Риторика советской поэзии: "Соловьи" М. Дудина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Риторика советской поэзии: «Соловьи» М. Дудина

Дудинские «Соловьи» принадлежат к числу стихотворений, «вошедших во все антологии поэзии фронтового поколения»¹. Трагический контраст природы и человека, несовместимость естественного состояния мира с катастрофизмом войны выливаются в нем в торжество человеческого духа во имя жизни и будущей гармонии. Этот «высокий этос» стихотворения ощутимо выделяет его из, казалось бы, родственного ряда текстов фронтовиков, воспроизводящих «грубую реальность» происходящего: «Для Дудина знаменитое гудзенковское «И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую» могло стать лишь первой инстанцией в познании правды войны»². И этот же фактор в совокупности с публицистическим пафосом, развернутой композицией и строем поэтической речи явно указывает на особое свойство советской поэзии как таковой - соотнесенность с риторической традицией.

Данное свойство недостаточно исследовано уже в силу того, что сама риторика относится к числу древних дисциплин, чья историческая судьба чрезвычайно богата, сложна, изобилует поворотами, периодами забвения, переосмыслением. Распространенное представление, что риторика, развивавшаяся прежде всего как теория прозы (политической, судебной, торжественной и пр.), изначально была противопоставлена поэтике (как теории поэзии), является упрощением реальной сложности их взаимоотношений. Как указывает М.Л. Гаспаров, в борьбе и взаимодействии боговдохновенного авторства (поэзия) и рационально постижимого, выучиваемого стиля (риторика) «поэтика строилась как наука описательная, как пособие для понимания; риторика - как наука нормативная, как пособие для сочинения. Разумеется, чистота этого разделения не могла быть строго выдержана…»³. В результате к эпохе средневековья поэзия и проза меняются критериями литературности: «Поэзией становятся учебные стихи, которые сочиняются питомцами монастырских школ для совершенствования в чужом латинском языке: критерий литературности - стиль, жестко и пространно кодифицированный учебниками»⁴.

Объяснение самой возможности такого взаимодействия вплоть до обмена ключевыми свойствами следует уже из названия известной статьи С. Аверинцева «Риторика как подход к обобщению действительности».

Художественная литература вовсе не противостоит отвлеченным схемам, «общим местам» - да, она их преображает, облекает в плоть, но в то же время и использует: «Общее место - инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка»⁵. Однако какое же отношение имеет «риторический рационализм» с его страстью к рубрикаторству, классификаторству, нормативности - к советской литературе и советской поэзии в частности? Художественная литература в России уже в 19 веке «взяла на себя и некоторые гомилетические функции: развлекая, она и проповедовала, и учила, и философствовала, и пропагандировала. Это повышало ее риторическую нагруженность…»⁶. В советскую эпоху риторика литературы не исчезает, но формируется заново на идеолого-пропагандистском фундаменте. Особенно важен следующий факт: как показал В.В. Виноградов, образ автора зависим от образа ритора, ассимилирует риторическое, подчиняя его поэтическому - но, согласно А.П. Романенко, эта связь позволяет и увидеть, что в литературе социалистического реализма соотношение между образом автора и образом ритора изменилось на обратное⁷. Задача советской культуры - вновь, как в средневековье, предложить человеку ценности, абсолютно истинные для всех, поэтому «советская литература - это литература, творцом и героем которой являлась не индивидуальность, а «человек риторический»»⁸.

За два последних десятилетия в науке сформировалось устойчивое представление об особой, не только идеологической, но и лингвориторической модели советской литературы, рассчитанной на массового читателя, нагруженной пропагандистским и риторическим (прежде всего воспитательным) заданием, нормированной по образцам (произведения, канонизированные властью). Не углубляясь в эту огромную тему, приведем характерную цитату: «Тексты литературы социалистического реализма … представляют собой более риторический, чем эстетический, феномен. Это позволяет анализировать данные тексты с точки зрения и поэтики, и риторики. Языку и стилю словесности социалистического реализма в качестве доминанты присуща клишированность, выявленная на всех уровнях анализа: содержательном, композиционном, языковом и собственно стилистическом (уровень «слога»)»⁹. Лирическая же поэзия, даже если она прямо не воплощает идеологическое задание, связана с господствующей риторической системой внутренне: поэтическое произведение является одновременно и предметом риторики не только в плане «риторических фигур», но и как знания о путях воздействия на читателя (о связи образа автора с образом ритора говорилось выше).

