшная месть»), но и во множестве других гоголевских текстов - от «Ревизора» и «Женитьбы» до «Мертвых душ». Похоронный обряд описывается в повестях «Вий», «Старосветские помещики», «Шинель», поэме «Мертвые души». В народной культуре свадебный и похоронный обряды структурно изоморфны. Их неразрывная связь отражает архаические представления об изоморфизме смерти и рождения. Они находят свое преломление на разных уровнях поэтики Гоголя, являются важной частью онтологии его творчества. Переписка Гоголя 30-х годов, собранные им этнографические и фольклорные материалы дают возможность проследить, как складывались взгляды писателя на роль традиций народной культуры в художественном творчестве. Особо следует отметить, что Гоголь считал необходимым рассматривать фольклорные явления не изолированно, а во взаимной связи с обрядом, как целостный эстетический и историко-этнографический комплекс. Эти суждения Гоголя свидетельствует не только о высоком для своего времени уровне понимания специфики народной культуры, но и о глубоких фольклористических интуициях писателя.

Параграф 1.2 «Архетипы поминальной обрядности в поэтике Н. В. Гоголя» посвящен исследованию форм реализации таких архетипов в поэтике писателя. Характерной чертой поведения героев первых гоголевских повестей является постоянное пересечение ими границы между миром живых и миром мертвых. В народной культуре общение покойных предков и их потомков было строго регламентировано. Оно связано с культом предков, души которых в определенные народным праздничным календарем дни почитают, приглашают в гости. Тех, кто явился в неурочное время, боятся, выпроваживают, стараются защититься от них. Особую опасность представляют умершие не своей смертью «заложные» покойники (термин Д. К. Зеленина). В фольклоре к ним восходят образы нечистой силы, широко представленные в повестях Гоголя.

Важную роль в поэтике «Вечеров» играет архетип сироты. Особый статус сироты в обрядовых представлениях был связан с тем, что он воспринимался как лицо ущербное не только социально, но и ритуально. Сирота не допускался к участию в свадебном и некоторых календарных обрядах. Лишенный защиты и покровительства в мире земном, сирота мог обращаться за помощью к миру потустороннему. Главные герои большинства повестей «Вечеров» наделены чертами сиротства или полусиротства. Вот почему столь проблематична для них ситуация брака. В этих произведениях свадьба совершается при участии нечистой силы. Иными словами, сиротство персонажей наделяет такие свадьбы признаками «нечистоты», то есть превращает в антисвадьбы. Даже если свадьба сыграна по всем обрядовым правилам, как в «Вечере накануне Ивана Купала» или в «Страшной мести», она несет героям не счастье, а гибель.

Отзвуки архетипического структурно-семантического комплекса, объединяющего свадьбу и похороны, можно обнаружить и в повестях «Миргорода». Такова сюжетная коллизия «Вия», в рамках которой строятся отношения Хомы Брута и панночки. Не раз отмечалась травестия романтической темы мистического брака в «Шинели». Но лишь недавно превращение Башмачкина в «ходячего покойника» в финале «Шинели» было соотнесено с архаическими народными представлениями о причинах явления умершего в мир живых, одной из которой является неизжитость им срока жизни.

В поэме «Мертвые души» архетипические черты поминальной обрядности проявляются на разных уровнях художественного текста. Это связано прежде всего с загробным интересом главного героя - покупкой мертвых душ. Композиционное своеобразие первых шести глав поэмы может быть охарактеризовано таким термином календарной обрядности как обход. Сначала Чичиков наносит визиты городским чиновникам - «отцам города», а потом совершает объезды окрестных помещиков - владельцев мертвых душ. Они воспроизводят структурную схему обрядовых обходов, связанных с календарными народными праздниками. На святках обход дворов является композиционным стержнем обряда колядования, мифологический смысл которого восходит к представлениям о том, что колядовщики есть заместители покойных предков. Их одаривание призвано обеспечить покровительство усопших в новом земледельческом году, гарантировать хозяйственное и семейное благополучие. Обряд сопровождался исполнением песен-колядок, которые включали в себя в качестве обязательного структурного элемента благопожелания хозяевам дома. В рамках этого ритуала и совершался дарообмен между исполнителями колядок и хозяевами. Чичиков с его умением «очень искусно польстить каждому» производит при своих посещениях помещиков типологически сходный дарообмен «благопожеланий» на мертвые души. Этот обрядовый архетип представлен, конечно, не в прямой, а в травестийной ипостаси во всех диалогах с помещиками, кроме главы о Ноздреве. Смеховой аспект этих диалогов предстает здесь как инверсия святочных игр с покойником, в которых пародируется поминальная обрядность.

