Семантика архаического "текста" в структуре литературного произведения

Размещено на http://www.allbest.ru/

СЕМАНТИКА АРХАИЧЕСКОГО “ТЕКСТА” В СТРУКТУРЕ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Дербенёва Л.В.

У статті розглядається своєрідність архетипної парадигми на матеріалі російської реалістичної літератури ХІХ століття. Пропонується використовувати метод В.Я. Проппа для виявлення основних функцій і атрибутів літературних персонажів, які походять від одного архетипу. Умовна назва архетипної парадигми героїв-персонажів російської літератури класичного періоду - “літературні змії”.

Ключові слова: міф, архетип, парадигма, текст, структура.

архетипний параадигма літературний персонаж

Summary. The aim of the study is the archaic part of Russian realistic literature's heroes of the nineteenth century. The author proposes to use a method of Propp V. to identify the main features and attributes of literary characters that are derived from the same archetype. This paper attempts to analyze the archetypal images of novel component of the “superfluous men”, referring to the folk image of “snake” fairy tale. Let's call the archetypal heroes paradigm proposed in the article “literary snakes”.

Deep semantics of the literary text is associated with “plot-making” characters (Lotman Yu.), which can be identified by some signs as a certain “class”. These heroes share common cultural basics, invariant on which are the typology characters.

The most optimal way of getting archaic into the text is through folklore. Folklore and literature are parts of a metasystem with common artistic trends. However, the desire to move to literature methods for the analysis of folklore texts is most scientifically disputed. However, the level of scientific reconstruction of establishing folklore / mythological prototypes can be used as a methodological reception of morphological analysis by Vladimir Propp. For literary image in its structure some invariant retains that allows you to “read” the deep semantics of the image. Analysis of “features”, “attributes” of many heroes of literature shows that they are characterized by signs of “superfluous man” demonic hero, features of folk “snake.” Belonging to the archaic paradigm, not only the similarity of their contemporaries makes the character clear and credible.

Keywords: myth, archetype, paradigm, text, structure.

Открытие общего текста европейской культуры связано с осознанием того, что знаковая природа текста культуры становится понятной при расшифровке символических кодов, каждый из которых несет смыслы, подлежит прочтению и осмыслению. Различные толкования и интерпретации текстов вплетены в ткань культуры не в качестве нового дискурса, а как необходимая предпосылка самого процесса понимания текста. Это понимание часто находит свою “подлинность”, когда в обыденность и повседневность “вплетаются” архаические элементы. Наиболее оптимальный путь “попадания” архаики в текст происходит через тексты-коды фольклора, выполняющего своеобразную медиативную функцию.

Вопрос о соотношении литературы с фольклором исследовался многими поколениями учёных, доказавших, что этот вопрос правомерен даже тогда, когда такая связь недостаточно очевидна. Фольклор возник раньше литературы, поэтому существует мнение, что он влиял на литературу. Однако механизм и способы этого влияния до сих пор вызывают споры в литературной науке. Представители одной точки зрения считают, что литература заимствует в фольклоре темы, сюжеты, образы, язык. Другой - усматривают в литературе скрытый фольклоризм: в символике, в традициях повествования, в конструировании художественного произведения, его структуре. Обе позиции исходят от генетической преемственности фольклора и литературы, от общего их источника - мифа. Структура мифа как формы человеческого мышления и как формы поэтического творчества сохраняется в творческой сфере фольклора, а значит и литературы (при этом, безусловно, приобретая более сложное структурно-смысловое завершение). Фольклор и литература являются не столько “двумя ветвями словесного искусства, сколько составными частями одной метасистемы” (Д.Н. Ме- дриш) [5, 11], о чём свидетельствуют художественные тенденции в фольклоре и литературе, которые во многом совпадают. Особенно это очевидно при изучении внутренней структуры произведений. Однако стремление перенести на литературу методы анализа фольклорных текстов одним исследователям кажутся спорными, другим - чрезвычайно перспективными.

Известно, что инвариант (архетип), имея эмоционально-образную природу, порождает огромное количество образных вариантов, превращающихся в тексты-коды. Путь от текстовой реальности к тексту-коду (смысловому объекту текста), а затем к инварианту возможен на уровнях научной реконструкции правил структурной организации знаков, установления мифологических, фольклорных прототипов, описания структурной модели текста по образцу морфологического приема В.Я. Проппа.

