Феномен "разноверия" в творчестве Н.С. Лескова

В «Печерских антиках» (1882) слово «молокан» обретает иной смысл, не встречавшийся ранее у Лескова, но достаточно распространенный, связывающий происхождение слова с игнорированием членами этой секты православных постов. Сугубо отрицательные коннотации слова «молокан» звучат в устах постаревшего отрока Гиезия, который болезнью объясняет свое вероотступничество («…как молокан, мясное и зачищаю, точно барин»).

Наряду с рассмотренными молоканскими сюжетами у Лескова, следует остановиться на тех важных моментах истории этой секты в России, которые не были отмечены писателем. Так, вне связи с молоканством предстает у Лескова Г.С.Сковорода, чье влияние на молокан было отражено в материалах «Киевской старины», которая была в поле зрения Лескова.

6. Штундизм

Штундизм - наиболее ценимое Лесковым отечественное религиозное движение, с которым он связывал надежды на духовное обновление России. Апологетическое отношение к штунде не менялось на протяжении двух десятилетий, до самой смерти писателя, и ни к одному из явлений разноверия он не проявлял такого пристального внимания, следя за совершающейся на его глазах историей этой секты. Свое личное свидетельство, например, присутствие на «штундистских» процессах, писатель неоднократно подчеркивал в своей «штундистской» публицистике. В лесковской публицистике, посвященной штундизму, сразу наметилась та трактовка, которая в дальнейшем, не меняясь существенно, углублялась, взаимодействуя с другими занимавшими писателя «вопросами веры». Во-первых, Лесков, видевший стремление простолюдинов к осмысленной вере и знанию Библии, был убежден в глубоко народных истоках штундизма, что в лесковских статьях составляло пункт неявной полемики с Достоевским, считавшим штунду «немецким протестантством в среде православия». Во-вторых, падение нравов в русском духовенстве, по Лескову (для которого было очень важно единомыслие с И.С.Аксаковым в этом вопросе о «требоисправителях»), вызывает в народе тяготение к штундизму. Поэтому глубоко знаменательно, что очерк «Райский змей» (1882), где речь идет о «покидающем православие для штунды» крестьянстве, имеет подзаголовок «Из мелочей архиерейской жизни». Благодаря такому упоминанию о «Мелочах…» устанавливается связь со звучавшей в очерках об архиереях темой ответственности православного иерарха за возникновение сект в его епархии. В-третьих, для Лескова штундизм был ненасильственной оппозицией «оподлению» и явлением большой очистительной силы, способствующим переоценке устоявшейся церковно-общественной жизни, в том числе разоблачению элементов магизма в невежественном «православии». Наконец, для Лескова было характерно рассматривать штундизм как противоположный староверию полюс простонародного религиозного разномыслия (слово «нововеры» звучит антитезой «староверам»). В то же время «лесковский» штундизм становится антиподом пашковству, противостоя ему как крестьянская вера и вере барской, как практическое христианство мечтательному благочестию.

Пристальное внимание писателя к штундизму, остававшемуся для него на протяжении двух десятилетий успешной попыткой воплощения христианского идеала в современности, нашло выражение и в художественных образах. В «Мелочах архиерейской жизни» (1878) штундистская тема возникает при сопоставлении двух киевских митрополитов, которые были для автора живым воплощением поляризации церковных сил: детски чистого и простого Филарета (Амфитеатрова), оставившего в наследие своим преемникам «сплошное, одноверное население», и Арсения (Москвина), при котором «многие спешили перебегать в тихую штунду». «Тихая штунда», занимая срединное положение в повествовании об архиереях и, благодаря авторскому эпитету, примыкая к словоупотреблениям типа «тихая слава», «тихая беседа о добром человеке», включается в стержневую оппозицию евангельской простоты и горделивой пышности.

Другая оппозиция - практического христианства и религиозной маниловщины - лежит в основе рассказа «Два свинопаса» (1884), замысел которого вызревал в полемических очерках «Княжьи наветы» и «Послание к кривотолку», где штундизм изображен как светлая антитеза пашковству и в то же время крестьянский аналог вероучения Толстого. Композиция рассказа способствует мажорному звучанию штундистской темы: если первый эпизод в иронических тонах изображает легкость примирения со своей совестью «свинопаса»-пашковца, убежденного, согласно своему вероучению, что он «оправдан своей верою», то противоположное решение вечной темы блудного сына в штундистской среде представляет собой, по Лескову, пример истинного христианского покаяния.