Условность художественного времени в произведениях с циклическим построением сюжета, к которым принадлежат и «Мертвые души», позволяет сопоставить гоголевскую поэму не только со святочной обрядностью, но и со структурой обрядовых обходов в целом. В некоторых обходных обрядах визитером мог выступать один человек, например «полазник», ритуальный гость, первый посетитель дома в новом году. Такой гость - объект особого почитания как представитель чужого, иного мира. По Далю, «гость» - «иноземный или иногородний купец, живущий и торгующий не там, где приписан». Превращение «чужого» в «гостя» связано с обрядовыми формами обмена, включающими пиры, угощения, чествования. «Вы у нас гость: нам должно угощать» (здесь и далее курсив везде наш - А. Г.) - вот модель, по которой строятся до девятой главы отношения городских чиновников и помещиков с Чичиковым. Архетип обрядового гостя возникает в системе тончайших аллюзий, связанных в поэме с главным предприятием Чичикова, с его настойчивым интересом к мертвым душам. И дело не только в том, что Чичикова щедро угощают блюдами традиционного поминального стола. Важно, что рассказы помещиков о своих умерших крестьянах носят открыто поминальный характер и могут быть сопоставлены с поэтикой похоронных причитаний, устойчивым мотивом которых была некрологическая похвала. «И умер такой всё славный народ, всё работники <… > На прошлой недели сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал» (VI, 51), - говорит Чичикову Коробочка. Характеристики покойных крестьян Собакевича представляют собой развернутые панегирики: «А Пробка Степан, плотник? Я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает, что дали, трех аршин с вершком ростом!» (VI, 102). Размышления Чичикова над списком купленных душ, символический «смотр» которым он производит, напоминают языческий обычай обрядовой «оклички» мертвых в Великий четверг, зафиксированный в «Стоглаве». Картины жизни и смерти крестьян, возникающие в воображении гоголевского героя, вновь возвращают нас к традиционным представлениям о «чистых» и «нечистых» вариантах посмертной судьбы предков: «Эх, русской народец! Не любит умирать своею смертью!» (VI, 137).

Чичиков предстает в поэме не только как посредник между миром живых и миром мертвых, но и как персонаж, нарушивший традиционный регламент общения предков и потомков. Пытаясь отторгнуть от мира мертвых его часть, он, согласно народным воззрениям, лишает купленные души родовых связей и способствует несанкционированному вторжению «чужого» в мир живых, расширяя тем самым пространство смерти. Гоголь же, как известно, собирался героев своей поэмы воскрешать. Для реализации этого замысла понадобились другие поэтические средства, источники которых писатель находил в народной обрядовой культуре.

Им посвящен раздел 1.3 «Свадебные архетипы в поэтике I тома «Мертвых душ». Тема свадьбы Чичикова и губернаторской дочки является «миражной интригой» (Ю.В. Манн) в сюжете первого тома поэмы. Однако она играет немалую роль в системе художественных характеристик ее героев, которые наделяются чертами персонажей свадебных песен: величальных и корильных. Эти жанры являют по природе своей прямую параллель авторскому замыслу: «выставить» в поэме «преимущественно те высшие свойства русской природы, которые еще не всеми ценятся справедливо, и преимущественно те низкие, которые еще недостаточно всеми осмеяны и поражены» (VIII, 442). Восхваляя или порицая человека, величальные и корильные песни устанавливают своеобразный диапазон его «высоких» и «низких» качеств. Их поэтика основана на принципе характеристики человека через принадлежащие ему предметы. Этот поэтический прием широко используется в «Мертвых душах».

