Нестабильная структура Чевенгура, как самоорганизующийся хаос, напрямую отсылает к карнавалу: именно в его отраженном свете сам город предстает тихой заводью с одичавшими людьми, поистине гротескными фигурами революционного карнавала 1917 года, которые самопроизвольно распространяясь по всей картине запустения и уныния, живописующей последствия трагического переустройства мира, указывая на момент становления нового бытия, отсылают к символу смены и обновления за разъяснением. Гротеск, управляя шутовским увенчанием-развенчанием, что "отрицая, одновременно возрождает и обновляет", вводя амбивалентность, наделяет сознание относительностью происходящего и всего сущего, обеспечивая карнавальное комбинирование масок, которое схоже с вариативностью путей эволюции в концепции философии "нестабильности" именно "временной" неустойчивостью, принципиальной незавершенностью и свободой выбора. Колебательный характер самой действительности, что пугала своей бессмыслицей и убожеством "халтурных судий" Пролеткульта, детерминирует подвижность гротескных образов, свободно сцепленных авторской иронией, и саму нестабильность платоновской фразы, связанной со смещением, "изгибом" смыслового содержания - того двойного дна, в котором запрятано собственное меняющееся отношение писателя к завихренному времени.

Движение гротескных фигур, отражает хаотичность бытия на момент становления и формирует ту иллюстрацию опрокинутости мира, тот "сельский молебен в честь избавления от царизма" [4, С.290], что изображен в романе, и который свидетельствует об энтропии рассудка на изломе социальной катастрофы. "Осмеяние", что нес с собой гротескный парафраз, иронией снимало напряжение трагического мироощущения пореволюционной эпохи, но тем самым трагедия не становилась меньше: она обретала исполинский размах. И поэтому изображаемое Платоновым нельзя назвать "наивным реализмом": ко времени написания романа он уже сознательно избрал путь "художника", а не публициста, - его внимательное, цепкое "остраняющее око" переводило на метафизический уровень само восприятие текста.

Неустойчивость отношений порождала сама шутийствующая в революционной пляске "толпа", ибо подобна желе, что всегда подвижно и вязко, и чей смех вносил ощущение относительности всего сущего. ^[1] Согласно концепции Пригожина, физическим обеспечением неустойчивости выступает всегда присутствующий на микроуровне хаос, из которого происходит усложнение среды (саморазвитие) за счет уничтожения, изъятия запрещенных, нежизнеспособных, форм. Карнавал с его символикой уничтожения и амбивалентностью образов, которые характеризуют явление в состоянии его изменения, "незавершенной еще метаморфозы, в стадии смерти и рождения, роста и становления" являет пример такой диссипативной системы, основанной на принципах неравновесности и подвижности. Не только наш внутренний, сотканный из противоречий и многоликой чувствительности духовный мир, но и мир внешний находится в состоянии постоянной эволюции: вселенная расширяется. "Порядок и беспорядок существуют как два аспекта одного целого и дают нам различное видение мира, - утверждает ученый. - Наше восприятие природы становится дуалистическим, и стержневым моментом в таком восприятии становится представление о неравновесности" [5, С.67]. "Все явления и вещи мира …покинули свои старые места в иерархии вселенной и устремились в горизонтальную плоскость становящегося мира, стали искать себе новые места в этой плоскости, стали завязывать новые связи" [1, С.404], - так объясняет динамику карнавальной нестабильности М. Бахтин.

Постоянные потоки странников, путешествие Дванова, набеги Копенкина, хождения Луя, происки Прошки, похожие на сказочные "поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что" (то "сырой стихии", то имущества, то бесследно исчезнувшего Саши), - все вместе, как всеобщее движение земли вдаль, они формируют подвижный хронотоп "Чевенгура". И потому, возрастание диффузии гротескных образов будет обусловлено хаотичностью самой динамики неустойчивого, становящегося бытия, каковым предстал мир после революции. ^[2] Если принять повествование за диссипативную систему, т.е. наделенную нестабильной структурой, то Чевенгур с его коммуной, как топоним, будет аттрактором - тем конечным состоянием или отметкой хода в эволюции романа-трилогии, начавшийся как роман-воспитание, продолжившийся как авантюрный и бурлескный тип хождений и завершившийся сказанием о крахе "телемской" обители. По мере погружения в глубь романа неопределенность положения города-призрака начинает действовать как реальный маятник диссипативной системы, движение которой включает трение. В романе такое трение создает полифония "шутийствующей" толпы, в которой раздается одинокий голос авторского сознания, рефлексирующего и сомневающегося. Движение маятника постепенно останавливается в положении равновесия, которого достигают все с приходом-попаданием в Чевенгур, - стихающий гул голосов "идеологических контекстов" дробится размеренной упорядоченностью работы солнца и последовательным удалением одномерной массы буржуазии, которая заменяется двумерными гротескными образами, включающими в себя двойной аспект восприятия жизни, отражающими акт смерти и рождения одновременно.