Художественное исследование первоистоков штундистского движения являют собой такие произведения, как «Некрещеный поп», «Фигура», «Заячий ремиз», в каждом из которых по-своему взаимодействуют церковная и штундистская темы. В рассказе «Некрещеный поп» для уяснения феномена о. Саввы («вокруг его села кругом штунда, а в его малой церковке все еще полно народу») появляется авторская ретроспектива, изображающая предшественников штундизма - «простолюдинов, которые пустили совершенно новую струю в религиозный обиход южнорусского народа», «отшельников», селившихся в «маленьких хаточках» в «закоулочках» (тип замкнутого пространства, который созвучен лесковскому образу штундизма). Воспитанный Охримом Пиднебесным, одним из подобных «отшельников», в жизни которых давно обозначилась трещина между евангельским и церковным, Савва тем не менее выглядит как живое преодоление наметившего разлада народной веры и церковности. Штундистский подтекст необходимо принимать во внимание в рассказе «Фигура» («родоначальником украинской штунды» называл своего героя сам писатель, и это признание проливает свет на лесковское понимание первопричин штундизма). Приблизительный расчет художественного времени позволяет сделать вывод о том, что Лесков уводит корни штунды на полвека глубже официальной фиксации этого религиозного движения, связывая его с народным тяготением к подлинной христианской жизни, несводимой к церковному обряду. Антицерковный мотив звучит по нарастающей в ходе повествования. Несколько пренебрежительный отзыв Фигуры о высокомерных родственниках: «Бог их церковный знае», - придает используемому фразеологизму буквальный смысл, поскольку связанные с церковью ситуации имеют довольно мрачный (нарушение полковым священником тайны исповеди, приведшее к трагедии), либо комический (суеверные и театральные моменты в благочестии генерала Сакена) характер. На фоне церковных искажений христианства опростившийся Фигура изображен исповедником бескомпромиссного христианства, что является несколько прямолинейным воплощением издавна занимавшей писателя мысли о «прямом приложении евангельского учения к жизни» (так именовал Лесков штунду).

Появление штундистской темы в «Заячьем ремизе» подготавливает сатирически изображенная «церковность» - начиная с изображенного в традициях бытовой сказки корыстолюбивого попа Прокопа и заканчивая современным богослужением с его «византинизмом» («метание орлецов») и распространенными трактовками «павлечтения», узаконивающими социальную неправду. Показанный через искаженное отражение в непросвещенном и отуманенном карьерными вожделениями сознании Опанаса Перегуда, желающего изловить «потрясователей», штундизм предстает как преступление неких «зловредных тварей», которые «Евангелие в карманах носят и людям по овинам в ямах читают». «Многосоставность» авторского слова («прошу меня не осудить за то, что здесь его и мои слова будут перемешаны вместе») дает возможность изобразить событие одновременно с множества точек зрения. Слова «еретичество», сказанные о народном осуждении духовенства, безусловно, являются бранью самого попа Прокопа, желающего запугать инакомыслящих. Однако слово «еретичество» приобретает по ходу повествования свой прямой смысл, поскольку недостойный пастырь, возбудивший в своих прихожанах к себе недоверие, роняет семена религиозного противомыслия, которое через несколько десятилетий оборачивается в Перегудах штундой. Народное движение к Евангелию, выразившееся в штундизме, соотносимо с духовной эволюцией Опанаса Перегуда, который вначале не узнает, несмотря на свое богословское образование, новозаветных цитат и подает за них донос, а затем, после своего обращения, подобно штундистам, становится «христианином-практиком».

Глава 3 «Ереси барственного измышления» состоит из двух разделов: «Пашковство» и «Толстовство».

В преамбуле к этой главе дается обзор предшествующих пашковству и толстовству других религиозных переживаний образованного общества, которые были в поле зрения Лескова. Внимание писателя к социальной окраске религиозных веяний порой выражалось в отождествлении сословных и «образовательных» характеристик, что привело к частичной синонимии выражений «высшее русское общество» и «русские образованные люди» в лесковских текстах, отразивших основные фазисы религиозной жизни российского общества конца XVIII-XIX вв. Наряду с масонством, мистицизмом александровской эпохи, увлечением католичеством, у Лескова спиритизм и даже в определенной степени нигилизм предстают как религиозные феномены. Впечатление о нигилизме как своеобразном «нововерии» создается у писателя с помощью конфессиональной лексики (люди «нигилистического культа», «ортодоксальные нигилисты», «отпечатленье нигилистического “помазания”», «идолослужение и направленство»).