В параграфе 1.3.1 «Архетип дружки» анализируется образ Ноздрева, в ролевом поведении которого ярко проявляются черты свадебного дружки, характерные для персонажа величальной песни. Портрет дружки, которого песня именует «добрым молодцем», включает в себя набор идеализированных черт: длинные кудрявые волосы, белое, как снег, лицо, алые щеки, черные брови или усы и т.п. В четвертой главе автор дает развернутый портрет Ноздрева, который создается сходными поэтическими средствами: «Это был <...> очень недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с белыми, как снег, зубами и черными, как смоль, бакенбардами. Свеж он был, как кровь с молоком» (VI, 64). Нетрудно заметить, что описание внешности «молодца» величальной свадебной песни создается сходными эпитетами и сравнениями. Гоголь настойчиво и многократно обращает внимание читателя на «черные густые волосы» Ноздрева - деталь, напрашивающаяся на соотнесение с поэтикой величаний. В народных представлениях волосы являются показателем жизненной силы человека. Их буйный рост и завивание доказывают здоровье и силу песенного молодца. Этот аспект ноздревской внешности подан у Гоголя иронически: карточные партнеры часто «задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой. Но здоровые и полные щеки его так хорошо были сотворены и вмещали в себя столько растительной силы, что бакенбарды скоро вырастали вновь, еще даже лучше прежних» (VI, 70). С одной стороны, фольклорный архетип напоминает читателю о народном идеале человека, а с другой - в силу несовпадения с героем - обращает величание в его противоположность, в укор бездуховному «растительному» существованию «исторического человека» Ноздрева.

Свадебные мотивы постоянно возникают в рассказе о Ноздреве: он ошеломил чиновников известием о том, что помогал Чичикову увезти губернаторскую дочку, что договорился даже с попом, отцом Сидором о венчании, самому Чичикову предлагает «подержать венец». В свадебном обряде эти функции принадлежат дружке жениха, роль которого и пытается взять на себя Ноздрев. Особо важную роль дружка играл в свадьбах-самокрутках («уходом», «убегом», «самоходкой»). Он - один из самых активных участников свадебного обряда, излюбленный персонаж величальных и корильных свадебных песен, посредник между женихом и невестой, основной распорядитель на свадьбе.

Его деловые качества объясняются в песне тем, что он «С измалешенька выучился, / с изребячья повышколился / по чужим пирам ездити!» «Ноздрев, - замечает Гоголь, - в тридцать пять лет был таков же совершенно, каким был в осьмнадцать и в двадцать: охотник погулять Дома он больше дня никак не мог усидеть. Чуткой нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами» (VI, 70). Прекрасные кони и великолепное оружие персонажа величальной песни входят в предметный мир усадьбы Ноздрева, но таковыми оказываются лишь в его собственной оценке. Помимо постоянных реалий предметного мира, в величаниях варьируется несколько устойчивых тематических мотивов: воинской доблести, охоты и судопроизводства (их адресат ездит «суды судить»). Первый мотив реализуется в развернутом сравнении Ноздрева с поручиком, бесстрашно штурмующим крепость. Второй - судопроизводства - дан у Гоголя бегло, в обращенном виде: под судом находится сам Ноздрев. Зато мотив охоты развернут очень широко на протяжении всей четвертой главы, особенно в изображении знаменитой псарни Ноздрева. Архетип песенного дружки в структуре образа Ноздрева реализуется в двух разноуровневых системах оценки персонажа - автора и самого героя, которые действуют по принципу дополнительности. Величальные приемы и интонации в речи Ноздрева, выражающие претензии героя на уникальность всего, что ему принадлежит, его «задор», обращаются в свою противоположность в контексте иронических авторских описаний и комментариев: «Дружбу заведут, кажется, навек; но всегда почти так случается, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке» (VI, 70). В этом принципе гоголевской поэтики находит отражение рано усвоенная писателем просветительская идея «искажения» природного человека, влекомого «дурными страстями» в неразумно устроенном обществе. Сам же образ этого природного человека строится с помощью фольклорных архетипов, которые как бы вносят в оценку персонажа народную точку зрения. Даже в трансформированном виде фольклорная поэтика удерживает за собой в гоголевском тексте одну из важнейших образно-символических функций - быть средством нравственно-эстетической оценки человека.

В параграфе 1.3.2 «Архетип жениха» анализируется архетипический песенный образ жениха-похитителя, чертами которого наделяется городской молвой Чичиков. В повествование вводится один из самых архаичных элементов свадебной обрядности - мотив умыкания невесты, который находит отражение в величаниях жениху, исполнявшихся до венчания («Он поехал мимо тестева двора.../ Он ударил копьем в ворота»). Образ «грозного жениха» возникает в разговоре двух дам: «раздается в ворота стук, ужаснейший <...> кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота» (VI, 183). Выламывание женихом ворот (дверей, сеней) в доме невесты является важной частью свадебного ритуала и связано с эротической метафорикой брака. В систему ассоциативных сцеплений гоголевской поэмы, ориентирующихся на символику и предметный мир свадебной поэзии, входит такая деталь характеристики губернатора (отца мнимой невесты Чичикова), как его умение искусно вышивать, - излюбленный мотив величаний девушке-невесте. Этот мотив травестируется в своеобразном «величании» Чичикова губернатору: «Как хорошо вышивает разные домашние узоры редкая дама может так искусно вышить» (VI, 28). Налицо двойная трансформация фольклорного образа, резко усиливающая гротескный характер образа литературного.

