Литературная культура старообрядцев XVIII-XX вв.

Основное содержание работы

Во Введении обоснована актуальность темы, рассмотрена степень ее изученности, обозначена источниковая база, определены объект, предмет, цель и задачи работы, представлены научная новизна, теоретическая и практическая значимость, методология и методы исследования, теоретическая основа, сформулированы основные положения, выносимые на защиту.

В главе первой “Литературная культура старообрядцев: риторика как метод” рассматривается формирование нового типа творчества в литературной культуре старообрядцев Выговского центра в первые десятилетия XVIII в.

В параграфе 1.1. “Европейские риторики и формирование новой концепции творчества” на материале риторик и проповедей основателей Выговской литературной школы, Андрея и Семена Денисовых, прослеживается концепция “любомудрия”, тесно связанная с выработкой новых принципов писательского труда. В соответствии с ней утверждался новый тип образованности, основанный на уважительном отношении к риторическому мастерству, философии, грамматике и прочим словесным наукам. Прославление учености и обличение невежества, “простоты”, которая трактуется как “буйство” (синоним юродства), - общая тенденция риторик, как заимствованных, так и оригинальных. Данный вывод делается на материале анализа теоретических разделов и иллюстративного материала “парадигм”, в том числе составленных старообрядцами. Концепция “любомудрия” нашла художественное воплощение в проповедях братьев Денисовых. В словах Андрея Денисова “Сотове медовни, словеса добра, сласть же их исцеление души…”, “Повесть риторическая о срете в Москве слона персидскаго”, “О любомудрии” и других, в слове Семена Денисова “К некоему премудру мужу о любомудрии” она выражается через систему ключевых слов и метафор, формирующих лейтмотивы сочинений. К ним относятся метафоры меда, пчел, богатства, золота, солнечного света. В одной из парадигм Андрея Денисова в Риторике-своде и Выг изображен через образ улья, а старообрядцы предстают как трудолюбивые пчелы, собирающие муд мудрости и трудящиеся на благо общины. Сочинения основателей Выга, прославляющие “премудрость” как собирание богатств знаний, уже к середине XVIII в. были признаны образцами словесного мастерства и включались, наряду с риториками, в типовые риторические сборники.

Формирование нового писательского типа и нового отношения к литературному творчеству не привели к отказу от христианского духовного наследия. Старообрядцы воспринимали новшества, основываясь на почве национальных традиций. Они были настоящими “русскими европейцами”, умело и органично усваивая новые идеи и сохраняя национальную самобытность.

В разделе 1.2. “Риторики выговских старообрядцев: вопросы рецепции” уточняется состав риторик, имевших хождение на Выге, делается обзор списков и риторических сборников. Выявляется концептуальная доминанта Риторик Софрония, Козьмы Афониверского, Феофана Прокоповича, прослеживается процесс языковой адаптации переводных текстов. Анализируется работа выговских книжников над рукописями, свидетельствующая не только о высоком интересе к риторикам, но и о высочайшей книжной культуре, уважительном и бережном отношении к книгам, даже вышедшим из-под пера идейных противников.

Барочные риторики Софрония Лихуда и Козьмы Афоноиверского рассматриваются как заметное явление литературной культуры Выга, повлиявшее на ее дальнейшее развитие. Помимо самостоятельного бытования в рукописной традиции Выга, они послужили главными источниками старообрядческих риторик. Большое внимание старообрядцы уделили и Риторике Феофана Прокоповича. Имя известного церковного деятеля Петровской эпохи в ранних списках не упоминалось (“иной ритор” - ГИМ, собр. Уварова, 318), однако многие практические идеи были восприняты. Фрагменты из этой риторики также были использованы в Риторике-своде, а в сборниках второй половины XVIII в. он уже называется “знатным российским ритором”. Рационализм, логичность и прагматизм риторики Прокоповича сказались на художественных принципах ряда проповедей Андрея Денисова: Слов о молитве, о смирении, о чистоте и др.

Раздел 1.3. посвящен рецепции на Выге русского люллианства, корпуса сочинений и переводов Яна (Андрея) Белобоцкого, основанных на наследии средневекового философа-реалиста, поэта Раймунда Люллия. Показано, что все книги Белобоцкого бытовали на Выге: “Великая и предивная наука Раймунда Люллия”, Риторика, “Краткая наука”, “Наука философская”. Рассматривается рукописная традиция Риторики Белобоцкого на Выге, вводятся в научный оборот новые списки, исследуется ее состав. В своей Риторике Белобоцкий, ориентируясь на современную проповедническую практику, разъясняет способы написания проповеди, дает классификацию форм. Он выделяет шесть основных форм: три “риторические”, две философские (основанные на категориях Аристотеля) и одну богословскую, отмечая, что “единою всем поучением положити форму неудобь есть, понеже убо формы емлются от правил разных мудростей ... того ради по разности разумов человеческих и формы разныя умножишася”. Все эти формы и приемы барочной проповеди использовались Андреем Денисовым.

Кодикологический анализ чернового автографа редакции Андрея Денисова “Великой науки” Белобоцкого (БАН, собр. Тиханова, № 659) позволил сделать вывод о кропотливой и напряженной работе киновиарха, закончившего труд в феврале 1725 г. Установлено, помимо руки Андрея Денисова, еще три почерка, среди которых - Димитрия Ерофеева и Мануила Петрова. В риторическом предисловии Андрей Денисов сравнивает “Великую науку” с медом и “златыми струями”, цель труда метафорически обозначает как желание “от великаго моря в мал сосуд воды почерпнути” и “от многосветящаго солнца в малое оконце луч восприяти”. Анализ работы Андрея Денисова выявил его интерес к учению Белобоцкого, в котором сочетаются рационализм и христианская мистика, идеи Платона и Аристотеля. Вслед за Белобоцким он ищет связь между философско-богословскими понятиями, отраженными в таблицах “Великой науки”, и словом проповеди.