Бахтин утверждал, что "всякое движение есть перемещение топографически полярное" [2, С.111], таким образом, им определялась двойная логика всякого движения и всякого места. И как условие, вводящее в состояние равновесия, Чевенгур является аттрактором, но таким, который определяет режимы, то есть умеет влиять на изменения внешнее, так как сам обладает необычайно сложной структурой, которая влечет за собой сложное временное поведение. ^[3] Это фрактальный аттрактор - та точка притяжения, к которой сходятся различные траектории движения (нескончаемые и дальние потоки странников, путешествующие Дванов и Копенкин). Броуновские колебания коммунарских частиц подобны трассирующим пулям и, к тому же, вызывают внешний раздражающий фактор - "машинальную силу", движение которой возобновило движение в романе: один Дванов уходит в подводное царство на поиски "вещества существования", другой Дванов продолжит "хождения за тридевять земель".

"В ситуации далекой от равновесия, дифференциальные уравнения, моделирующие тот или иной природный процесс, становятся нелинейными", - отмечает Пригожин, - "а нелинейное уравнение имеет более чем один тип решения. Поэтому в любой момент времени может возникнуть новый тип решения, не сводимый к предыдущему, а в точках смены типов решений - в точках бифуркации - может происходить смена пространственно-временной организации объекта" [5, С.70]. Такой точкой бифуркации нам кажется Чевенгур. Заявляя, что "хаос порождает порядок", ученый дополняет свой вывод тем, что порядок выражается еще и в том, что возникать могут не какие угодно структуры, а лишь их определенный набор, задаваемый собственными функциями среды. В романе - это подвижность, незавершенность, неустойчивость отношений, полярность суждений и образов. Собственно карнавальный ландшафт будет образовываться с помощью карнавальной системы координат и создавать структуры неравновесных гротескных молекул.

И здесь следует сказать об уравнении диффузии, что, по мнению ученых, обладает нарушенной симметрией во времени, так как оно описывает необратимое приближение к равновесному состоянию [6, С.99]. Сами гротескные образы, самовольно и своенравно диффундируя в смысловом пространстве романа, своей фрондой приуготовляют читателя к двойному восприятию текста, в котором "осмеяние" и "осерьезнивание" выступают как параметры одного явления, как два аспекта одного целого, что дает различное видение мира (тот же порядок и беспорядок). Равновесный Чевенгур представляет собой некий микромир, как единственно стационарное решение неравновесной механики становления мира из хаоса преобразований, и, в той же степени, он является нестационарным построением утопических концепций по причине собственной внутренней неустойчивости.