Миражность всех чичиковских предприятий (от владения мертвыми душами до идеи женитьбы) в первом томе превалирует над их «существенными» аспектами, что, если исходить из общей концепции поэмы, является одной из главных причин их краха. Решающее сюжетное событие, грань, отделяющая до некоторой степени миражное от реального - юридическое закрепление покупки мертвых душ, оформление купчих «почти на сто тысяч рублей», после чего герой и начинает восприниматься в городе как завидный жених. «Уж как ни упирайтесь руками и ногами, - говорят чиновники Чичикову, отмечая в доме полицеймейстера его покупку, - мы вас женим! <...> Мы шутить не любим» (VI, 151). Кульминационный момент в развитии этой темы - приветствия, обращенные к появившемуся на балу жениху-«миллионщику». В их неумеренном восторге иронически обыгрывается такая черта поэтики величаний, как называние жениха по имени-отчеству: «Павел Иванович! Ах, боже мой, Павел Иванович! Любезнейший Павел Иванович! Почтеннейший Павел Иванович! Душа моя, Павел Иванович!» и т. д.

Жених в обрядовой поэзии может выступать в разных ипостасях: удачливый охотник, грозный князь, богатый купец и т.д. Все они восходят к мифологическим представлениям о женихе как отважном путешественнике на тот свет, едущем выручать молодую из объятий смерти. Помимо силы, жених наделяется магическими знаниями, умением себя вести в сакральном мире. Страх перед «молодыми» до брака в традиционном свадебном обряде объясняется их восприятием как лиминальных существ, опасных для окружающих. Весь этот комплекс архетипических мотивов присутствует в городских слухах и толках о Чичикове. Роль жениха-похитителя, которую предназначили Чичикову дамы города NN (как и другие роли, приписываемые герою его обитателями: переодетый разбойник, Наполеон, капитан Копейкин и др.), носит в сюжете поэмы двойственный характер. С одной стороны, он оказывается женихом мнимым, существующим лишь в воспаленном от страха воображении городских жителей. С другой стороны, в этой роли воскрешается семантика архаического комплекса «свадьба - похороны». Родившись в городской молве, толки о миражной свадьбе героя с губернаторской дочкой завершаются реальной смертью - похоронами прокурора.

Роль жениха, которая, хоть и ненадолго, выпадает Чичикову, - важная составная часть образа, связанная с его повышенной символичностью в художественном строе «Мертвых душ». Пограничная природа героя, выступающего медиатором, посредником между миром живых и миром мертвых, актуализирует в роли жениха один из глубинных мифологических архетипов его образа.

В параграфе 1.3.3 «Архетипические образы корильной свадебной песни» исследуется роль образов корильных песен в поэме Гоголя как обрядового антипода величаний. Основная функция корильных песен - высмеять человеческие пороки. Персонажи корильных песен по своим моральным качествам резко противопоставлены героям песен величальных. При этом в корильных песнях сохраняется фольклорный принцип тождества оценок человека и принадлежащих ему вещей, оценок, даваемых, естественно, с отрицательным знаком. Поводом для исполнения корильной песни в свадебном или календарном обряде был либо отказ благодарить за величание, либо, чаще всего, скупость величаемого лица. В «Мертвых душах» наибольшее скопление реалий, характерных для корильных песен, обнаруживается в шестой главе, посвященной скряге Плюшкину. Здесь вновь как бы ненароком возникает тема свадьбы, когда Плюшкин после визита Чичикова размышляет о том, чем отблагодарить его за «беспримерное великодушие»: «Я ему подарю хорошие, серебряные часы немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться невесте! Или нет лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне» (VI,130). Показательно, что свадебные мотивы в этой главе, как и в фольклоре, тесно переплетаются с похоронными. Символичен уже сам образ остановленного времени - испорченных часов - как эквивалент мифологемы смерти. Надежда на Чичикова, которому по силам «переправить время», вводит в повествование мифоритуальную тему обновляющей и воскрешающей смерти в ее экзистенциальном для гоголевского героя аспекте.