Большое внимание Андрей Денисов уделил разделу “о естестве”. Этот термин трактуется им при помощи таких понятий, как “энс” и “эссенция”, которым он находит меткий русский аналог - “истость”. Данные понятия, составлявшие основу томистского учения о бытии, оказываются значимы в проповедях братьев Денисовых, в частности, на тему человека. Продуктивными оказались и другие категории, лежащие, по Белобоцкому, в основе божественного универсума. Работа над “Великой наукой” отразила интерес Андрея Денисова к двум актуальным проблемам барокко: времени и человека, им редактируются соответствующие разделы, а затем создаются специальные сочинения на эти темы.

Идеи русского люллианства имели продолжение в старообрядчестве и во второй половине XVIII в. Обсуждая вопрос об отношении к царской власти и пытаясь обосновать идею толерантности, Андрей Борисов обращается к категориальному аппарату “Великой науки”, ссылаясь на авторитет Андрея Денисова (сочинение “Толкование российского речения: благочестие”). Главной причиной интереса Андрея Денисова и выговских книжников к люллианству было стремление овладеть рациональными способами аргументации, найти новые, действенные принципы словесного творчества, коренящиеся в онтологических категориях.

В параграфе 1.4 “Риторические сборники как четьи книги” предложен новый подход к риторическим сборникам. Изобилие парадигм превращало книги по риторике в явления литературной культуры. Парадигмы Софрония Лихуда, Козьмы Афоноиверского, отчасти вошедшие и в оригинальные старообрядческие своды, отразили стремление к созданию пестрой, многообразной картины мира, к энциклопедическому знанию. В них задействован риторически обработанный сюжетный и образный материал из Ветхого Завета, античной мифологии, физиологов, истории (в том числе современной, включая эпоху правления Петра Первого), агиографии. Примеры отразили барочно-гуманистические и просветительские идеи. В них прославляются наука и обучение “художествам”: “Хощеши ли, о младый юноше, путь истинный познати и жизнь веселую и безбедную обрести? Книгам учись. Желаеши ли красоту свою и доброту юнственную бес порока хранити? Писанию учися…”. Эта тема найдет поэтическое отражение в виршах, приписываемых Андрею Денисову (“Увеселение есть юноши премудрость...”, приведен неизвестный список из сборника РГБ, собр. Егорова, 1992, 1720-е гг.).

Парадигмы риторик отразили идеи, актуальные в культуре барокко: мир как прекрасное, совершенное творение Бога (Библия, Шестодневы, Толковая Палея) предстает в образе лабиринта, подчеркивается контраст между жизнью и смертью. Пример о бренности земной жизни напоминает монолог Гамлета: “В землю, на ней же стоиши, воззри человече, и рцы мне, молю тя, не от сея ли еси взят...” (Риторика Козьмы). Риторики содержат образцы живописной беллетризации агиографических сюжетов (о Моисее Угрине и “ляцкой болярыне”).

Антистарообрядческие “парадигмы” либо сохранялись без изменений (ранние списки Риторики Козьмы), и данный факт объясняется уважительным, бережным отношением к книге, либо исключались (БАН, 21.8.5). Как отметила Н.В. Понырко, в Риторике-своде данные примеры заменены на “антиниконианские”. Анализ позволил сделать выводы о том, что они служили своеобразными упражнениями в риторическом мастерстве. Изменив адресацию на противоположную, старообрядцы решали важные догматические проблемы - вопросы о троеперстии, об отношении к Максиму Греку и др., учась у православного монаха методам риторически вооруженной полемики.

В литературной культуре старообрядцев в XVIII веке риторики стали основой творческого процесса. Риторичность, имманентно присущая византийской и древнерусской традиции, заменялись новыми регламентирующими моделями творчества. Риторики требовали усвоения словесных наук, учили полемизировать и аргументированно строить речь. На основе риторик создавались слова и поучения, исторические и догматические сочинения, попавшие затем в русло рукописной традиции старообрядческой книжной культуры.

В главе второй “Проповедь старообрядцев: особенности поэтики” выявляются особенности художественной структуры, типологии, проблематики старообрядческой проповеди.

Раздел 2.1. “Риторики и жанровая структура проповеди” основан на комплексном изучении выговских риторик и проповедей. Детальный анализ оригинальной Риторики-свода позволил не только существенно уточнить представления о ее структуре и концепции (обнаружено, что под одним переплетом выговцы поместили две созданные ими барочные риторики), но и выявить механизм создания барочной проповеди. Выяснилось, что многие парадигмы этого свода текстуально соответствуют различным фрагментам проповедей Андрея и Семена Денисовых. Почти все слова Андрея Денисова, представленные в Антологии (1764 г.), оказались составлены, как из кусочков мозаики, из парадигм Риторики-свода. Обнаружение этих фрагментов в составе Риторики-свода открывает в ряде случаях самую раннюю страницу их литературной истории. Риторика-свод оказывается своебразной творческой лабораторией проповеди.

Структура слов Андрея Денисова отражает тенденцию к многообразию и синтезу форм, которую описал Андрей Белобоцкий. Андрей Денисов свободно сочетал структурные элементы в зависимости от цели. Так, он мог писать слово по усеченной форме или по схеме удвоенной хрии, если надо было доказать две стороны явления (слово “О последних днях и скорбех”), помещать фему вместо начала в конец, эффектно завершая проповедь.

Анализ Риторики-свода и других сборников позволил выяснить ситуацию с авторством слов “О человеце” Андрея Денисова и “Рассуждения о предивном величестве природы человека” Семена Денисова, а также со словом “О краткости времени” Андрея Денисова и “Яко время прекращено есть прочее...” Семена Денисова. Оказалось, что названные слова Андрея Денисова (оба вошли в Антологию) полностью состоят из парадигм Риторики-свода и текстуально совпадают с основными частями слов Семена Денисова, который дополнил эти основы композиционной рамкой.