1. Пашковство

Уступая штундизму в авторских симпатиях, пашковство является тем религиозным движением, в изображении которого более всего значим автобиографический фон повествования (особенно важно лесковское взаимодействие с «сентиментальным благочестием» на поприще народного просвещения - его участие в издании журнала «Русский рабочий»). Личная близость Лескова деятелям редстокизма-пашковства (в некоторых лесковских текстах эти слова синонимичны и взаимозаменяемы) и скептическое отношение писателя к большинству печатных выступлений о петербургском нововерии определили незначительную роль «книжного подтекста» в рассказах и статьях, посвященных «великосветскому расколу».

Пашковство, подобно старообрядчеству, с которым у Лескова также было долговременное живое общение, не проходило «публицистической» стадии «освоения», сразу, в год своего возникновения, появившись в художественном творчестве писателя («На краю света»).

Одна из наиболее устойчивых примет лесковской интерпретации «великосветского раскола» - это акцентирование гендерной окраски светского нововерия, представления о пассивном мужском и активном женском началах в редстокизме. Лесковское осмысление редстокизма как феномена дамской религиозности проявилось уже в первом отклике на новое религиозное веяние - очерке «Несколько слов по поводу записки высокопреосвященного митрополита Арсения о духоборских и других сектах» (1875), и в дальнейшем образы женской религиозности становятся одним из способов иронического освещения «сентиментального благочестия» (искусственная экзальтация неофиток, пашковство как религиозная мода).

Пашковство - единственное отечественное религиозное течение, вызвавшее Лескова на полемику по догматическим вопросам. Резкое несогласие писателя с пашковским догматом об «оправдании верою» и прочими «теософскими элукубрациями» редстокистов становится в лесковских текстах исходной точкой для сопоставления его как с западными вероучениями (с лютеранством и «самыми бесплодными крайностями древнего докетизма» в очерке «Княжьи наветы»), так и предшествовавшими пашковству духовными поисками в образованном обществе. Например, контрастное изображение старых и новых религиозных увлечений высшего света в очерке «Поповская чехарда и приходская прихоть» приводит писателя к формуле «пиетизм нынешней великосветской беспоповщины», которая содержит одновременно и богословскую характеристику («пиетизм»), и ироническую оценку (комизм контрастного столкновения купеческо-простонародной беспоповщины с великосветской религиозностью).

В изображении редстокизма-пашковства Лескова привлекали ситуации межконфессиональных контактов, дающие эффект остранения: пашковство на фоне православия («На краю света»), штундизма («Княжьи наветы», «Два свинопаса» и др.), старообрядчества («Моления в пашковском согласии») и - шире - народной религиозности («Русские демономаны», «Сентиментальное благочестие»). Особенно значим контраст редстокизма и казенного православия в очерке «Великосветский раскол» - контраст, входящий в сложную систему оппозиций, лежащих в основе произведения. Редсток и его великосветские последователи, с одной стороны, противопоставлены «святому смирению русской народной веры», а с другой стороны, объединены своим отталкиванием от внешней стороны религии. Филиппика в адрес современной православной церкви и является тем завершающим аккордом, который знаменует собой резкий поворот темы великосветского раскола: вначале в авторском освещении редстокизма преобладают комические тона, затем трагикомические (когда в Редстоке автор начинает подчеркивать детские и «дон-кихотские» черты, сближающие его с лесковскими праведниками), затем речь идет о внушающих серьезный интерес плодах редстокизма (изображая религиозность «самого лучшего сорта слушателей Редстока», писатель аргументирует свое представление о пашковстве как вынужденном прибежище тех, кто ищет подлинной христианской жизни), и, наконец, о редстокизме говорится в тонах солидарности с людьми, которые церковной «скуки не выдержали и предпочли довольно несовершенное движение совершенному застою». Тем самым в очерке создается, в числе других, оппозиция фальшивой и истинной веры, безотносительно их конфессиональной принадлежности.