«Если в песнях-величаниях последовательно проводится принцип идеализации, то в корильных - принцип гротеска» Образы корильных песен доминируют почти в описаниях усадьбы и дома Плюшкина, в его портрете. Покосившийся дом Плюшкина «глядел каким-то дряхлым инвалидом» (VI, 112). У адресата корильной песни, как и у гоголевского героя, «криво стоит хата». Наиболее выразительные детали одежды Плюшкина - халат, ветхий до того, что из него «охлопьями лезла хлопчатая бумага», «с большой прорехою пониже» - восходят к образному миру корильной песни, где они являются атрибутами скупости. Сопоставление гоголевской поэмы с текстами корильных песен позволяет сделать вывод о том, что прозвище Плюшкина «заплатанной» отчетливо рифмуется с песенными образами заплаты и прорехи. У Гоголя они становятся обобщающими символами человеческой деградации героя, превращающегося в «прореху на человечестве». Писатель вводит в характеристику Плюшкина два архетипических образа корильных песен - нищего и вора. Персонажи корильной песни «По сметьицу ходили / Побросочки сбирали». По той же модели строится поведение гоголевского героя, а образ «сметьица» - мусорной кучи, куда помещик сносил собранные и украденные им «богатства», является одним из центральных в описании его жилища. Эти и другие приемы корильной поэтики, включенные в речь Плюшкина, создают устойчивый смеховой эффект (принцип травестирования): «того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!». В авторском повествовании они служат целям не столько осмеяния, сколько прямого серьезного осуждения, укора человеку, чья жизнь делает проблематичной саму его принадлежность к человеческому роду («прореха на человечестве»). Подобное совмещение рождает иное качество гоголевского смеха («смех сквозь слезы»), вполне закономерно определяющее в главе о Плюшкине высокую степень реализации архетипических мотивов и образов корильных песен.

Раздел 1. 2 «Фольклорные архетипы в творчестве Н. В. Гоголя 40 - 50-х годов» посвящен изучению фольклорных архетипов в позднем творчестве Гоголя. Главным художественным текстом, над которым писатель работал последние десять лет своей жизни, был второй том «Мертвых душ». В параграфе 2.1. «Архетип народного праздника в поэтике II тома «Мертвых душ» анализируется роль архетипических образов поэзии календарных обрядовых праздников во второй части гоголевской поэмы. Среди важнейших проблем, вставших перед Гоголем - художником и мыслителем в 40-е годы, после выхода первого тома «Мертвых душ», едва ли не главной была проблема духовного преображения русского человека. Первой ступенью преображения должно было стать, по мысли писателя, духовное пробуждение. Один из путей духовного пробуждения, намечаемый Гоголем для таких героев второго тома, как Тентетников и Платон Платонов, - пробуждение их под влиянием любви. Второй том начинается с развернутых картин весенней природы. Эти поэтические пейзажи, помимо метафорической переклички с гоголевской идеей всеобщего пробуждения, опираются на фольклорное мировидение, представленное в поэзии народных праздников как нерасторжимое единство образов воскрешения природы и человека, образов весны и любви. Особый праздничный колорит придают весенним пейзажам подробные описания деревенских хороводов, которые входят в образную систему второго тома вместе с сопутствующей им песенной поэзией («Бояре, покажите жениха»). Включая в начальную главу пейзажи и описания народных обрядов, насыщенные брачной символикой, Гоголь опирался на труды современных ему ученых-этнографов И.М. Снегирева и И.П. Сахарова, в которых выявлялась тесная взаимосвязь календарных и свадебных обрядов в период весенних праздников. И. М. Снегирев, чью книгу Гоголь конспектировал, дает подробное описание первого весеннего праздника - Красной горки: «…с него начинаются хороводные игры на горах и долинах, играются свадьбы, по русскому выражению, на красную горку». О том, насколько важен был для поэтики второго тома весь комплекс народных представлений и обычаев, имеющих отношение к празднованию Красной горки, свидетельствует его прямая оценка, вложенная в уста идеального героя Василия Платонова: «Здесь у меня крестьяне празднуют всякую весну красную горку, с ней связаны воспоминания деревни; а для меня обычай - святая вещь и за него готов пожертвовать всем» (VII, 93).