В разделе описана структура Риторики-свода. В последовательности уровней Риторики-свода I отражена тенденция барочных риторик ставить на второе место после inventio (“изобретения”) elocutio (“витийство, или украшение”), а не диспозицию. Именно данные два раздела формируют структуру Риторики-свода II, теоретические разделы которой сопровождаются многочисленными краткими примерами, составленными Андреем Денисовым и Мануилом Петровым. Важной частью Риторики-свода I стали разделы, посвященные жанровым практикам, почерпнутые из Риторики Софрония. Особенно подробно представлен раздел “О показательном роде”, где содержится теоретическая основа эпидейктического жанра. На основе “Древа на похвалу девства” Андрей Денисов написал “Слово о девстве”, полностью включенное в качестве примера в данный раздел (лл. 408-419). Особый раздел Риторики-свода I, составленный из фрагментов заимствованных сочинений (в основном Белобоцкого), посвящен вопросам барочной герменевтики (“О четверогубом разуме Священнаго Писания”). Риторики предстают в качестве теоретического обоснования важной жанровой черты проповеди - ее смысловой многозначности.

Анализ парадигм, составленных старообрядцами, показал, что риторика, насыщенная упражнениями в логике, была призвана учить выстраивать аргументацию в спорах с представителями властей (“антистарообрядческие примеры, статьи о крестном знамении Андрея Денисова, примеры Мануила Петрова “О пустынножителстве” и “О древнем чиносодержании” и др.), но ее главным назначением было обучение мастерству проповеди, в построении которой логика, рациональные принципы доказательств играли не менее важную роль.

Работа над Риторикой-сводом находилась в русле других проектов выговской литературной школы. Весь манускрипт написан рукой того же писца, который переписывал Риторику Белобоцкого, “Великую науку” Белобоцкого редакции Андрея Денисова, а также сборник сочинений Семена Денисова (РГБ, собр. Барсова. № 365), написанных по риторическим образцам. Риторика-свод как целостный сборник, объединивший две риторики, сохранилась в единственном списке, однако она отразилась в рукописной традиции выговцев (ИРЛИ, Древлехранилище, Усть-Цилемское собр., № 23 (середина XVIII в., РГБ, собр Барсова, № 507, 1720-1770 гг.). Риторика-свод была связана сложными парадигматическими связями с риторическими и проповедническими сочинениями, как заимствованными, так и оригинальными старообрядческими. Она наглядно воплотила формирование нового, рационального типа творчества, основанного на приоритете словесного мастерства и стояла у истоков дальнейшего динамического процесса эволюции литературной культуры.

В разделе 2.2. “Поэтика барочной проповеди” исследуется категория остроумия в выговских риториках, а также структура, стилистика и семантика барочной проповеди старообрядцев. На материале неизученных прежде проповедей исследуется явление выговского барокко. Исследователи отмечали, что рецепция “остроумия” (acumen), лежащего в основе поэтики европейского барокко, в русской литературе не была однозначной. В творчестве Сильвестра Медведева, Евфимия Чудовского остроумие имеет ограниченные пределы и затрагивает, главным образом, уровень словесных фигур (в этом выражается “умеренный” характер московского барокко). Выговские риторики находятся в одном русле с данной тенденцией. В Риторике Софрония и в Риторике-своде признается важность остроумия для овладения риторическим мастерством, однако под этим термином понимается умение пользоваться логическими категориями, основанными на аристотелевских понятиях. “Остроумная”, искусная проповедь должна была опираться на логический анализ явления. Вопросы, производные от аристотелевских категорий, использовались в построении структурных моделей проповеди (“2-я философская форма”). Примерами ее реализации является Слово о покаянии Андрея Денисова, приведенное в Риторике-своде полностью, и Слово об ангелах (“Приклад десяти истязаний о аггелех”, включенное в Поморскую риторику.

Однако барочный метафоризм, принцип кончетто нашел воплощение в ряде сочинений выговских старообрядцев, в основном Андрея Денисова: в сравнении девства с павлином, в аллегорической основе слова о встрече персидского слона, трактуемой как ожидание встречи с Богом, в эмблемах как составной части проповеди.

В разделе 2.2.2. “Смысловая двуплановость как жанрообразующий принцип” рассматривается роль малых жанров (притчи, басни, эмблемы), а также аллегорического сюжета в семантической структуре барочной проповеди. “Приклады” усложняли архитектонику проповеди, создавая многоуровневость семантики. Проповедь оказывалась крупным жанровым образованием, ее смысл складывался из суммы параболических смыслов “внешних мест”. В разделе анализируется история и эволюция терминов басни и притчи, содержащихся в выговских риториках. В качестве примеров к данным терминам использовались бродячие сюжеты европейской новеллистики (“О Димосфене и сени осли и о судиах”, польский аналог - фацеция “O cieniu oslim”, восходящая к “Панчатантре”). Подчеркивая пользу басенных сюжетов в составе проповеди, авторы риторик предостерегали от смехового эффекта, рекомендуя разумное их использование. Басня, притча и паремии, основанные на параболической функции слова, сближались в барочных риториках, причем притча занимала промежуточное положение между басней и паремиями. Примеры свидетельствуют вместе с тем, что под притчей понимались скорее краткие иносказательные сентенции. Поморская риторика дает уже четкие терминологичские определения, более приспособленные к потребностям обучения и отвечающие духу эпохи классицизма. Новшество внесено в определение басни, ее отличительной чертой назван вымысел.

Андрей Денисов включает в качестве прикладов в свои слова известные в мировой литературе сюжеты: о “человеке на рогожине” (сюжет о нищем, видевшем сон о прекрасных чертогах, близок к фабуле фацеции “О цесаре Королусе, како пианство изобличи”, вариация восточного сюжета “Калиф на час”), о Ксерксе (Артаксерксе), плачущем при виде войска от осознания мимолетности жизни (сюжет известен по сборникам Апофегмат).

Старообрядческие проповедники отдали дань барочной теме vanitas, суеты сует (слова о времени Андрея и Семена Денисовых), в ее раскрытии они опираются на полный свод библейских цитат, их поэтическая рефлексия оказывается созвучной поэтическим мотивам Евфимия Чудовского (жизнь как непрестанно вращающееся колесо), авторов Апофегмат, украинских барочных поэтов.