Лесковское пашковство - явление разнополюсное и многоплановое. С одной стороны, это светская мода, с другой - среди последователей Редстока есть подлинные праведники (Ю.Д.Засецкая, М.Г.Пейкер). Убеждение в неорганичности на русской почве миссионерских попыток исповедниц этого «чужеверия» побуждает писателя прибегать к образам «маскарада», «ряжения», а также образам западной религиозности, но это лишь одна сторона явления. Одновременно звучит мотив о родственности и синхронности религиозных поисков «верхов» и «низов», что порождает применительно к пашковству такие конфессиональные метафоры, как «великосветский раскол», «салонная христовщина», «великосветская беспоповщина», «великосветские штундисты», «пашковское согласие».

Разнонаправленность лесковских интонаций приводила к тому, что современники порой воспринимали одни и те же тексты писателя в pro- и contra-пашковских тонах. Такие противоречивые отклики обусловлены сложными, исключающими прямую оценку, формами проявления авторской позиции, среди которых можно назвать следующие: «пашковское» обрамление («На краю света»), суждения разных рассказчиков (от типологического подхода искушенного в сравнительном богословии архиерея до остраняющего восприятия наивного Шерамура), поэтика притчи («Два свинопаса», где пашковец уподобляется евангельскому блудному сыну), семантико-стилистическое наполнение библеизмов: «чужеземных проповедников» называют «кимвал звенящий» и «прузи» (одна из египетских казней), а их паству - «жены Лотовы» и «милые мироносицы».

2. Толстовство

Лесковская интерпретация толстовства как религиозно-этического общественного движения и диалог Лескова с Толстым - две вполне самостоятельные области, имеющие в то же время значительную смежную зону. Безусловно, восприятие Лесковым толстовства как религиозно-этического общественного течения во многом основывалось на осмыслении религиозно-философской доктрины Толстого. Вероучение Толстого, «близкого единоверца», стало значительной духовной поддержкой для Лескова. Многочисленные апологетические высказывания писателя свидетельствуют, что Толстой воспринимался как долгожданный единомышленник и соратник, сумевший более мощно выразить самые заветные мысли. Считая новые труды Толстого «гениальным истолкованием христианства», Лесков в то же время скептически относился к отдельным положениям толстовского учения. Главными пунктами, вызвавшими протест у Лескова, было учение Толстого о «непротивлении злу насилием» и толстовский взгляд на отношения полов и, в частности, на «женский вопрос». Значительный скепсис у Лескова вызвала практическая сторона толстовского учения - принцип опрощения, который с течением времени казался Лескову все более искусственной и безрезультатной попыткой преодоления векового разлада между «черной и белой костью» (если в «Полунощниках» сочувственно изображается попытка Клавдиньки жить трудами рук своих, то через три года, в «Зимнем дне», деятельность опростившихся толстовцев предстает никчемной и жалкой, что соответствовало эпистолярным высказываниям писателя о толстовцах: «Я преглупо раздражаюсь, когда слышу их “лепетанье” о работе»). Многочисленные наблюдения над опростившимися интеллигентами, недовольство видными толстовцами, с которыми Лесков сотрудничал в «Посреднике», а затем и конфликт с Чертковым привели в конце концов к однозначно отрицательной оценке толстовства, зафиксированной, в частности, А.И.Фаресовым: «Льва Николаевича Толстого люблю, а “толстовцев” нет». Изменение первоначальных взглядов на толстовство, приведшее в конце концов к разочарованию, Лесков выразил через сопоставление этого движения с нигилизмом («Теперь, садись и пиши второе “Некуда” о большинстве наших толстовцев»).

Толстовство как нравственно-религиозное общественное течение отображено в «Полунощниках», «Зимнем дне» и «Загоне». Эти произведения привлекали внимание исследователей, однако мотивы религиозного разномыслия заняли видное место лишь в анализе Х.Маклейна, усмотревшего изображение толстовства не только в «Зимнем дне» и «Загоне», в которых упоминаются «непротивленыши», «непротивленка» и «толстовка», но и в «Полунощниках» (принадлежность Клавдиньки к интеллигентскому «нововерию» не вызывает сомнения у исследователя, который называет ее «толстовствующая героиня»). Соглашаясь с выводом Маклейна, сравнивавшего журнальный и окончательный текст «Полунощников», об усилении, в ходе авторской переработки, «толстовских мотивов повести, укажем на те детали произведения (возможно, очевидные для американского исследователя), которые позволяют судить о принадлежности героини к толстовству, изображенному Лесковым через систему намеков. Наряду с таким аргументом, как убежденность компетентных современников Лескова в участии Клавдиньки и ее единомышленников в этом движении («толстовцы <…> представлены как святые», - писал о повести автор нескольких трудов о вероучении Толстого архимандрит Антоний Храповицкий), доводами в пользу причастности героини к новому религиозно-этическому течению могут служить ее опрощение, вегетарианство, индифферентизм по отношению к церковным установлениям, отречение от «благородных удовольствий» (что соотносится с толстовским мятежом против культуры), отказ от брачной жизни (заставляющий вспомнить о позднем толстовском убеждении в низменной природе чувственной любви, а главное - о его рецепции в толстовских общинах), трактовка евангелия как этического учения, а Христа - как учителя добродетели («верую <…> что есть Бог, и что на земле жил Иисус Христос, и что должно жить так, как учит его Евангелие»).