Значительное увеличение, по сравнению с первым томом, удельного веса свадебных мотивов, разрабатываемых вне травестийного контекста, вызвано, на наш взгляд, тем обстоятельством, что, по замыслу писателя, история любви Тентетникова и Улиньки Бетрищевой должна была стать одной из главных сюжетообразующих линий повествования. В сохранившихся фрагментах второго тома представлена лишь завязка этого романа, о развитии которого мы, к сожалению, можем судить только по косвенным источникам. Л. И. Арнольди, бывший свидетелем и слушателем авторских чтений второго тома в Калуге, сохранил в своей памяти эпизод одной из сожженных впоследствии глав, в котором, решившись на брак с Тентетниковым, Улинька вечером ходила на могилу матери и в молитве искала подкрепления своей решимости. Если рассматривать поступок героини в контексте тех обрядовых традиций, которые приурочиваются к определенным народным праздникам (и, в частности, к Красной горке), то в поведении Улиньки находит отражение народный предсвадебный обычай. Его объяснение и описание можно найти в труде И. М. Снегирева: «Если невеста сирота, то ночью за день до брака она ходит на кладбище прощаться с родителями; помолившись на могилах их». Цель этого обрядового действия невесты, в котором, по мнению Снегирева, соединяются два важнейших народных обряда - поминальный и свадебный, - «просить себе благословения на судьбу свою» у покойных родителей. О распространенности этого обычая свидетельствует наличие в свадебном фольклоре особой разновидности причитаний невесты.

Используя и перерабатывая названные выше этнографические и фольклорные источники, Гоголь акцентирует внимание на тех элементах обрядового фольклора, которые работают на его замысел, создают определенный поэтический фон, призванный усилить контраст между сонным существованием Тентетникова и Платонова и интенциями окружающего их мира народной жизни, находящими воплощение в поэзии крестьянских праздников. В этих сценах писатель как бы накапливает исходный материал для дальнейшего повествования о переменах в будущей судьбе героев второй части поэмы.

В параграфе 2.2 «Топос «земного рая» как синтез фольклорных и литературных архетипов» рассматривается пространственная организация второго тома поэмы. Тема Эдема, «земного рая» и его утраты - ключевая для идиллического хронотопа первой поэмы Гоголя «Ганц Кюхельгартен» и повести «Старосветские помещики». Вторая часть последней поэмы Гоголя тоже начинается с пейзажа «райского» уголка, отраженного в просторе водном. Возникающий здесь образ сферы как идеальной мирообъемлющей формы пространства отсылает читателя не только к таким значимым для пространственной структуры гоголевской поэмы художественным моделям, как «Божественная комедия» Данте, но - в конечном счете - ко всей системе пространственных представлений средневековой культуры, одним из важнейших архетипов которой является топос «земного рая». Начальные пейзажи второго тома, призванного, по замыслу Гоголя, стать своеобразным Чистилищем в его поэме, многими своими чертами соотносятся с дантовской топикой. Однако не менее существенную роль в их образной структуре играют традиции русской средневековой культуры. Топос «земного рая» широко представлен в апокрифических житиях, хождениях, видениях и других жанрах древнерусской литературы.

Авторы многих апокрифических хождений и видений, при всех расхождениях между ними, рисуют довольно отчетливую картину рая. Знаками этого райского пространства, по классификации М. В. Рождественской, являются: удаленность, труднодоступность, нахождение за высокими горами или стенами; необыкновенный свет, на который земной человек не в состоянии смотреть; река или источник посреди рая; цветущий сад, пение птиц и благоухание, от которых радость и блаженство; Божий престол посреди Рая, над ним крест. Все эти признаки райского архетипа реализуются в начальном пейзаже второго тома. Герой «Жития Андрея Юродивого», например, попадает на три уровня Рая, и каждый увенчан соответственно одним, двумя и тремя крестами (на всех пяти главах деревенской церкви стоят у Гоголя «золотые прорезные кресты»). Проступая отчетливо в природоописаниях первой главы, мотив «земного рая» дважды вербализуется буквально (Ср. слова Тентетникова: «Ну не дурак ли я был доселе? Судьба назначила мне быть обладателем земного рая, а я закабалил себя в кропатели мертвых бумаг» (VII, 19)).