Приемы барочной проповеди демонстрируются также на одном из ярких произведений Андрея Денисова, послании “с Москвы во общебратство” о встрече в Москве персидского слона, подаренного Петру I. При помощи богатого арсенала средств барочной стилистики автор нарисовал точную и художественно выразительную картину встречи слона, запечатлел детали его внешности, сцен ожидания и встречи. Описание слона, сделанное Денисовым, аналогов в предшествующей литературе не знает. В беседах на “Шестоднев” Василия Великого, в бестиариях и физиологах данный образ был предметом символико-аллегорической интерпретации, но изображение слона отличалось схематизмом. Андрей Денисов проявляет себя как мастер словесной живописи, пользующийся не только риторическими изысками, но и ярким народным языком: “нозе…толсты, яко бревно, толстотелесен, недолог по высоте, безшерстен, великоглав, черновиден, горбоспинен, задопокляп, ступанием медведоподобен, от верхния губы имея ... нос или губа или хобот, яко рукав платна, висящ до земли, им же аки рукою брашно и питие приемлет и согнув, во уста своя отдает. От верхних зубов два зуба велики вне торчат сюду и сюду, уши имея велики, яко заслоны печныя, рошки малы, подобны агньчим, хвост подобен волуему”. Показана динамичная сцена “игры” слона с беснующейся толпой, порывающейся приблизиться к нему. Однако данные эпизоды служат лишь поводом для назидания. Мораль легитимирует интерес художника к картинам земной жизни. Сложная герменевтическая процедура превращает живописную сценку в аллегорию, каждый фрагмент “реалистического” описания обретает символико-аллегорическое истолкование.

Стилистика и семантика барочной проповеди исследуется также на материале старообрядческих сочинений о человеке (раздел 2.2.3). В словах Андрея и Семена Денисова через использование сложной риторической формы и систему философских категорий люллизма утверждается концепция человека как любимого творения Господа. Слово Андрея Денисова начинается гимном человеку: “Человек есть вещь дивная, велия и всекрасная, дивно от предивнаго Бога осуществованная, о себе стоящая и в себе пребывающая...”. Автор восхищается дивным устройством человеческого тела, воспевая “главы красоту правостоящую, выи доброту протяженую, плещь и грудеи мощь силную”, органами восприятия, чувств, чудесно согласуемых с жизнью души. В человеческом естестве проявляется единство ума, слова и духа: “Человек - преизрядное Владычне создание, яко всесвятыма и неописаныма рукама Божиима сплесканное, тако всесвятым и животворящим дуновением его оживленное”. Через понятие “естества” или “сущности” утверждает онтологический статус человека. Акцент на руках Бога находит соответствия в сочинениях апологетов (Тертуллиана и Лактанция), а также в патристике (Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Дамаскин). Показано, что в трактовке проблемы человека автор не выходит в целом за рамки христианской догматики.

Пафос утверждения достоинства человека, оправдания его природы созвучен идеями гуманистов: Манетти, а также Пико делла Мирандолы, который в “Речи о достоинстве человека” ставит человека в самом центре мироздания. Эта идея - одна из главных и в сочинениях о человеке Андрея и Семена Денисовых. Человек объединяет собой все миры, все уровни бытия, стоит на пересечении мироздания: “другии Божия творения предивный мир, всего великаго мира в себе пресветло изъявляя, истее же рещи, царь создания, владыка твари”. В осмыслении идеи человека как микрокосма, известной в античности, в патристике и гуманизме, акцентированной и в барочных риториках, авторы ближе всего к Григорию Богослову, который трактовал человека не просто как другой мир, но как “некий второй мир, в малом великий”.

Обращение старообрядцев к антропологической тематике было обусловлено потребностью осмыслить концепт человека в новых эстетических и философских категориях, привнесенных европейскими риторическими учениями, а также было обусловлено догматическими проблемами.

В разделе 2. 3. 1. Компиляция как структурный принцип рассматривается сочинение о человеке, написанное в рамках другой творческой системы, но продолжившее в трактовке человека сходные тенденции. А. М. Запьянцев, глава общины самокрестов, в 1909 г. создал сочинение “Что есть человек и какое он получи от Бога благородие”. Приводя аргументы из Священного Писания, из святоотеческого наследия, виртуозно демонстрируя навыки компиляции, автор утверждает идею человека как образа и подобия Божия. Самокресты, выделившиеся из спасова согласия, отказалось не только от священства, но и от всех церковных таинств. Единственной возможностью спасения оставалось крестное знамение и личная молитва. Автор доказывает, что человек, от акта Творения, в котором участвовала Троица, и не нуждается более ни в каких посредниках между собой и Богом. Основные аргументы А.М. Запьянцева - цитаты, взятые из авторитетных источников. Свой труд А.М. Запьянцев, как древнерусский книжник, компилирует из фрагментов авторитетных текстов. Опираясь на Григория Богословия, он утверждает мысль об изначальном богоподобии человека и отражении в нем образа Святой Троицы. Цитируются Мефодий Патарский, Иоанна Златоуст, Феодор Студит, Иоанн Дамаскин и многие другие раннехристианские и ранневизантийские авторы.

В сочинениях о человеке старообрядцев разного времени прослеживается тенденция к апофеозу человека как творения Божьего, актуализируется мысль апостола Павла о человеке как Храме и престоле Бога. В ситуации отказа от священства, являющегося следствием эсхатологических убеждений, тенденция к возвышению, к акцентуации значимости человека представляется не случайной, поскольку меняется тип отношений с Богом, с которым человек выходит на “прямую связь”.

В разделе 2.3.2 “Библейские сюжеты в творчестве Афанасия Мурачева” смысловая двуплановость, как одна из жанровых доминант старообрядческой проповеди, рассматривается на материале позднего старообрядческого творчества. Афанасий Мурачев в своих сочинениях совмещает книжные и фольклорные элементы, живо выражает личное отношение к библейским событиям. В проповеди-притче о Марфе и Марии автор, не отступая в целом от сюжетной канвы евангельского рассказа, насыщает текст психологическими деталями, бытовыми подробностями (описание обеда, который готовила для Христа Марфа, где были и “пирожки”, и “шанежки”, Христос, “приветно и ласково” глядя на хлопочущую, озабоченную “стряпней” Марфу, спокойно убеждает ее в несправедливости упреков, обращенных к сестре и т.д.). Мария представляется и выражение авторского идеала, и живой, земной девушкой, главным качеством которой автор считает душевную чистоту и девственность: “но Машенька, сидевшая у ног Исуса, еще девушка, неповинная грехам человеческим; хотя невестные годы, но детская праведность. Она все еще та прекрасная благодатная куколка, Божиими руками и перстами углаженная…”.