Средневековый праздник плодородия всякий раз символизировал освобождение: от труда, забот, норм и запретов, т.е. нес в себе "свободу", которая сама по себе подразумевает внутреннюю нестабильность, и так как надо было успеть прожить целую жизнь по другим правилам, то свобода была краткой, но бурной. Время в Чевенгуре плотно как на карнавале: в сжатые сроки происходит светопреставление, второе пришествие, приход и исход прочих, битва великанов, и, вместе с тем, оно тягуче, ибо засасывает своим безмерным ходом. С одной стороны, определенная статичность, которую давала строгая замкнутость пространства площади, а с другой - упорядоченный промежуток, в котором ощущение быстротечности и уплотненности сопрягаются с повторяемостью остановки во времени. Окончание революции ("революция прошла, как день" (С.346)), как карнавальной феерии, ознаменовалось полной остановкой во времени ("Пространство равнин и страны лежало в пустоте, в тишине, испустившее дух, как скошенная нива" (С.459)). Однако внешнее временное затишье как фоновая заставка вскоре сменится коловращением нововведений и реформ нэпа, которые промелькнут отражательной тенью в губернском путешествии Дванова, - пауза с периферии стянется к центру - чевенгурской "черной дыре" - и повиснет до вмешательства потусторонних сил. Острым "сезонным" чутьем герои чувствуют границу временного отрезка: "У нас всему конец… всей всемирной истории - на что она нам нужна?" - похваляется Чепурный (С.346), "Кончается моя молодость, во мне тихо и во всей истории проходит вечер", - сокрушается Саша (С.471). Оба свидетельства этапного завершения исторического процесса соотносятся с пространством: либо внутреннего "я", либо топографическим (чевенгурским). Чевенгур, представляя собой закрытую зону на перекрестке бесконечных дорог ("Тут просто ревзаповедник, какой был у меня" (С.452)), исключенный из времени, удобен для любых карнавальных перевертышей, затейливых революционных экспериментов.

Замкнутость и неведомую затерянность Чевенгура подтверждает непрерывное хождение, омывающее "порожний город" (место, оставшееся за порогом, или опорожненное пустое пространство), где прохожему должен быть покой (С.465), как считает Яков Титыч, но только все движется мимо, будто Чевенгур невидим ("Телега прогремела невдалеке мимо Чевенгура, не заехав в него: значит, жили где-то люди, кроме коммунизма и даже ездили куда-то" (С.464)). В этой связи интересна его "проклятость" ("мне хочется какого-то пустого места, будь оно проклято, - чтоб сделать все сначала, в зависимости от своего ума" (С.349)), которая, одновременно снижая, освящает Чевенгур, предвещая скорое обновление. И вскоре "пустое место" - чевенгурское пространство - преобразуется в замысловатый лабиринт ("от передвижки домов - улицы в Чевенгуре исчезли - все постройки стояли не на месте, а на ходу" (С.379)), тем самым обозначился переход от статичной фазы в фазу движения: как эфирное пространство оно начало сужаться: "Трудно было войти в Чевенгур и трудно было выйти из него - дома стояли без улиц, в разброде и тесноте, словно люди прижались друг к другу посредством жилищ" (С.460). Ущелья смешанного города не только не впускают, но затрудняют путь (Копенкин долго блуждает в запутанных ходах), а также выталкивают наружу: большевики, тяготясь явной сдавленностью, ночуют в степи. Город по приказу частного лица, что "не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре" (С.470), погружается в не-бытие ("Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени и всех волнующихся стихий и жил в покое своей радости" (С.452)). Поэтому "пятое дня Коммунизма" - начало не столько безвременья, сколько иного зрелища, освященного религиозным рвением и радением.

роман платонов чевенгур

Сломанные будильники, из которых прочие мастерят самовращающуюся машину - машину времени (?), - символизируют излом вектора времени, который образует некий временной вакуум, воспринимаемый Копенкиным за сон, ровное спокойствие которого охраняется небесными светилами. Но вакуум далеко не пуст: он полон энергии, которую, однако, трудно обнаружить, лишь через тяготение. Эту "темную энергию" вырабатывает сам Чевенгур как фрактальный аттрактор, создавая нестабильность внутреннего порядка: вся система города испытывает постоянные передвижки топографического характера, словно под действием тектонических разрывов, и таким образом обеспечивая взаимодействие максимонов, которыми заполнен эфир Чевенгура. Эфиром по теории С. Сухоноса называется физический вакуум - "пространство, плотно заполненное максимонами". И если вещество - это проявленная в структурном обличии элементарных частиц материя, то вакуум - непроявленная в вещественных объектах среда из максимонов. Словом, "вакуум - не пустота, а зернистая (максимонная) структура; вещество в нем - это пузыри, разреженный эфир" [7, С.68]. Учитывая, что вещество и вакуум - антиподы в традиционной научной парадигме, он допускает существование мира - антимира, в котором вместо гравитации действует антигравитация, что приводит к расползанию пространства во все стороны, а вместо излучающего избыточную энергию вакуума - всепоглощающая субстанция, в которой на микроуровне действуют только силы сжатия.

