Герой Венедикта Ерофеева и его мир (на материале поэмы "Москва-Петушки")

Размещено на http://www.allbest.ru/

Герой Венедикта Ерофеева и его мир (на материале поэмы "Москва-Петушки")

Воробьева Екатерина Сергеевна

Аннотации

В центре внимания в статье проблема героя в поэме Вен. Ерофеева "Москва-Петушки". "Локальность" и "самодостаточность" мира Венечки оцениваются как принципиальные, характеризующие его своеобразие черты. При этом значимой представляется позиция вненаходимости "мира Венечки" по отношению к "большому" официальному миру. По ряду своих характеристик герой Вен. Ерофеева генетически восходит к типу "маленького человека". Однако при этом являет собой его новую историческую модификацию. От своих литературных предшественников он отличается подчеркнуто маргинальным положением в социальном мире. И эта позиция - его сознательный и добровольный выбор. По мнению автора статьи, концептуальным художественным открытием Вен. Ерофеева является "маленький человек", способный сохранить значимые для него ценности в новых исторических условиях только в статусе маргинала.

Ключевые слова: современная русская литература; литературный герой; маргинал; Венедикт Ерофеев; Москва-Петушки; маленький человек; мотив поступка

Annotation. The article is focused on the problem of hero of the poem "Moscow-Petushki" by Ven. Erofeev. "Locality" and "self-sufficiency" of Venechka's world estimated as the principal characterizing features of his originality. поэма герой самодостаточность

"Venechka's inner world" in relation to "big", official world is detached and it's very important for understanding. Ven. Erofeev's hero genetically traced back to the type of the "little man" by the numbers of his features. However, he represents a new historical modification. From his literary predecessors, he emphasized different marginal position in a social world. This position - his conscious and voluntary choice. According to the article's author, conceptual artistic discovery of Ven. Erofeev is the "little man", who able to retain his significant values in new historical conditions, but in marginal status only.

Keywords: modern Russian literature; literary hero; marginal; Venedict Erofeev; Moscow-Petushki; the "little" man; motive of an action

Уже первые читатели и первые исследователи обратили внимание на насыщенность текста поэмы "Москва - Петушки" цитатами, приводимыми как дословно, так и с изменениями, сознательными искажениями [6]. С. Гайсер Шнитман отмечает: "… в глаза бросаются явные, скрытые и ложные цитаты, реминисценции, аллюзии, пародии, травести, мистификации, широко использованные ресурсы устной речи: пословицы, поговорки, "крылатые слова", анекдоты, песни... На страницах книги встречается более 100 имен русских и зарубежных писателей, философов, композиторов, политиков, артистов, литературных и библейских персонажей. Названия произведений искусства - книг, опер, картин, фильмов, а также исторические события и имена географических местностей, не связанные впрямую с действием, - образуют группу из более чем 70 наименований" [1]. Весь этот весьма обстоятельный культурный контекст предельно актуализирован в поэме.

При этом главный герой, Веничка - откровенно люмпенизированный человек. Его свобода от профессии, постоянного места жительства, быта, семьи - не только и не столько выпадение из социума, сколько стремление обрести экзистенциальную свободу в "неправильно устроенном мире".

По собственному признанию Вен. Ерофеева, поэма написана "без всяких претензий...", "для семи-восьми друзей...". И в самой этой установке на читателей, состоящих только из круга "своих друзей", содержится утверждение самодостаточности своего малого человеческого мира, который внутри себя создает и сохраняет свои цели и смыслы. В этой нравственной философии позиция писателя Вен. Ерофеева и его героя Венички совпадают.