Однако новые праведники, толстовцы, не являются художественной удачей писателя, что отмечала самая доброжелательная по отношению к Лескову критика.

Частичную разгадку некоторой блеклости образов толстовцев в «Полунощниках» можно отыскать в изображении «выдающегося» священника, в котором все современники единодушно узнавали отца Иоанна Кронштадтского - постоянного оппонента Льва Толстого, вызвавшего резко критическое отношение Лескова еще в конце 1880-х гг., когда «яснополянский и кронштадтский старцы» стали восприниматься как два «самых замечательных и популярных» человека в России. Публицистические, эпистолярные и беседные высказывания Лескова рисуют сатирический портрет «тавматурга» «Пержана» (основными мотивами лесковского недоброжелательства были меркантилизм, культ истерического ожидания чудес вокруг о. Иоанна и поддержка им казенной церковности). Сопоставление черновых набросков повести, хранящихся в РГАЛИ, с журнальным вариантом и, наконец, с окончательным текстом показывает, что у Лескова в ходе работы теряло свою резкость то противоречие, которое существовало для него вначале между толстовством и духовным движением, связанным с именем отца Иоанна. Действительно, первоначальная трактовка личности о. Иоанна во многом опиралась на толки о кронштадтском пастыре в толстовской среде (в лесковском архиве хранятся письма толстовцев, в которых вырисовывается сатирический облик о. Иоанна). Однако итоговый вариант представляет совсем другого кронштадтского пастыря: в облике о. Иоанна, воссозданном в сказовом повествовании через призму примитивного сознания корыстолюбивой приживалки, просвечивают кротость, мягкость, бессребреничество и простота («Простой-препростой» - это свойство Лесков особенно ценил в духовном сословии).

Такая подлинно лесковская стихия, как слово, открывает в кронштадтском пастыре человека, народу не чужого, в то же время сам язык в «Полунощниках» «сопротивляется» новым праведникам. В отличие от речи отца Иоанна, которой свойственны эмоциональная теплота, простота и сердечность, слог Клавдиньки отличается чрезмерной экзальтацией, риторической приподнятостью и нарочитостью («Мамочка! что есть счастие?..»). Кроме того, толстовская «терминология» порой ставит героиню даже в комическое положение. Так, в повести встречается анекдотическое обыгрывание бытовавшей среди толстовцев лексики, в частности, в разговоре Клавдиньки со священником о столь важном для последователей Толстого вегетарианстве.

Переоценке личности о. Иоанна, проявившейся в окончательном тексте повести, возможно, способствовало и все нарастающее разочарование Лескова в толстовстве, которое особенно заметно проявилось в рассказе «Зимний день» (1894), где подчеркивается духовная несамостоятельность толстовцев - «малюток» Толстого, «непротивленышей» (IX,408) - и их неспособность к деятельному добру. Толстовское же движение, когда интеллигенты становились сапожниками, бондарями, пахарями, представлялось Лескову, с его чувством народного, надуманным и искусственным.

Контраст между несколько рассудочной верой последователей Толстого и сердечной верой о. Иоанна весьма невыгодно оттеняет устремления толстовцев.

Если повесть «Полунощники» отражает начальную, более оптимистическую, фазу лесковской весьма сложной реакции на толстовство, то «Зимний день» знаменует собой разочарование в толстовском движении. Автор, показывая переплетение различных слухов, открывает читателю, «как складывается легенда» о толстовстве.