Произведения Афанасия Мурачева, посвященные евангельским персонажам (помимо проповеди-притчи о Марфе и Марии, это “Благовещение Пресвятыя Богородицы”), строятся на наивной экзегезе. Детализированный пересказ событийного плана насыщен психологическими подробностями и проникнут лирическо-сентиментальной стилевой стихией . Книжные, библейские художественные формы, элементы ораторского красноречия сочетаются со стихией просторечия и фольклорным влиянием.

Жанровая типология старообрядческой проповеди определяется ориентацией на разные модели. Для выговских писателей первостепенное значение имели образцы, предписанные риториками, прежде всего барочными. В поздней проповеди возрождается принцип компиляции либо усиливается фольклорное влияние. Важной доминантой старообрядческой проповеди как жанра является смысловая двуплановость, выраженная через систему иносказаний. Метафоры, символы, аллегории, малые жанры, включенные в проповедь в качестве парадигм, поддерживали смысловую многоуровневость проповеди. Притча, наряду с библейскими тематическими ключами, активно используется и в ораторской прозе старообрядцев позднего времени. Проповедь староверов XX в. не имеет четких структурных очертаний, но именно наличие смысловой многомерности, параболическая функция слова обеспечивают жанровую идентичность проповеди. Проповедник, как правило, строит свой текст на интерпретации символов Священного Писания, библейского притчевого материала. Используется обширный нарративный материал, слово оратора вовлекает фольклорные, фацециальные сюжеты, но всякий раз буквальный смысл земных событий возводится к высшему духовному эквиваленту. Нарративный уровень всегда служит вспомогательную роль, является подспорьем и материалом в сложной многоуровневой семантической архитектонике проповеди.

В главе третьей “Старообрядческая утопия” прослеживаются истоки, структура и эволюция старообрядческой утопии, ее реализация в литературных текстах и связь с духовной культурой старообрядцев. В поле зрения - тексты XVIII-XX вв. (проповеди, духовные стихи, послания). Утопия рассматривается как наджанровое образование, представленное комплексом мотивов, составивших динамическое единство. Поскольку эсхатологические убеждения составляют сердцевину учения выговских старообрядцев, почти все составляющие этого комплекса основаны на актуализации апокалиптической символики. Теория “духовного антихриста”, утвержденная Новгородским собором в 1694 г., была принята Выговскими идеологами. Рецепции данной теории способствовала барочная герменевтика, возродившая концепцию “четырех смыслов Священного Писания” и центральное внимание уделявшая “сенсу аллегоричному”. На символико-аллегорическое прочтение образов Откровения св. Иоанна Богослова ориентировал Толковый Апокалипсис св. Андрея Кесарийского, основанный на комментариях раннехристианского неоплатоника св. Мефодия (III в.). Раннехристианская александрийская школа экзегезы оказалась созвучной барочной герменевтике с ее установкой на многозначность текста и была использована в эсхатологии выговцев.

Эсхатологические убеждения Андрея Денисова проявляются не только в догматических сочинениях (в главе на основе риторической структуры уточняется состав данных слов), но и во многих его проповедях и посланиях, реализуясь через систему ключевых мотивов, которые выстраивают основу утопического текста. Реконструкция утопического текста основана на анализе его произведений, впервые привлеченных к исследованию (“Слово плачевно о злостраданиях и скорбех Церкви Христовы”, “Слово второе о страсе Божии”, “Слово о последних днях и скорбех”, “Поучение о наказании нечестивцев”, Слова о вере, о девстве и другие, его посланий выговцам), проповедей, надгробных слов других авторов (Семена Денисова. Мануила Петрова), Поморских ответов, обобщающих историко-агиографических сочинений. литературный культура старообрядческий проповедь

Выговская утопия включила ряд мифологем: “золотого века” (конструктивную роль сыграл “панегирический аспект” концепции “Третий Рим”, в соответствии с которым Московская Русь представлялась как проекция рая на земле), 1666 г. как рубежной даты “пременения света на тьму”, давшей толчок всемирной истории. Идея “Третьего Рима”, воспринятая как из рукописной традиции сочинений “филофеева цикла”, так и через авторитетную “Книгу о вере”, в комплексе с мифологемой передачи “благодати” непосредственно от учения Христа (ее истоки - в Поморских ответах) формировала утопический хронотоп и открывала перспективы сакрализации пустыни и членов согласия.

Внешний мир, пораженный антихристом, трактуется через мифологему “века” (для его описания используются образы выжженной пустыни, бурлящего моря, океана). В противоположность ему Выг, подобно Святой Земле в древнерусской литературе, предстает пред-метафорой рая, а выговцы - путешественниками, находящимися в непрерывном движении. Их позиция - не статичное противостояние “веку”, а постоянный динамичный процесс, в ходе которого они не только приближаются к конечной цели пути - к Высшему Иерусалиму, но и создают особое пространство, островок спасения в “каменистой пустыне”.

Идея связи Выга и Небесного Иерусалима, постоянно свершаемого перехода от мира дольнего в мир горний подчеркивается стилистическими средствами (параллельными синтаксическими конструкциями), утверждается через понятие “семьи”, объединяющей как живых, так и умерших членов общины. Одно из этикетных обращений к выговцам Андрея Денисова - “жители Небесного Иерусалима”.

В посланиях и проповедях Андрея Денисова формируется особое восприятие времени. Для выговцев оно если не остановилось, то поменяло свои характеристики. Каждый миг “здесь” приближает к вечности, насельники Выга среди мира зла пытаются “тленное превратить в нетленное”, “тленную нищету в богатую вечность ввести”. В качестве своеобразных инструментов преодоления времени мыслятся концепты “поновления” (через участие в церковных обрядах, в частности, пасхальный сюжет) и памяти. Актом выхода за рамки временной ограниченности и встречи в точке вечности предстают сцены диалогов с преставившимися выговцами в надгробных словах. Акцентируется значение “умного зрения”.