Но сама философия эта не нова. В русской литературе она имеет весьма глубокие и разветвленные корни. Ее истоки восходят к концу XVIII века, когда еще в творчестве поэтов львовско-державинского кружка рождалась идиллия русских дворянских гнезд, тоже ограниченных этим узким "кругом семьи и друзей" [5, с. 89]. Он, этот "круг", отличается глубокой самодостаточностью на фоне большой социально-политической жизни страны и мира. Позднее она обнаружит себя в жизненной позиции маленького человека - одного из центральных персонажей русской классической литературы. В разных своих ипостасях она будет проявлять себя на протяжении двух столетий истории русской литературы. Связь ерофеевского Венички с этой традицией несомненна. Но на этом фоне у него есть одна принципиальная особенность. Все его предшественники в русской литературной традиции вписаны в контекст большой жизни России, они часть ее культурно-исторического ландшафта, неизменный элемент ее социальной структуры, социального бытия. Веничка для того, чтобы утвердить самодостаточность своего малого мира, должен оказаться за чертой социального бытия, быть маргиналом. Его нравственные ценности могут быть выражены, могут заявить о себе только в этом состоянии. Такой концептуальный подход становится оправданием жизненной позиции маргинального героя.

Вен. Ерофеев дает своему альтер-эго полную свободу действий: "Все идет как следует. Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо - иди направо" [2, с. 4].

"Космос" главного героя крайне ограничен. Вся его частная Вселенная умещается между Москвой и Петушками ("… А потом трезвонят на весь мир от Москвы до Петушков" [2, с. 22]). Таков масштаб мира Венички.

Герой откровенно "маленького мира" не притязателен в своих представлениях о счастье: "Сейчас, сейчас перечислю: во-первых, две бутылки кубанской по два шестьдесят две каждая, итого пять двадцать четыре. Дальше: две четвертинки российской, по рупь шестьдесят четыре, итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь. Восемь рублей пятьдесят две копейки. И еще какое-то красное. Сейчас вспомню. Да - розовое крепкое за рупь тридцать семь" [2, с. 12].

Впрочем, представления о счастье вовсе не определяются материальными границами. Веничка демонстрирует и духовные устремления: "Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал - и вдруг затомился. Еще раз ощупал - и поблек… Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри,

Господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь… И, весь в синих молниях, Господь мне ответил:

-- А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны.

-- Вот-вот! - отвечал я в восторге. - Вот и мне, и мне тоже - желанно мне это, но ничуть не нужно!

"Ну, раз желанно, Веничка, так и пей", - тихо подумал я, но все медлил.

Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет?

Господь молчал" [2, с. 34].

Это какой-то свой "домашний Господь", мыслящий и рассуждающий в категориях, близких и понятных Веничке, разговаривающий с ним и поддерживающий его. Мир ерофеевского героя имеет не только своего Господа, но и свой рай - Петушки, куда устремлен Веничка и где ждет его собственная Ева. В этом мире есть и свой Сатана, который искушает героя и который "посрамлен" им, как святым подвижником: "Проходи себе дальше, не на такого напал" [2, с. 89]. А также свои ангелы: "Конечно, Веничка, конечно, - кто-то запел в высоте так тихо-тихо, так ласково-ласково, - Зажмурься, чтобы не так тошнило. <…> Да, мы знаем, что тяжело, - пропели ангелы. - А ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется…" [2, с. 32].

Обособленность и самодостаточность мира Венички определена не только его своеобразной "концепцией метафизического". В нем есть своя наука и свой проницательный ученый (все тот же Веничка), постигающий важные для этого обособленного мира закономерности: "Давайте лучше займемся икотой, то есть, исследованием пьяной икоты в ее математическом аспекте… <…> Когда вы икнете в первый раз, вас удивит внезапность ее начала, потом вас удивит неотвратимость второго, третьего раза, et cetera. Но если вы не дурак, скорее перестаньте удивляться и займитесь делом: записывайте на бумаге, в каких интервалах ваша икота удостаивает вас быть; в секундах конечно" [2, С. 112]. Здесь, наконец, есть свое "право" и свои дознаватели: "Где моя четвертинка российской? <…> Так. Значит, украли между Купчино и 43-м километром. <…> Довольно в мутной воде рыбку ловить - пора ловить человеков!.." [2, с. 145]

Пьянство Венички - это своего рода инструмент, посредством которого он достигает полной обособленности и самодостаточности своего маленького мира, "интимности", по собственному определению героя. Процесс возлияния "интимнее всякой интимности!.. До работы пью - прячусь. Во время работы пью - прячусь…", и далее "скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного - и сколько раз это губило меня…" [2, с. 78].