Для Лескова мерилом ценности нового религиозного движения была способность его сторонников на практике осуществить евангельские заветы («практическое христианство»). В рассказе «Зимний день» толстовство, представленное в тройном освещении, оказывается в трагикомическом положении непрактичного «сопротивленства» этому миру, проявляя себя, например, в таких делах бескорыстной доброты как отказ от наследства или подарок единственного фрака «знакомому лакею». Несмотря на то что толстовцы являются «внесценическими персонажами этого рассказа, объемность изображения достигается за счет стоустой молвы, которая включает в себя широчайший диапазон оценок: «эти», «безумцы», «добрые», «сопротивленцы», «малютки», «эти Figaro ci - Figaro lб» и т.д.

Подводя итог лесковской «толстовиане», следует обратить внимание, что выстроенная нами картина нарастающего разочарования писателя в толстовстве не означает одномерного и прямолинейного движения лесковской мысли в противоположную сторону от какой-либо солидарности с толстовцами. Всегда дистанцирующийся от «направленства», писатель на разных этапах развития этого движения видел безусловную ценность в поисках последователей Толстого.

Изображая последователей «ересей барственного измышления», Лесков подчеркивал тот характер праздного развлечения, которой подчас приобретали религиозные занятия людей, «иже в трудех человеческих не суть» («Великосветский раскол»).

На первый план у Лескова выходит не столько само содержание распространившихся в образованном обществе религиозных систем, сколько их отражение в общественном восприятии («Обсуждением самых серьезных вопросов, требовавших глубины христианского настроения и преданности делу, занимались люди самого легкого светского воспитания»).

Пашковство и толстовство в интерпретации Лескова представлены как вероисповедания, противостоящие народной вере. Народная религиозность является и антиподом, и коррелятом отвлеченным вероисповеданиям образованного общества.

И пашковство, и толстовство изображены у Лескова в попытках деятелей этих движений сблизиться с народом, показанных как невольное притворство («маскарад», «ряженый», «маска» - образы пашковской проповеди; «непротивленыши, и все они были в ихней форме» - говорится о «переодевании» опростившихся последователей Толстого).

Наиболее близкий Лескову тип религиозности воплощают в себе люди, сумевшие соединить религиозную просвещенность с теплотой и сердечностью народной веры.

Заключение

Делается попытка воссоздать общую картину отечественного разноверия, как она рисовалась Лескову. Особенности конфессионального мышления писателя проявлялись в его восприятии различных вероучений, и издавна существовавших, и лишь только начинавших складываться, в их взаимосвязях, пересечениях и соположениях. «Веру пахотницы» он воспринимал на фоне «веры бархатницы», штундизм - как антипод старообрядчества и, в другом ракурсе, как антипод пашковства, а в самом пашковстве он видел своего рода аналог старообрядчества («великосветский раскол») и хлыстовства («салонная христовщина»). Такой пронизанный чувством историзма сопоставительный подход Лесков проявлял не только в силу своей широкой осведомленности в многообразных религиозных исканиях, вызывавших в пореформенные времена повышенный интерес в русском обществе; он был убежден в том, что адекватное понимание каждого отдельного из наблюдаемых им направлений может быть достигнуто лишь при целостном видении той объемной подвижной структуры, которую в своей совокупности и сложном взаимном переплетении образуют они в современной ему русской жизни. Кроме того, воссозданное писателем разноверие связано множеством нитей с другими константами лесковского мира. Расколосектантство смыкается у писателя с праведничеством, народной религиозностью (как скопчество, так и староверие становятся отдельными деталями единой картины народной веры), русской демономанией, «стариной» и «старой сказкой», нигилизмом, проблемой национальной ментальности (иновер как «другой»). Поглощавшее внимание Лескова легендотворчество также роднит разноверие с прочим пространством «вопросов веры». Писателя волновало не только религиозное явление как таковое, но и его отражение в массовом сознании; причем мифологизация в области расколосектантства интересовала Лескова как в народной среде, так и в образованном обществе.

Наконец, особый аспект единства мира лесковского разноверия связан с аксиологией писателя, где одно из первых мест занимают такие понятия, как «толерантность», «религиозная свобода», «свобода совести». С одной стороны, лесковскому человеку присуще стремление к «взаймоверию», к преодолению «разнобытия по вере», с другой - понимание того, что необходимо «дать свидетельство своей толерантности по отношению к людскому разномыслию, разночувствию и разностремлению». Творчество Лескова, писателя особенной восприимчивости к «вопросам веры», становится синтезом разноаспектных знаний о природе религиозного разномыслия и дает возможность увидеть диалектическое единство «разноверия» и «взаймоверия».