Учёный убедительно доказал, что элементы культурной архаической парадигмы в разные эпохи отличаются разными чертами, но они сохраняют в своей структуре некую постоянную величину (“арматуру”), нечто неизменное для явлений этого диапазона, демонстрируют “память культуры” (Ю.М. Лотман). Эта неизменность и постоянность являются инвариантной сущностью явления, которое проявляется в произведении помимо авторской воли. Однако на уровне читательского восприятия, через матричную структуру архетипа (в общих чертах единую для адресата и адресанта) происходит “понимание”, в результате чего образ “прочитывается” глубинная семантика образа. Разумеется, подобное “прочитывание” более вероятно в произведениях фольклора, где превалируют традиционные, канонические формы коллективного творчества. Гораздо сложнее этот процесс происходит при знакомстве с литературным произведением, где речь идет о личностном проявлении авторского начала. Это обстоятельство затрудняет и работу исследователя, поскольку литературоведение в основном занимается изучением индивидуального, проявляющегося в творчестве, тем, что делает художественное произведение неповторимым и уникальным. Однако вариативная повторяемость образов, мотивов, тем и т.д. свидетельствуют о существовании феномена, определяющего деятельность художника.

Попробуем проанализировать этот “бессознательный” импульс в индивидуальном художественном творчестве, прибегнув к фольклорному образу “змея” волшебной сказки.

Мифологической школой в свое время была выдвинута идея, в полной мере реализовавшаяся в работах В.Я. Проппа: количество сказочных сюжетов ограничено и строение всех волшебных сказок однотипно. Эта однотипность строения определяется мифологическим прошлым сказки, своеобразной “памятью жанра”, тем обстоятельством, что сказка наследует “первосюжеты” и “первообразы” мифа. Будучи очень сложным “текстом”, миф, тем не менее, не является повествовательным жанром художественной словесности, в отличие от сказки. Поэтому первоисточником сюжетных схем, типов героев, конфликтов и в целом нарративных принципов многие исследователи считают сказку, явившуюся первым повествовательным жанром художественной словесности. В этой связи следует напомнить, что каноны фольклорного нарративного текста отличаются от структуры сюжетной организации, например, реалистической литературы. В первом случае сюжет воспринимается как сумма мотивов (А.Н. Веселовский) или сумма функций (В.Я. Пропп), т.е. речь идет о строгой иерархической замкнутости уровней. Сказка имеет “закрытый” характер и “непроницаема” для мира внехудожественной реальности, тогда как, например, роман открыт, находится в контакте с внетекстовой семиотической культурой. Однако однотипные сюжетные схемы (мотивы, герои) есть и в литературе.

Ю.М. Лотман доказал, что кажущаяся безграничность сюжетного разнообразия русского реалистического романа ХІХ века имеет, по сути, иллюзорный характер поскольку “сквозь него просматриваются типологические модели, обладающие регулярной повторяемостью” [4, 714]. Контакт романа с “неготовой” современностью удивительным образом сопровождается регенерацией архаических сюжетных стереотипов. “Так рождается глубинное родство романа с архаическими формами фольклорно-мифологических сюжетов” [4, 716]. Полагаем, что архаическая парадигма в этой связи играет определяющую роль.

Чтобы описать какую-либо парадигму, необходимо обозначить параметры: функции, свойства и атрибуты. Под функцией В.Я. Пропп, как известно, понимал “поступок действующего лица, определенный с точки зрения его значимости для хода действия” [7, 20]. Литературное произведение также обращается к поступкам персонажей, однако понимает поступок как соотнесенность его с моральными установками общества, с категорией выбора, с внутренней мотивацией героя и т.д. Герой-персонаж, являясь носителем “сюжетного развития”, обладает способностью к активному поведению, совершению тех или иных поступков. Поступок часто является результатом внутреннего импульса героя, неспровоцированного извне. “Персонаж как элемент сюжета всегда обладает внутренней свободой и, следовательно, моральной ответственностью” [4, 715]. Как личность он действует под влиянием внутренних и внешних обстоятельств, как литературный персонаж - во многом под влиянием своего культурного прошлого, культурной памяти.