Казалось бы, маленький мир Венички вобрал в себя всю вселенную со всеми ценностями и смыслами. Он системно самодостаточен и системно обособлен. Но нечто важное, значительное все-таки остается за его пределами, обнаруживая тем самым другой мир, символически представленный в поэме образом Кремля. И граница между ними непроницаема: "Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел" [2, С. 3], "Сколько раз я проходил по Москве, вдоль и поперек, в здравом уме и в бесчувствиях, сколько раз проходил - и ни разу не видел Кремля, я в поисках Кремля всегда натыкался на Курский вокзал" [2, с. 4].

По мнению Л. Фуксон: "Курский вокзал - место, открывающее не общенародную Историю, а множество различных (то есть личных: различие здесь - разница лиц) маленьких историй. То, что герой (и одновременно рассказчик) не может увидеть Кремль и в поисках Кремля "неизменно" попадает на Курский вокзал, символически предопределяет его точку зрения - маленького человека на всё большое как чужое и недоступное, невидимое, трансцендентное, внеличностное <…> Кремль - полюс официального миропорядка. <…> Ценностное столкновение большого и малого измерений мира поэмы органично связано со стилистической смесью в повествовании высокого книжного слова с разговорным и нецензурным" [9, с. 261].

По точному определению Э. Шафранской, "маленький человек" - это "не тот, который "звучит гордо", а тот, который слаб и беззащитен перед катаклизмами, переломами, судьбой, Вселенной" [9, с. 261]. Все эти характеристики, несомненно, могут быть отнесены к Веничке, хоть он и представлен в поэме в подчеркнуто ироническом контексте. Но "маленький человек" в своих классических вариантах никогда не настаивал на своей принципиальной обособленности от "большого мира", и, тем более, самодостаточности своего бытия. Невозможно представить себе ни пушкинского станционного смотрителя, ни Евгения ("Медный всадник"), ни гоголевского Акакия Акакиевича вне иерархической системы государственно-чиновничьей России. Они её честь, её служащие. О них и их бытии можно говорить как о фрагменте русского художественного мира, как о составляющем его полюсе, но не как о его ипостаси. Их трагедия говорит о несовершенстве этого "большого мира" и его диссонансах, в том числе и с божественным замыслом, но она не уводит читателя за черту этого мира и не призывает к его отмене.

В цитируемой выше статье Л.Ю. Фуксон "архитектоника мира" [4, с. 1453] поэмы "Москва-Петушки" представлена как раз в противопоставлении его "топологических полюсов", в столкновении "большого и малого измерений мира". Но мира, что важно, сохраняющего свое смысловое единство. Это позволяет приобщить Веничку В. Ерофеева, найденного в мире, структурированного таким образом, к типу "маленького человека". Но такой подход не позволяет увидеть его историческое своеобразие в этом типологическом ряду. А оно, несомненно, есть.

Ерофеевский "маленький человек" Веничка для того, чтобы сохранить и обозначить ценность своего мира, должен быть маргиналом. Поэма В. Ерофеева становится оправданием маргинальности, поскольку только в этом положении и возможно духовное самостояние и поступок ее героя [3, с. 173176]. Маргинальное положение человека в социальном мире, сопряженное с ценностями, смыслами, обаянием "маленького человека" и составляет художественное открытие В. Ерофеева, историческое своеобразие его героя в ряду типологически близких ему персонажей.