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях автора (в т.ч. в девяти из утвержденного ВАК перечня ведущих рецензируемых изданий: см. №№ 2-11)

1. Монография: Русское разноверие в творчестве Н.С.Лескова. СПб.: Изд-во Невского института языка и культуры, 2010. 250 с. - 15,6 п.л.

2. Огюстен Тьерри в черновиках И. А. Гончарова («Обрыв» и воспоминания «В университете») // Русская литература. 2001. №2. С.122-132.- 0,8 п.л.

3. Категория времени в романе «Обломов» (к истории вопроса) // Русская литература. 2002. №3. С.38-43.- 0,4 п.л.

4. «Алеутский духовидец» в контексте «спиритической» темы у Лескова // Русская литература. 2008. №2. С.16-27.- 1 п.л.

5. Мемуарный факт в мистическом освещении // Русская литература. 2009.№1.С.153-162.- 0,8 п.л.

6. Суеверные приметы в творчестве Н.С.Лескова (фельетон «Старых баб философия» и художественное творчество) // Вестник СПбГУ. 2009. №1. С.56-64.- 0,7 п.л.

7. Литературные маски Н.С.Лескова // Вестник СПбГУ. 2009. №3. С.88-97. - 0,4 п.л.

8. Простонародное сектантство в интерпретации Н.С.Лескова и Г.И. Успенского («Два свинопаса» и «Несколько часов среди сектантов») // Вестник СПбГУ. 2009. № 2. С.54-65. - 0,5 п.л.

9. Образы камней-самоцветов в структуре рассказов Н.С.Лескова, их символика и художественная функция // Русская литература. 2009. №3. С.3-25.- 1,6 п.л.

10. «Власть тьмы» - библейское и толстовское в интерпретации Лескова (Неизвестная статья Лескова «О дурацких обычаях») // Мир русского слова. 2009. №4. С. 49-57. - 0,5 п.л.

11. Молоканство в творчестве Н.С.Лескова // Вестник СПбГУ. 2010. №2. С.36-45.- 0,7 п.л.

12. Антитолстовская проповедь о. Иоанна Кронштадтского и творчество Н.С.Лескова 1890-х годов // Историко-литературный сборник. Материалы «Герценовских чтений» 2002 года. СПб., 2003. С.123-128.- 0,4 п.л.

13. Примечания к очерку: К.М.Фофанов. Воспоминания о величайшем молитвеннике народном // Святой праведный отец Иоанн Кронштадтский. Воспоминания самовидцев. М., 2004. С.732-735. - 0,15 п.л.

14. Взаимоотражения: «Мелочи архиерейской жизни» Н.С.Лескова и «Мелочи архи-, прото- и просто иерейской жизни Михаила Ардова // Лесковский палимпсест. Вып.7. СПб., 2006. С.92-100.- 0,4 п.л.

15. Христианские мотивы в творчестве Н.С.Лескова (Проблема интерпретации) // Лесковский палимпсест. Вып.8. СПб., 2007. С.67-74.- 0,4 п.л.

16. Религиозно-фольклорные мотивы в творчестве Н.С.Лескова //Печать и слово Санкт-Петербурга. Сб. научн. трудов. СПб., 2007. С.122-130.- 0,5 п.л.

17. Миссионерская тема в творчестве Лескова («На краю света» и «Владычный суд») // Ученые записки Орловского государственного университета. Лесковский сборник - 2007. Орел, 2007. С.59-64.- 0,4 п.л.

18. И.К.Сурский и его книга // И.К.Сурский. Отец Иоанн Кронштадтский. М., 2008. С.565-583. - 1,2 п.л.

19. Примечания к кн.: И.К.Сурский. Отец Иоанн Кронштадтский. М., 2008. С. 583-560. В соавторстве с Ю.В.Балакшиной. - 3,1 п.л.

20. Символика драгоценных камней в творчестве Н.С.Лескова // Онтогения минералов и ее значение для решения геологических прикладных и научных задач. Международная научная конференция. СПб., 2009. С.57-60. В соавторстве с М.А.Ивановым. - 0,2 п.л.

21. Духоборческий подтекст в поздних рассказах Лескова // Toronto Slavic Quarterly. 2010. №1.- 1 п.л.

Общее количество печатных листов: 32,2

Размещено на Allbest.ru