Чевенгур как микромир сжимает все, что попадает в него, и сжимающееся при этом эфирное пространство приводит к расширению вещественной структуры - так антимир незаметно переходит в мир, меняясь местами, - образованием вещественных частиц устанавливается "энергетический мост" между двумя мирами: Пролетарская Сила да Прокофий как остаточные максимоны вакуумной системы способны плести "ажурные" конструкции утопической модели социализма вне Чевенгура. Что до "пустоты", которая пугающе тревожит многих, то при ближайшем рассмотрении, за рассеянными гротескными частицами, остается плотная материя "вещества существования" - именно эта невидимая плотность вытесняет из Чевенгура все, что туда попадает, и творит из него невидимый град: все проходят мимо, не видя. Город перестает быть видимым по причине своей увеличенной плотности, - и потому, действительно, уподобляется "черной дыре", причем, строящийся масштабный мир будет стремиться "убежать" от провала в Чевенгур: его упорно обходят стороной. Растаявший вдали, видимый, но недосягаемый, некий Микула Селянович ("высокий дальний человек" (С.486)), за которым бегут степные эльфы, своей устраняемой фигурой указывает на процесс расширения пространства в другом месте полицентричной системы, в гравитационном поле которого готов растаять Чевенгур как максимонная среда, нуждающаяся в самостоятельном движении, и потому тяготеющая к "расползанию пространства", согласно гипотезе Сухоноса.

Если продолжать наши аналогии физическому вакууму, то "чистый продукт" коммунизма представляется средой максимонов, которая образуется из рождающего вакуума Чевенгура ("Ни питание, ни одежда, ни душевное счастье - ничто не размножается - значит, людям теперь нужен не столько труд, сколько коммунизм" (С.401)). Статика характеризует хронотоп с обратной стороны: приостанавливая ход собственного организма, буржуи растягивают время жизни, закрепляясь в пограничном промежутке безвременья, чтобы, как дети, в упоительном страхе ожидать эсхатологического конца ("Товарищ Чепурный, они врут - они ничем не занимаются, а лежат лежа и спят…Они сплошь ждут конца света" (С.364)), т.е. той части карнавального действа, что возвестит им об абсолютном отрицании их сущности. Дискомфорт невесомости испытывает Чепурный оттого, что в нем "вся жизнь облаками несется" (С.374), являя собой образец вечного движения, как беспокойный болид вынужденный вращаться в вязкой атмосфере Чевенгура, попав туда по личной инициативе, любознательности ради. Из всего сказанного можно заключить, что ощущение бесконечности времени могут создавать и покой, и стремительность.

Чевенгурская земля как проклятое место, должная стать "полным окоротом" времени и всякому движению, оказывается недосягаемой даже для природных стихий: дожди проходят мимо и "Чепурный этому явлению не удивился, он знал, что природе давно известно о коммунизме в городе" (С.545). И в то же время, Чевенгур как маяк, к которому стекается диффузный поток гротесков, уравновешивает беспорядок внешнего воздействия, переподчиняя своим колебательным законам и вырабатывая максимонную среду (эфир), отвечает за многомерное движение всех материальных тел: от колебания вокруг точки равновесия внутри города до пульсации и вращения вне. Существование и торжество смерти на страницах романа обычно связывают с пустотой, о которой так настойчиво напоминает и сам писатель. Но пустота сама по себе не реальна: она таит жизнь и творит жизнь на основе "нестабильности" - мнимой массы. И что как не "мнимая масса" вся эта шутийствующая толпа Чевенгура, которая признается критиками фантомным и несуществующим миром, даже невозможным, поскольку его практически нет: он опустошен, буржуазия превращается в прах в бурьяне, даже прочие-странники предстают силуэтно.