Герой поэмы предсказывает свою смерть, и до последних страниц не принимает другой, принципиально внеположенный ему мир: "И если я когданибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но, не приняв, - умру" [2, с. 187].

Литература

1. Гайсер-Шнитман С. Венедикт Ерофеев, "Москва - Петушки", или "The Rest is Silence". Берн, 1989. 307 с.

2. Ерофеев В. Москва-Петушки. М.:Азбука -Аттикус, 2012. 192 с.

3. Николаев Н.И. Литературный герой в мире его поступка // Дискуссия. 2012. № 3 (21). С. 173-176.

4. Николаев Н.И. Русский литературный герой в контексте этических исканий XVIII-XIX веков: монография. Ч. 1. Архитектоника мира поступка русского литературного героя первой трети XVIII века / Н.И. Николаев, Н.А. Нехлебаева, Е.Ю. Шестакова; Поморский гос. ун-т им. М.В. Ломоносова. Северодвинский фил. - Архангельск: Солти, 2009. 172 с.

5. Николаев Н.И. У истоков новых русских литературных представлений о "счастье" и "удаче", "службе" и "служении" ("Фортуна" Н.А. Львова) // Вестник Помор. ун-та. Сер.: Гуманит. и соц. Науки, 2008. №4.ьС. 89.

6. Седов К.Ф. Опыт прагма-семиотической интерпретации поэмы В.В. Ерофеева "Москва-Петушки"// Художественный мир Венедикта Ерофеева / Под редакцией К.Ф. Седова. Труды Саратовского межрегионального центра по изучению художественного текста. Выпуск 5. Саратов: Издательство Саратовского государственного педагогического института, 1995.

7. Смирнова Е.А. Вен. Ерофеев глазами гоголеведа //Русская литература.1990. №3. С. 58-66.

8. Паперно И.А., Гаспаров Б.М. Встань и иди // Slavica Hierosolymitana. Jerusalem.1981. №5-6.

9. Фуксон Л.Ю. "Все" и "я" в поэме В. Ерофеева "Москва - Петушки" // Критика и семиотика, 2009. № 13. С. 261. Literature:

10. Gayser-Shnitman S. Venedict Erofeev "Moscow - Petushki", or "The Rest is Silence". Bern, 1989. Р. 307.

11. Erofeev V. Moscow-Petushki. M: Alphabet -Attikus, 2012. 192 p.

12. Nikolaev N. I. Literary hero in the world of his action // Discussion. 2012. № 3 (21). Р. 173-176.

13. Nikolaev N. I. Russian literary hero in the context of the ethical pursuit of XVIII-XIX centuries: the monography. Part 1. Russian literary hero ordonnance of action's world in the first third of the XVIII century / Nikolaev N. I., Nehlebaeva N. A., Shestakova E. Y.; Pomor State Univ. named after M. V. Lomonosov. Severodvinsk Phil. - Archangelsk: Solti, 2009. 172 p.

14. Nikolaev N. I. The roots of the new Russian literary representations of "happiness" and "luck", "ministry" and "service" ("Fortune" N.A. L'vov) // Bulletin of Pomor. Univ. Ser.: Humanity and Human Services. Science, 2008. №4. Р. 89.

15. Sedov K.F. The experience of pragma-semiotic interpretation of the poem "Moscow-Petushki" by V. Erofeev // The art world of Venedict Erofeev / Edited by K.F. Sedov. Proceedings of the Saratov interregional center of studying literary text. Issue 5. Saratov: Publishing Saratov State Pedagogical Institute, 1995. 7. Smirnova E.A .Ven. Erofeev by gogoleved's eyes // Russian literature. 1990. №3. Р. 58-66.

16. Paperno I.A., Gaspar B.M. Arise, and go // Slavica Hierosolymitana. Jerusalem.1981. №5-6.

17. Fukson L. Y. "All" and "I" in "Moscow - Petushki" by V. Erofeev // Criticism and semiotics, 2009. № 13. Р. 261.

Размещено на Allbest.ru