Для интерпретации Выга как места спасения активно использовались апокалиптические образы. Наиболее продуктивным оказался сюжет о Жене, облеченной в солнце, преследуемой драконом, из 12-й главы Откровения св. Иоанна Богослова. Жена трактуется как Церковь (единство верующих) и идентифицируется с Выгом. Ключевое значение для такой интерпретации имели слова Иоанна Златоуста: “Церковь есть не стены и покров, но вера и житие, не стены церковныя, но законы церковныя”. Трактовка апокалиптической Жены как гонимой церкви возникла в раннем христианстве. Один из источников подобной экзегезы указан в книге, вошедшей в число важнейших старообрядческих книжных авторитетов, - в Толковом Апокалипсисе св. Андрея Кесарийского. Яркие персонифицированные образы Церкви-Выга конструируются Андреем Денисовым на основе контаминации мотивов, почерпнутых из Апокалипсиса, Евангелий, 3-й книги Ездры, из древнерусской литературы. Так, сюжетная основа “Слова плачевна о злостраданиях и скорбех Церкви Христовы” использует средневековый сюжет о встрече путника с некоей женой, известный по летописям и о “Слову о нынешнем окаянном веке” Максима Грека. Рукописная история, в частности, анализ заглавий данного сочинения Денисова, обнаруженная краткая редакция свидетельствуют об интересе старообрядческих книжников к проблеме гонимой церкви.

Одна из ипостатей образа гонимой Церкви - изображение ее как матери, и, соответственно, пустынножители предстают как дети. Богословские основания для подобной интерпретации содержатся в той же 12-й главе Откровения, мифопоэтическая основа образа коренится в народно-христианской картине мира, в “материнском аспекте” народной религиозности (Г. Федотов). Частотность персонифицированных образов Церкви-матери в памятниках разных жанров позволяет причислить их к топике старообрядческой литературы.

Выговский хронотоп соединяет земной мир и небесную вертикаль. Особенно близкие отношения, по мысли Андрея Денисова, соединяют пустынножителей и Бога, лично опекающего “верных”. Словами пророка Ездры проповедник обращается к выговцам с призывом к терпению и хранению заповедей, поскольку они уже спасены, и остается только не подвести ожиданий Отца. Выговская утопия предполагала жесткий дисциплинарный устав. Проповеди, слушанию которых предписывалось важное значение в выговских Уставах, служили литературным эквивалентом монастырского устава. Религиозный энтузиазм и художественный талант авторов, воодушевленность идеей и словом сыграли важную роль в создании и процветании обители.

В сочинениях Андрея Денисова художественно представлены основные составляющие “нравственного кодекса” выговцев. Вера уподобляется звезде, освещающей церковь: “аще и многи звезды блистают, едино же небо сих стяжавает”, в Слове о девстве автор представляет Девство в образе прекрасной царицы, встреча с которой уподобляется торжественному празднику. В словах обильно используются приемы ритмизации и весь арсенал барочной стилистики.

Слово о девстве Андрея Денисова опирается на раннехристианскую и древнерусскую традицию, а само оно, в свою очередь, вдохновило Андрея Борисова (конец XVIII в.) на тематически близкое, но отличное по жанровой структуре сочинение (“Похвала девственником”, последняя четверть XVIII в.). Опираясь на сходный цитатный слой, Слово Андрея Борисова выстраивается по законам молитвословного стиха. Это же отличает и другое, введенное в научный оборот позднее сочинение о девстве. Старообрядческая литература восстанавливает ориентацию на традиционные жанровые формы (в данном случае акафиста).

Та высота, на которую было поднято искусство слова, позволяет рассматривать Выг наряду с утопическими проектами гуманистической эпохи, видеть в нем своеобразную “платоновскую академию” или - при всех неимоверных сложностях быта, а в иные годы и в условиях крайних лишений и голода - некое подобие северной “аркадской идиллии”.

Идеализированный образ пустыни в старообрядческой традиции исследуется также на материале духовных стихов из выговских сборников и из других, в том числе сибирских, собраний. Эволюция старообрядческой утопии рассматривается на основе сочинений о “прекрасной пустыне”. Мифотворчество старообрядцев опиралось и на древнюю монастырскую традицию, в соответствии с которой качествами сакрального места наделялся монастырь. И Святая Земля, и монашеская пустыня связывались с райским топосом, воспринимались народно-религиозным сознанием как место, наиболее приближенное к Небу. Образы гонимой церкви, пустыни как последнего ее приюта нашли воплощение и в литературе урало-сибирских часовеных XX века. Центры пустынножительства, расположенные отнюдь не в райских местах Урала и Сибири, среди тайги и болот, описываются сквозь призму представлений о “прекрасной пустыне” (послания м. Елены, о. Нифонта).

К образу пустыни в нескольких своих сочинениях обратился о. Симеон, наставник часовенных и один из главных создателей Урало-Сибирского патерика. В конце 1930-х гг., покидая скиты в Колыванской тайге и отправляясь искать более безопасное место, он пишет послание, в котором воспевает и оплакивает покидаемую пустынь. Колыванские скиты названы центром всего российского пустынножительства. В другом его сочинении, “Девствующая Церковь Христова на Севере” (1949 г.), переплелись книжные и фольклорные элементы. В трактовке образа Жены, облеченной в Солнце, и идеального топоса пустыни таежный автор непосредственно на сочинение св. Мефодия Патарского “Пир 10 дев, или о девстве”: этот памятник III в. точно цитируется старообрядцем. Не меньшую роль в сочинении сыграла образность и интонации духовного стиха.

В заключении главы высказывается предположение о типологической связи выговской утопии с мистико-эсхатологическими учениями Средневековья и Раннего Нового времени, испытавшими влияние хилиазма (учение Иоахима Флорского, Томаса Мюнцера). Идея С. Зеньковского о Выге как “русском варианте Civitas Dei, Града Божьего” подтверждается анализом литературных сочинений. Актуализация эсхатологических переживаний и выработка собственной независимой позиции в мире, переживающем драматические катаклизмы, сопровождалась поиском аргументов в разнообразных книжных источниках, приобщая старообрядческих авторов к общеевропейской культурной традиции. Опора на древние мифологемы, фольклорные архетипы обеспечила устойчивость воспроизведения утопических представлений и сохранение прочных связей с национальными корнями.