Сухонос предполагает, что вакуум и вещество - это две взаимодополняющие друг друга сущности Вселенной, у каждой свои прямо противоположные задачи: разуплотнение первого ведет к рождению новых частиц, а сжатие второго сводит к коллапсу всю структуру из стесненных максимонов. Таким образом, взаимодействие вакуума и вещества составляет модель вселенского "вечного двигателя" - неведомого Чевенгура. И потому, считаем, что утверждение его в качестве символа смерти, лишает толкование романа перспективы обзора, что равносильно запиранию в бутылке. Если принять во внимание, что "вакуум не пуст и вещество с ним взаимодействует, и тела им тормозятся" [7, С.15], то движущиеся через Чевенгур странники, испытывая "сопротивление", будут распадаться-расподобляться: их плотность разрежается от дармовой еды и теплого крова.

Сжатый вакуум Чевенгура образует эллиптическую галактику, которая, являясь по сути карликом, будет обладать полицентричной структурой: метеорный поток странников, прочих и юродивых, "дуром приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов" (С.505), проходя в астероидном поясе уездов, отличающихся крайним радикализмом либо анархичностью, виртуозно минуя притяжение реликтового излучения города-призрака, и создает это искривленное пространство.

Дионисийское шествие, как увлекательное турне, требовало постоянного порта приписки, а равно и страсти к движению, и потому тяжесть и скуку постоянства преодолевали, лихорадочно поглощая бескрайность. Так и комическая пара Дванов-Копенкин устремляется в бесконечное путешествие: "Дванов и Копенкин боялись потоков хат и стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца" (С.298), - таким образом, ими достигалась пустота сердечная, которая преобразовывалась потом в "вещество существования". Клаустрофобией страдали не только "большевистские пешеходы", но и прочие, исходившие "все открытые и непроходимые дороги" (С.441), боясь погибнуть в статическом поле одиночества, однако попав в вакуумную воронку Чевенгура, от столбнячного изумления забывшие о своем странническом бремени. В этом отношении замечателен образ Мишки Луя, символизирующего собой загадочный перпетуум-мобиле ("дорога не труд - одно развитие жизни" (С.372)). Его появления в деревне следовало бы отмечать наравне или вместо карнавальных, сезонных праздников: возвращение Луя "объявляет" то начало весны, то окончание сбора урожая ("Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится, либо в Харькове и приходит тоже, когда время года кончится - либо цветы взойдут, либо снег ляжет" (С.372)). Словно он - само время в его повторяемости и скоротечности. Кроме того, он таит в себе некую пространственную категорию, вбирающую и поглощающую, словно дождевой червь, весь мир: он мечтает "отправиться в плавание, всюду наблюдая землю. Моря и людей, как сплошное питание своей братской души" (С.378). Попадая в турбулентный поток ("его растрачивала дорога и освобождала от излишней вредной жизни" (С.377)), Луй перенимает все его признаки и свойства, а завихренность становится для него стилем жизни и способом прочтения скрижалей. И если учесть, что в уезде хотели поставить памятник революции в виде лежачей восьмерки и стоячей двухконечной стрелы, означающий бесконечность пространства и обратимость вектора времени, то он, как его живая модель, бестолково, но свободно колесил по стране. Как зачарованный пилигрим, он таил в себе две беспредельности - времени и пространства, которым чужда статика, но характерны метаморфозы и оживленное разнообразие.

Искусственно созданная Чепурным структура, не решаясь вступить в турбулентную фазу по причине иссякшего горючего - "вещества существования", застывает как "срыв потока" в ожидании либо искусственного "разрыхлителя" своей уплотненной среды, либо нарастания антигравитационных сил внутри системы. Обуженное и перекошенное пространство Чевенгура уплотняет разреженное и спокойное время (сломанное), повисшее над городом, и тем самым, начиная процесс расширения эфира. Яков Титыч все чаще и чаще вспоминает "движение вдаль", которое приятнее "покоя и путей свободы", Кирей же "сам бы хотел выйти из Чевенгура, потому что ему скучно становилось жить без войны, лишь с одним завоеванием" (С.464), а потом и "многие люди скрылись из Чевенгура" (С.476), возобновляя колебательные движения в полицентричной галактике романа. Сухонос уточняет, что "любое воздействие на предельно упакованную среду приводит лишь к ее разрыхлению", т.е. любое возмущение в ней должно неизбежно оборачивается ее разуплотнением и постепенным расширением эфира, что порождает гравитацию и, следовательно, приводит к образованию вещественного объекта. "Машинальная сила", словно нож факира, нарушила "пустотную" упаковку чевенгурской коммуны и, взрыхлив связи, привела к растеканию смертельного эфира, заполненного устойчивыми структурами из гротескных максимонов, в прилегающее пространство.