Отдельно хотелось бы обозначить следующую особенность. Как обобщает А.А. Ворожбитова, для языковой ситуации советского времени характерна идеологическая диглоссия («тоталитарный билингвизм»): «советская языковая личность свободно переходит с «советского» языка на «человеческий» язык в зависимости от ситуации общения (официальная / неофициальная)»¹⁰. При этом членение референта и инвентивно-диспозитивный каркас текста настолько различны, что дают разную лингвориторическую картину мира. Ущербность «советского» языка очевидна в первую очередь с этосной стороны - это «дефицит референта», «невозможность официально вербализовать свой опыт восприятия действительности во всей полноте»¹¹; такая «минус-референция», побуждающая языковую личность рисовать искаженную картину действительности, дискредитирует весь риторический механизм, ибо лежит в его основе (именно в таком случае текст, несмотря на весь риторический блеск, интуитивно или осознанно может восприниматься как «пустой», «лживый», «демагогический», «риторический» в негативно-оценочном смысле, так как риторическая сторона превалирует над содержанием, маскирует его банальность или другие негативные свойства). Однако, по нашему убеждению, именно в лирической поэзии, изначально открытой «вечным» (онтологическим) темам жизни, смерти, любви, страдания, одиночества и т.п., существует принципиальная возможность преодоления (по крайней мере частичного) этого «дефицита референции». Конечно, это внутренне конфликтная ситуация, у подавляющего большинства советских поэтов до открытого конфликта не доходящая, но тем интересней исследовать конкретику.

Исходя из последнего соображения (установить внутреннюю, а не внешнюю связь), мы выбрали для анализа не открыто идеологизированный текст, а из лирики «вечных тем», к тому же известность, «качественность» стихотворения не позволяют оценивать его риторическую природу негативно. По нашему мнению, дудинские «Соловьи» - открыто пограничное явление между «поэтическим» как внутренним индивидуально-авторским и «риторическим» как внешне-стилевым.

Пограничность эта укоренена еще в дотекстовой ситуации художественного замысла. Изначально это своеобразный «социальный заказ» и даже просьба на уровне приказа (автор - военный журналист): к первой годовщине войны батальонный комиссар, редактор армейской газеты «Знамя победы», попросил Дудина написать к дате стихи, причем «разрешил» лирику. «Я повернулся на каблуках и вышел из редакции. День был ясный. Всё цвело и зеленело. По вечерам и на утренних зорях вовсю заливались соловьи. И мне казалось, что соловьиные перекаты заглушали глухой рокот артиллерийских дуэлей.

Накануне погиб мой дружок по взводу разведки Витя Чухнин.

Накануне я получил письмо от своего ивановского друга - поэта Володи Жукова. Грустное письмо. Володя сообщал мне, что наш общий товарищ и земляк, тоже поэт, Коля Майоров погиб под Москвой. И мне захотелось написать о них.

Я забрался в заросли орешника. Расстелил на зеленой траве шинель. Лег на живот. И вывел в своей тетради первую строчку:

«О мертвых мы поговорим потом…»¹².

Заказ - как его понимает поэт и «разрешает» батальонный комиссар - абсолютно совпадает с пережитым и задуманным, более того - с общей трагедией и «пограничностью» жизни и смерти в войне, судьбой поколения и конкретно - ивановцев. В. Сердюк указывает на реминисценции из стихотворений погибших ивановских поэтов Н. Майорова и А. Лебедева, на признание самого Дудина в особом характере этой поэтической преемственности: «Я видел смерть, заглядывал в ее бездны. Я потерял очень много друзей, и все их недюжинные жизни, невоплощенные думы лежат на моих плечах, на моей душе и требуют от меня, живого, ответственности за ту самую жизнь, ради которой они шли в бой и расплачивались за нее своими жизнями»¹³.

Такое - в общем-то неудивительное на войне - совпадение личного и «заказного» (война делает возможной цельность лирического переживания и слитность его с «народным» и «государственным», то есть объединяет их, актуализирует «хоровое» начало лирики перед лицом общего врага, страданий и гибели, которые он несет), однако, вовсе не облегчило судьбу стихотворения. Были после публикации и разбирательство с начальником политотдела армии («Зачем вам понадобилось славить смерть на войне?»), и «исправление» или снятие концовки текста… Счастливое совпадение «правды жизни», личности и «заказа» означало в риторическом плане уход от идеологического «новояза» к этосу истинной риторики, «требующей от языковой личности этически ответственной мыслеречевой деятельности на основе соблюдения прагматической конвенции - «единства слов, убеждений и дел» (Н.Д. Арутюнова)», к доминантности не идеологической, а «реалистической» референции¹⁴.