В главе четвертой “Старообрядческие книжные плачи” исследуются традиции древнерусского жанра книжных плачей, изначально сочетавшего книжные (библейские, церковно-литургические) и фольклорные влияния, в старообрядческой литературе. Выделена группа текстов, созданных в разных эстетических парадигмах и объединенных темой горестного оплакивания - лиц (в том числе новозаветных персонажей), церкви, ценностей, исчезнувших вместе с наступлением “последних времен”. Поставлена проблема выявления устойчивых структурно-семантических признаков, общих для этих сочинений и определения почвы, обеспечившей эту общность.

Проблемам жанровой типологии старообрядческих плачей посвящен раздел 4.1. Наличие элементов устной народной причети в сочинении Аввакума “О трех исповедницех слово плачевное” отмечали А.И. Мазунин и Н. С. Демкова. На фольклорную, плачевую основу одного из выговских надгробных слов, “Сердца болезна сестры убодающь остен…”, обратила внимание в 1978 г. Е.И. Дергачева-Скоп. В главе показано, что и во многих других сочинениях, в том числе надгробных словах, развивавшихся в рамках проповеднического дискурса и имеющих разную художественную структуру, обнаруживаются образы, мотивы, а также интонации, характерные для народных причитаний.

В ритмически организованной структуре надгробных слов выявлены фрагменты, построенные в соответствии с ритмом народных плачей, в них использована дактилической клаузула, анапестическая анакруза. Некоторые сочинения выдержаны целиком в форме плача (“Плач Церкви над пастырем” Трифона Петрова). В надгробных словах встречается мотив Церкви, оплакивающей своего пастыря (как в плаче Пермской Церкви из Жития Стефана Пермского).

Влияние богослужебной лирики, библейских плачей соединяется с влиянием жанра причети. К фольклорной образности относится “птичья” символика: скорбящих авторы сравнивают с горлицами, совами и кукушками. Частотны упреки покойному, требования встать, пробудиться, обращения к могильному покрытию, сравнения умершего с закатившимся солнцем, а гроба с избой без окон и без дверей. К топике поминальной причети относится поэтический мотив заклинания стихий, не редкий в надгробных словах. В плачах Андрея Денисова и его последователей выявлена метафора “чернил, смешанных со слезами”: “со слезами чернило смесив…”, “предскачют чернил слезныя капли”. Данная метафора находит параллель в фольклорном мотиве “грамотки”, заимствованном в похоронные плачи из свадебной причети. Делается вывод, что надгробные слова обнаруживают несколько пластов стилистики, типологически сближающих их с древнерусскими плачами - помимо библейской и церковно-обрядовой образности, это ритмика и жанровая топика народной причети.

Тему плача подчеркивают и особые приемы, специфичные для барочной стилистики: в “Слове плачевном о злостраданиих и скорбех Церкви Христовы” семантика формируется за счет системы ключевых слов, образующих лейтмотивы плача, скорби, жалости и сердца.

На типичных для причети ритмических приемах строится вопросо-ответное сочинение “Вопрос. Чесо ради ныне мнози нарицают время, достойное плача, и киих ради случаев Писание плакати повелевает” (опровергнута атрибуция его Андрею Денисову и доказано, что сочинение было написано не ранее 1760-х г. в другом согласии, скорее всего, в филипповском). Анализ этого сочинения в контексте рукописной традиции, догматики и идеологии старообрядчества представлен в разделе 4.2. “Жанровый синкретизм книжных плачей”. Данное сочинение является образцом жанрового синкретизма: элементы публицистического послания и эпистолярного жанра сочетаются с образной системой и ритмикой духовных стихов и фольклорных плачей.

Памятник унаследовал традиции древнерусской и выговской риторической литературы. Эсхатологическая тема “духовного” антихриста выражена в сюжетной форме отступления от Бога. Всеобщее отступление, как считает автор, затронуло все сферы жизни, духовную и светскую власть. В плачевой форме обосновывается идеология старообрядцев, отказавшихся от института священства вследствие воцарения “духовного” антихриста, переживающих осквернение церквей, невозможность совершения церковных таинств (в том числе венчания), рассматривается проблема споров между согласиями. Аксиологической нормой для автора сочинения о времени, достойном плача, служит состояние гармонии с природой, с “естеством”. Утрата этой связи вследствие воцарения антихриста осмысляется как трагическое нарушение равновесия, как одно из знамений “последних времен”. Горестные сетования сопровождаются критикой в адрес тех “христиан”, кто, не считаясь с эсхатологической реальностью, пытается вступить в брак, обращаясь в “никонианские” церкви; выражается негативное отношение к государственной практике регистрации старообрядцев.

В разделе 4.3. рассмотрены Старообрядческие плачи XX века. Выявлено две авторские версии Плача Богородицы Афанасия Мурачева, краткая и распространенная. Как и в своей Повести о Благовещении, в Плаче Богородицы автор обращается к образу Божьей Матери. Лирические фрагменты (плач автора и плач Богородицы) вплетены в событийную основу, которая строится как ряд эпизодов, последовательно развертывающих звенья последнего этапа земной жизни Исуса Христа - Страстной седьмицы. Исследована структура, источники плачей Мурачева, фрагменты которых напоминают фольклорную причеть (“Возьми меня с собой, / прелюбезнейший Сыночик Ты мой….”). Опираясь на традиции богослужебной лирики, автор создает оригинальный текст. В обращениях к Богородице подчеркивается то, что Она - прежде всего мать, “сосцами и млеком питающая Сыночка Своего”, поэтому автор называет ее “чадолюбивая мама”, “сердобольная мама”. Принцип многократного повторения возгласов, обращенных к Богородице, заканчивающихся сложными именованиями, напоминает форму Акафиста Богородице. Ведущим является принцип парафразы, некоторые эпизоды подвергаются распространению и детализации.