Функция и действие, согласно В.Я. Проппу, не тождественные понятия. Функция - константное отношение между двумя переменными. В этом значении можно выделить функции и литературных персонажей, входящих в архаическую парадигму. Свойствами мы называем устойчивые признаки элементов парадигмы, а атрибутами - то, что сопровождает персонажей или им принадлежит.

А.В. Рафаева заметила, что большинство исследователей, стремящихся приложить методы В.Я. Проппа к литературе, имеют дело с текстами более сложными, чем волшебная сказка, “но все же отличающимися высокой степенью связности” [9, 480]. А Ю.М. Лотман, подчеркивая, что опыты толкования и применения пропповской модели к нефольклорным повествовательным жанрам дали в общим негативный результат, тем не менее, подчеркивает регенерацию в реалистическом романе “весьма архаических и отшлифованных многими веками культуры сюжетных стереотипов” [4, 716].

Целью нашего исследования является рассмотрение архаической инвариантной составляющей литературных героев русской литературы ХІХ века, условно обозначенной нами “литературные змеи”.

Как известно, для классификации, а соответственно, и построения типологических рядов может быть множество. Нам показалось возможным построить характерологию героев русской классики на архетипической основе, которая если и “не обходится без некоторого схематизма и парадоксальности”, - по словам Г.К. Щенникова, то грешит этим ровно на столько, насколько это вообще неизбежно для любого концептуального обобщения” [13, 122]. Однако при этом, как нам представляется, подобная классификация предлагает дополнительные, актуальные для русской литературы параметры определений и оценок.

Глубинная семантика литературного текста в первую очередь связана с “сюжетообразующими” героями: “Поэтика сюжета в романе - это в значительной мере поэтика героя, поскольку определенный тип героя связан с определенным же сюжетом” [4, 714]. Таких героев можно выделить “в класс” по наличию общих признаков, закрепленных за ними генетически: им свойственно общее начало (инвариант), культурные первоосновы. Общие “качества” подобных героев, например, стали основанием типологической “длинной линии” “лишний человек”, которая и по сей день является наиболее часто употребительным типологическим определением центрального героя русской классической литературы.

По наблюдению А.А. Фаустова, в этом литературном типе выделяется несколько постоянных модусов значений: 1) чужой в окружающей среде; 2) “сверхштатный”, лишенный места и замкнутый в себе; 3) “отвлеченный человек”; 4) беспочвенный; 5) человек, лишенный на земле своего места [11, 66]. Этот перечень “свойств” следует дополнить, как нам представляется, и глубинной семантикой подобных героев-персонажей, связанной с таким явлением как демонизм.

В качестве рабочей гипотезы предположим, что данные модусы являются “характеристикой” некоего инварианта. В этой связи напомним видение Ю.М. Лотманом этой проблемы. Выделяя в литературе классического периода “два структурных модуса: бинарную и тернарную системы”, исследователь считал, что для первой из них (бинарной) характерна “антитеза греха и святости, демона и ангела”, а во второй (тернарной) выделял другую оппозиционную пару: “героев саморазвития и самооценки” и “героев существования”[4, с. 218]. В другом месте ученый говорит о том, что для сюжета русского романа были актуальны два типа героев: погубитель и спаситель. В первом варианте отмечались черты “рационалистического антихриста” [3, 219]. Обратим внимание, Ю.М. Лотман акцентирует внимание на демонизме наиболее распространенного типа героев в русской литературе ХІХ века. Лотмановская мысль может служить ключом к пониманию природы героев всей русской литературы ХІХ века в целом, отправной точкой построения соответствующих характерологических рядов, ориентированных на глубинный архетип.

Учитывая вышеизложенное, рассмотрим архетипическую парадигму “змей” в русской классической литературе ХІХ века (разумеется, наименование условное).

Литературный “змей”, во-первых, обладает модусом значений “лишнего человека”; во- вторых, он герой “саморазвития и самооценки”; в-третьих, всегда “погубитель”. Такой герой, как правило, приходит извне. Он наследует образный багаж демонического героя, и, одновременно, “усваивает” народные и традиционные представления об этой фигуре.

Образ демонического героя генетически восходит к мифологическим существам, богам, героям, деяния которых порой были злыми или постыдными. В таких героях и совершаемых ими поступках человек видел отражение своих дерзаний, поскольку в основе его поведения лежал вызов мировому порядку. Демонизм мифологических героев, используя современную терминологию, следует понимать как амбивалентность мифа, как присутствие в нем объективного противоречия.