Обрамление текста («о мертвых мы поговорим потом»¹⁵) содержит в себе, кроме четко эксплицированного в конце пафоса (смысл его - «я славлю смерть во имя нашей жизни»), явную ораторскую (риторскую) установку и отсылку к общим для универсальной аудитории и ритора базовым ценностям, позволяющим без комментариев употреблять «мы». Можно сказать, что это «мы» «риторического человека», однако у него есть особый статус, связанный не столько с растворением индивидуального опыта в коллективном, сколько с непротиворечивым разделением общей судьбы поколения и народа¹⁶. Но что выделяет стихотворение из бесконечного ряда риторически клишированных текстов с предельно упрощенной «картой реальности» (мы, советские люди, коммунисты - они, нелюди и палачи), так это сама базовая коллизия (жизнь и смерть на войне, умирающий боец и торжество природы) и ее развертывание в модусе реалистической референции и связанных с предельным драматизмом ситуации «вечных вопросов». То есть сам предмет речи, inventio риторики, оказывается не столько рационально исчислимым и подлежащим аргументированию и итоговому формулированию (хотя и это налицо), сколько традиционно-поэтическим и в этом качестве бесконечным, чья иррациональность, даже абсурдность не может быть окончательно «снята» риторическими формулами. Таким образом, можно сказать, что уже событийно-персональный слой реальности подвергается альтернативному, по сравнению с официально-публичным, членению и, при всей внешней простоте коллизии, ведет не к риторической пустоте, а к философской глубине.

Тем не менее риторичность данного текста проще всего увидеть уже в его объеме (98 строк) - при том, что уже десятистишная (для лирики это немало) интродукция содержит не только риторическое вступление в узком смысле слова («речь о речи» - 1-я строка), риторические предложение и разделение, ориентирующие аудиторию в ситуации и характере предстоящей аргументации, но и своеобразную «фигуру отказа»! Ведь говорится, что «сердца сгорели», «остался только пепел», «ни слова // не говорим» (да еще с анжамбманом, то есть в сильной, выделенной позиции!). «Грубая простота» мира (где смерть «обычна и сурова» - пропозиция текста) как бы исключает дальнейшую речь - но это именно «как бы», развернутый ораторский прием «от противного», художественно убедительный риторический ход: читатель ждет, что «обычность» будет опровергнута. Можно сказать, что правильно (однозначно) оформленная риторическая пропозиция содержит потенциал неоднозначного развертывания, что является уже признаком художественности.

Эта же пропозиция задает и иную, нежели в официальной героике, пространственно-временную структуру реальности: перед нами как бы остановленный миг, но остановлен он не для совершения подвига или осуществления торжественного государственно-патриотического пафоса, но для «обычной», негероической, смерти на фоне ликующей жизни. Масштаб картины этого ликования таков, что никакая смерть не может его нарушить - однако смерть (не сам боец!) так укрупнена, подана в такой реалистической и психологической детализации, в такой невозможной для официального языка достоверности, что и торжество жизни не может ее заслонить:

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошел с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.

Запри все чувства сразу на защелку.

соловей поэзия риторический дудин

Перед нами не фотографическая, а психологическая точность, мастерски установленное соотношение «фигуры» и «фона», при котором «фигура» не теряется, а нагнетаемые с помощью множества «элокутивных» средств детализация и расширение «фона» с новой и новой силой высвечивают вечную и неисчерпаемую антиномию. Это тот самый случай, когда риторическое нагнетание (риторическое не только по форме, ведь сирень и ландыши не цветут одновременно) помогает осветить все выси и глубины не формальной антитезы, но онтологического конфликта - от неожиданно защелкавшего где-то рядом с умирающим соловья через цветущую на минном поле землянику (деталь), через количественное расширение («Ему в ответ // Еще - второй, еще - четвертый, пятый. // Звенят стрижи. Малиновки поют») и градацию к настолько экспрессивной и масштабной картине, что она, словно на качелях, на миг заставляет как бы «забыть» пропозицию (экспозицию в другом виде членения):

Весь этот лес листом и корнем каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,

Ее крутой, бурлящий водоем.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своем.