В разделе исследуются также другие плачи, созданные в старообрядческих поселениях урало-сибирских часовенных в XX векн. Все они отразили важнейшую тенденцию, свойственную позднейшей старообрядческой литературе в целом: сильное влияние фольклорных жанров. Плач матушки Елены (начало 1920-х годов) соткан из библейских и фольклорных реминисценций. Узнаются мотивы птенцов, разоренного гнезда, известные по фольклору. Плач пустыни широко представлены и в покаянных и духовных стихах, сборники которых в изобилии представлены в рукописной традиции старообрядцев. Несколько плачей включено в Берестяную книгу, созданную в 1991 г. А.Г. Мурачевым. В плачах Пустыни, написанных в связи с разгромом скитов войсками НКВД в 1951 г., слышны протяжные интонации заплачек, встречается характерный для причети мотив разоренного гнезда.

Делается вывод, что значительное количество старообрядческих сочинений продолжают традиции книжных плачей. Как и многим произведениям старообрядческой литературы, им присущ жанровый синкретизм. Подобно древнерусским книжным плачам, плачи старообрядческие посвящены не только конкретному “земному” человеку, предметом скорби может быть и участь церкви в последние “гонительные” времена, и разоряемая пустынь, и библейские события. Эти сочинения в разной степени совмещают в себе книжные и фольклорные влияния. Образный строй библейских плачей и церковно-литургической поэзии, а также топику и интонации фольклорной причети можно считать тем архетипическим потенциалом, который обеспечивает “память жанра”.

Глава пятая “Агиографический жанр в современной старообрядческой литературе” состоит из трех основных разделов.

В разделе 5.1. “Старообрядческая агиография в контексте эволюции жанра” определяются подходы к изучению старообрядческой агиографии, продолжающей традиции древнейшего жанра, интерес к которому в медиевистике остается по-прежнему высоким. Старообрядческая агиография рассматривается в контексте эволюции агиографического жанра в русской литературе, имевшей место в переходную от Средневековья к Новому времени эпоху.

В разделе 5.2. выявляются такие особенности старообрядческой агиографии, как ярко выраженное персоналистическое начало, динамизм сюжетной основы. Важное значение для продуцирования и оформления агиографических текстов имела рассмотренная в других разделах диссертации историософская концепция, в соответствии с которой старообрядцы считали себя продолжателями древнейших христианских традиций. Мифологема передачи благочестия обеспечивала возможность интериоризации сакрального в сферу старообрядчих поселений и возможность сакрализации членов согласия.

Раздел 5.3. посвящен модификации агиографического жанра в Урало-Сибирском патерике. “Урало-Сибирский патерик” - обширное историко-агиографическое сочинение, созданное в конце 1940-х - начале 90-х гг. в крупнейшем на востоке России старообрядческом часовенном согласии. В основе памятника - сочинения староверов XVIII-XIX вв. по истории собственной конфессии, записи устных преданий, авторские тексты составителей патерика, крестьянских писателей. Из 220 глав Патерика несколько десятков представляют собой жизнеописания пустынножителей, выполненные в жанре агиографии. В Патерике отражены также такие традиционные жанры древнерусской литературы и фольклора, как чудо, эсхатологическое видение, легенда, предание. Репрезентация агиографического жанра в Патерике выразилась через систему традиционных житийных топосов.

Из совокупности точек зрения редакторов и авторов отдельных рассказов воссоздается образ персонажа, соответствующий тому или иному типу святости. Авторы Патерика систематически применяют элементы агиографической топики: устойчивые формулы, мотивы, характерные для поэтики традиционного жития, сюжетные ситуации. Однако они сочетаются с элементами реалистического описания, с прорывом бытовых и психологических деталей. Отмечается, что подчас трудно провести грань между литературой и жизнью, отраженной в памятнике, между стремлением народного агиографа “вписать” героя в литературный канон и отражением реальной ситуации, воспроизводящей этот канон.

Типизация “по агиографическому типу” совмещается в Патерике с тенденцией к индивидуализации облика персонажа. В Патерике создан целый ряд ярких, самобытных образов подвижников, некоторые главы по жанру напоминают не столько жития, сколько литературные портреты. Благодаря проникновению в стиль Патерика просторечных оборотов, реальных бытовых и психологических деталей элементы агиографического канона не превращаются в шаблоны, обретая самобытную форму. Тонкая наблюдательность и литературный дар авторов обусловили то, что в духовном облике героев агиобиографий высвечиваются наиболее характерные черты, отражающие сугубо индивидуальный путь подвижничества.

Среди “арсенала” художественных средств народных писателей - слово самого персонажа, представленное как запомнившееся высказывание или, если персонаж обладал литературными способностями, перечнем его сочинения. Нередко приводятся цитаты из них, либо в текст глав целиком включаются сами произведения, становясь важным структурным элементом житийного комплекса. Отмечается, что в среде староверов-часовенных образованность в Священном Писании, и, “дар слова” ценились чрезвычайно высоко и расценивались как один из видов подвижничества. Письма, содержащие цитаты и из Библии, и из духовных стихов, поучения, написанные ярким поэтичным языком, плачи, открывают целый ряд имен талантливых народных писателей.

В заключении кратко подводятся итоги исследования. Литературная культура старообрядцев предстает как сложное динамическое единство, объединенное общностью идеологической почвы, традиционных жанровых форм, опорой на фундаментальные мифологемы национальной духовной культуры. Вместе с тем в ее рамках реализованы разные типы творчества. Риторически ориентированная литературная школа выговских старообрядцев сформировалась в итоге утверждения концепции “любомудрия”, в соответствии с которой литературной творчество находилось в тесной связи с освоением риторических учений, общей филологической культуры. Принцип следования авторитетным образцам подвергся существенной корректировке в начале XVIII в., продуцирование новых текстов предполагало освоение правил их создания, начиная с уровня инвенции. Принимая культурные новации, старообрядцы оставались на почве национальных духовных традиций. Это нашло выражение не только в сфере религиозных ценностей и базовых мифологем, восприятия всей полноты книжного наследия, но и в сфере книжной культуры, отношения к письменности как к сакральной сфере. Риторики были направлены в первую очередь на создание новой действенной проповеди, проповедь же идеологически обосновывала старообрядческую утопию. Анализ рукописного наследия выговских писателей позволяет сделать вывод о том. что литература играла моделирующую роль в старообрядческой утопии, которая находилась в центре духовных поисков старообрядчества.