Однако апокрифический образ рая получает у Гоголя явственно выраженную фольклорную окраску. Особая роль здесь принадлежит поэтике величаний. Идеализация героя в народной обрядовой поэзии неизбежно влечет за собой предельную идеализацию окружающего его пространства, вплоть до прямого отождествления с раем. Пространство величальной песни - замкнутое, отъединенное от бытового, повседневного мира. Оно может быть огорожено в прямом смысле слова, например железным или серебряным с позолотой тыном. Однако это обстоятельство не делает песенное пространство тесным. Оно не только сохраняет все признаки обширности, простора, но и вынесено наверх, «приподнято» к небу. Именно такого рода топос наличествует в пейзаже первой главы. Таким образом, картина «земного рая», нарисованная Гоголем в начале второго тома, в основных своих пространственно-временных характеристиках может быть одновременно спроецирована и на апокрифические литературные источники, и на поэтический мир народных величаний, на традиции обрядовой поэзии, которые, в отличие от первого тома, перестают быть объектом травестирования и служат целям идеализации - в полном соответствии со своей жанровой природой.

В разделе 2.3 «Эпический архетип в типологии гоголевский характеров» анализируется образ одного из центральных героев второго тома поэмы Андрея Ивановича Тентетникова. Описание его сонной жизни в усадьбе заставляет предположить, что перед нами несколько усложненный характер маниловского типа. Однако биография Тентетникова приоткрывает в его судьбе и характере такие черты и свойства, которые свидетельствуют о незаурядности человеческих возможностей героя. Характеризуя героя, Гоголь обращается к традиционной народной типологии, называя его сиднем. Для фольклорных персонажей, которых, как и Тентетникова, упрекают в бездействии и лени, это состояние обычно является обращенной формой будущей активности, связанной с проявлением их подлинной, «высокой» сущности, до времени скрытой от окружающих и непонятной им. Таков «низкий» герой волшебной сказки («запечник», Емеля-дурак и т. п.), получающий в итоге царевну и полцарства в придачу. Иной вариант временной пассивности фольклорного персонажа дают эпические сюжеты, связанные с мотивами его чудесного исцеления, в которых наличествуют элементы биографизма. В этом плане весьма характерны сюжеты о богатырях-сиднях, бытующие в русском фольклоре и в сказке, и в былине. В статье «Предметы для лирического поэта в нынешнее время» мысль о нравственном пробуждении героев своей поэмы писатель прямо связывает с темой русского богатырства, ибо для подобного преображения человека потребно не обычное, а поистине богатырское усилие. Причем произойти оно должно по-фольклорному, «вдруг», или, как скажет Гоголь во втором томе, «одним чародейным мановеньем» (VII, 23).

Рассматривая былинную версию сюжета об исцелении Ильи Муромца, мы сопоставили структурные компоненты биографий фольклорного и литературного персонажей, ни в коей мере их не отождествляя. При этом обнаружились весьма определенные типологические соответствия, реализуемые в тексте второго тома поэмы: номинация героев как сидней, тридцатитрехлетний возраст, знание о своем «высоком» предназначении, сон и пассивность до времени подвигов и деяний, чудесный характер исцеления при помощи странников, наличие мотивов распутья, определяющих выбор героями своей жизненной судьбы. Проблема жизненного выбора трижды встает и перед гоголевским героем. Однако, в отличие от фольклорного персонажа, главный выбор, судя по свидетельству тех, кто слышал чтение Гоголем несохранившихся глав второго тома, делает за него жизнь: Тентетникова арестовывают по политическому обвинению и ссылают в Сибирь. Типологическое сопоставление двух биографических моделей позволяет выявить специфику реализации эпического архетипа во втором томе «Мертвых душ». Используя прием его прямого номинативного выражения («сидень»), автор лишает образ героя традиционного для поэтики фольклора гиперболизма (эти атрибуты сохраняются, однако, в ином контексте - при характеристике генерала Бетрищева, главного персонажа второй главы: «богатырские руки» генерала, «великан-камердинер». Тема богатырства возникает здесь как отклик на героические события Отечественной войны 1812 года, участником которых был генерал). В судьбе гоголевского героя актуализируются моменты развития, становления, преображения, связанные с переходом к более сложным человеческим характерам, с тенденцией к углубленному психологизму. Эпический архетип, к которому писатель обратился в поисках путей возрождения своих героев, и призван был напомнить читателю о пропадающих втуне богатырских силах русского человека, о возможности его духовного пробуждения.