Диспозиция аргументов, как видим, здесь подчиняется главной художественной задаче, а не рациональным формулам (не сводится к «правильному» рассуждению, не лаконична - напротив), но в то же время риторически виртуозна. Составляющие аргументов можно представить в виде общих топов (жизнь - смерть, сила жизни - нелепость смерти и т.п.), однако преобладание эпидейктической аргументации (перенос акцента с сюжетики на неизменные законы жизни, независимые от ситуации - отсюда и развитие поэтической мысли идет не логическим или квазилогическим путем) акцентирует не движение от тезиса через доказательства к выводу, а - через риторические «качели» - своего рода круговорот мысли и чувства с постоянным прирастанием не риторического, а поэтического смысла. Чрезвычайно важна здесь кольцевая композиция, наглядно демонстрирующая, что «тавтологизм» первой и последней строки - чисто внешний. В начале текста мотивировка отказа говорить о мертвых - «обычность и суровость» смерти на войне. В конце - выстраданная, оплаченная смертью товарища и готовностью отдать свою жизнь, жизнь защитника этой ликующей красоты, высокая и бесповоротная поэтическая истина:

Пусть даже так. Потом родятся дети

Для подвигов, для песен, для любви.

Пусть их разбудят рано на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мертвых мы поговорим потом.

Таким образом, приверженность риторике сама по себе не означает поэтических провалов, хотя и усложняет ситуацию поэта. В этом отношении «Соловьи» противопоставлены бо? льшей части дудинских стихотворений: уже в первые послевоенные годы заметно, как начинает «ритуализовываться» его лирика, распадаться на отдельные составляющие то «преображение риторики», которое свойственно лучшим стихам, и «Соловьям» в первую очередь. Однако это стихотворение навсегда останется замечательным свидетельством внутреннего преодоления поэтом общих изъянов «номенклатурной» советской поэзии - канонизированной традиционности, заданности риторической «инвенции» и «диспозиции» (когда по началу текста уже примерно ясно дальнейшее), строгой ограниченности смысла риторическими формулами, безликости «новояза».

Литература

соловей поэзия риторический дудин

1. Таганов Л.Н. Великая Отечественная война в советской поэзии 40-70-х годов: Учебное пособие. Иваново: Ивановский государственный университет, 1978. С. 164.

2. Там же. С. 164

3. Гаспаров М.Л. Поэзия и проза - поэтика и риторика // Гаспаров М.Л. Об античной поэзии: Поэты. Поэтика. Риторика. СПб.: Азбука, 2000. С. 383, 408.

4. Там же. С. 422-423.

5. Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. М.: Наука, 1981. С. 16.

6. Романенко А.П. Советская словесная культура: образ ритора. Саратов: Издательство Саратовского университета, 2000. С. 7.

7. Там же. С. 10-13.

8. Черноиваненко Е. Литературный процесс в историко-культурном контексте. Развитие и смена типов литературы и типов литературно-художественного сознания в русской словесности ХІ-ХХ вв. Одесса: Маяк, 1997. 712 с. [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/chernoiv/14.php (дата обращения 12.08.2014).

9. Дубровина Н.В. Лингвостилистические и риторические особенности литературы социалистического реализма. Автореферат дисс. канд. фил. наук. Волгоград, 2012. С. 8.

10. Ворожбитова А.А. «Официальный советский язык» периода Великой Отечественной войны: лингвориторическая интерпретация // Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып. 2. Язык и социальная среда. Воронеж, 2000. С. 26.

11. Там же. С. 34.

12. Цит. по: Хренков Д.Т. Михаил Дудин: Пять штрихов к портрету. М.: Советская Россия, 1976. («Писатели Советской России»). С. 33.

13. Сердюк В. Сей зерно! // «Будьте, пожалуйста!»: Друзья вспоминают Михаила Дудина. СПб.: ТОО «Журнал «Нева», 1995. С. 68-69.

14. Ворожбитова А.А. «Официальный советский язык» периода Великой Отечественной войны: лингвориторическая интерпретация // Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып. 2. Язык и социальная среда. Воронеж, 2000. С. 6.

15. Здесь и далее стихотворение «Соловьи» приводится по изданию: Дудин М.А. Собр. соч. В 4-х т. Т. 1. Переправа. Стихотворения и поэмы 1935-1962. М.: Современник, 1987. 480 с.

16. Драгунский Д. Нация и война // Дружба народов, 1992. №10. С. 176-177.

Размещено на Allbest.ru