В процессе сжатия и уплотнения "вещество существования" разрушалось, так как вытеснением буржуев и замещением их новыми ничтожно малыми частицами прочих начинается процесс распада эфирного пространства Чевенгура, которое затем начнет расширяться за счет утраченных связей, и порождением гравитации внешнего поля обернется расширением вещественной структуры. Чевенгурская площадь, изначально предназначенная для всякого карнавального действа как удобный манеж, из величины постоянной готова превратиться в подвижную, меняющуюся, которая своим колебательным тепловым излучением изменит структуру города и приведет к превращению в антимир. Такая меняющаяся структура соответствует концепции гротескного тела, пребывающего в постоянном сложении и вычитании, творимого и творящего.

В подтверждение нашей мысли высказался сам Луй, не знающий ни букв, ни книг, предложивший Чепурному объявить коммунизм странствием и снять Чевенгур, как матрицу овеществленной идеи, с вечной оседлости, так как был убежден, что "коммунизм должен быть непрерывным движением людей вдаль" (С.377), словно коммунизм - это образованные вещественные частицы из эфирных "пузырей" чевенгурского уплотненного пространства. Чепурный прилаганием мысли "почувствовав", что сжатие вот-вот достигнет апогея, решил наконец "тем пролетариям, которые не смогут от слабости и старости дойти пешком до Чевенгура,. послать помощь имуществом и даже отправить весь город чохом, если потребуется интернационалу" (С.486). И потому допускаем: занимательный эксперимент по сжатию пространства, как "лента Мебиуса", на которой мир и антимир незаметно переходят друг в друга, меняясь местами в динамически масштабной направленности, перейдя в обратный процесс разуплотнения, разбудит силы гравитации, распылит элементарные частицы (коммуноподобные) из максимонов чевенгурского эфира. А из них возникнут структуры подобно Чевенгуру в расширяющемся пространстве страны: "не сеют и не жнут", а смерть плодят.

Роман "Чевенгур" являет собой тот временной горизонт хаотичной системы, который создает контраст между "теперь" и "потом", разделяет прошлое и будущее. "Теперь" проецируется на день настоящий, бывший далеким будущим для Платонова и его современников, а с "потом" ассоциируются все утопические и антиутопические стратегии, и сами эти стратегии разъясняются языком вероятностей. На наш взгляд, диффузный гротеск, проходя сквозь плотный эфир Чевенгура, и установит определенный "временной горизонт" [6, С.82], на котором будет держаться сама нестационарная система, упорядочивающая беспорядок.

Карнавальное мироощущение перевернутости, преобразовательной трансформации накрыло весь город своим "шутовским" колпаком, превратив его в настоящий бифуркационный вулкан, - и Чевенгур, как прекрасная Фудзияма, стоит себе у всех на виду, но далеко, к нему все стремятся, но не достигают. Время там, сохраняя карнавальные признаки: момент завершения и конечности, остановки во времени и вневременность, приобретает новые качества: разреженную уплотненную статичность и непрерывность. Что касается места, то оно подвижно, изменчиво и, как стихии, ему подвластна турбулентность - завихренность воздушного потока [3, С.17]. Конечно же, не надо забывать об умозрительно-иносказательном характере нашего толкования.

Сдавленный Чевенгур готов с максимальной скоростью раскручиваться обратно, выводя себя из равновесия покоя увеличением амплитуды колебаний внутреннего порядка, и тем самым как бы "пожирая" пространство внешнее. Но вмешательством игрушечной шпажки машинального врага, который растревожил замкнутость и плотность "коробочки счастья", "расползание пространства" внезапно, без санкции градоначальника, было приостановлено.

Считаем, что Чевенгурская утопия как стационарный микромир, расшатавшись до предела, преобразующей отражательной волной нашла или построила себе подобия по всей России: страна была структурирована по страшно-смешному лику ее коммуны. Пространство "Чевенгура" не избавляет от рефлексии: оно карнавально, шумно и … страшно.

Литература