Фольклорное восприятие змея - своеобразный синтез архаического демонизма и более позднего наслоения религиозного характера: злая, нечистая сила. Змей - метафора чужеродного, не нашего, но внедренного в нас [14, 200]. В.Я. Пропп считал, что это одна из наиболее сложных и неразгаданных фигур мирового фольклора и мировой религии.

Змей - существо многоголовое (в сказке). Это постоянная, непременная его особенность. В литературе “многоголовость” героя проявляется в противоречивом, сложном, “многоликом” характере.

Похищение, охранительная функция, вредительство - основное назначение змея. В.Я. Пропп выделяет три основных типа змеев: змей-похититель, змей-охранитель, змей-поглотитель. В любом варианте он - вредитель. Объектом похищения является царевна (девица). Вредительство и связанное с ним похищение царевны, девицы - традиционно сказочная фабула.

В круг функций сказочного змея В.Я. Пропп включил, помимо вредительства и похищения, бой с героем-преследователем [7, 293]. Из, выделенных В.Я. Проппом, функций, в литературе реализуется вредительство, похищение “царевны”, как в прямом, так и в переносном смысле в виде соблазнения (лишения покоя), и бой (поединок, часто словесный) с другим героем. Кроме этих первоначальных сказочных функций и в соответствии с мифологическими представлениями о змее мы выделили еще охлаждение и бегство. Литературный “змей” обладает следующими свойствами.

1. Непохожестью на других, противоречивым характером (“многоликостью”). Все персонажи, входящие в парадигму, имеют сходно сконструированные портретные характеристики. Они выделяются своим поведением, обращают на себя внимание какой-либо необычностью. Поэтому автор всегда подчеркивает “странность” такого героя. Печорин “славный малый <...> только немножко странен” [2, 14]. В Онегине отмечается “неподражаемая странность” [8, 24]. Чеховский Лихарев - “странный человек” [12, 594]. Лицо Рудина часто принимало “странное выражение”.

Многоликость героя-”змея” подчеркивается социальными масками, которые “надеваются” героем в том или ином случае, что обнаруживается при сопоставлении “внутреннего человека” и “внешней речи”. Е.Г. Эткинд отмечает, например, пять “масок”-личин Печорина: с Грушницким он циник-грубиян, с княжной Мери демонический герой, с доктором Вернером - эгоист, с самим собой - “светский вариант Демона” [15; 95-100, 105] .

2. Контрастной портретной характеристикой. Внешние контрасты отсылают к амбивалентному первообразу, соединяющему эротические и танатологические черты. Что и определяет своеобразный демонизм таких персонажей. У Печорина “Несмотря на светлый цвет его волос, усы и его брови были черные.” - “признак породы в человеке”, глаза “не смеялись, когда он смеялся” [2, 50]. Громадный рост и большая борода Лихарева не сочетаются с его “виноватой походкой”, робким голосом. “У него был бас, но говорил он тенором” [12, 595]. Грубые черты лица “как мебель и печка”, тем не менее, “давали нечто гармоничное и даже красивое” [12, 589]. “Тонкий звук голоса Рудина не соответствовал его росту и его широкой груди” [10, 29] т.д.

3 Литературные “змеи” бледны, “хладнокровны”. Глаза Печорина “сияли каким-то фосфорическим блеском <...> то был блеск подобный блеску гладкой стали ослепительный, но холодный” [2, 50]. Бледность и холодность Печорина подчеркивается постоянно (белокурые волосы, бледный лоб, холодный взгляд, ослепительной белизны зубы). “Холодные” глаза и у Рудина. Он “казался полным огня, смелости, жизни, а в душе был холоден.”. “Пламенная душа” его “холодна, он “прикидывается пламенным”, “холоден, как лед” [12; 67, 63]. У гаршиновского Бессонова (“Надежда Николаевна”) “правильный холодный профиль”, “холодный взгляд”, он “хладнокровно” смотрит. “Холодные” характеристики у Молчалина, Сальери, Каренина.

4. Литературные “змеи” подвержены гордыне, нигилизму, атеизму. Лихарев полжизни “состоял в штате атеистов и нигилистов”, был “рабом наук” и “кроме них не хотел знать никакого другого солнца” [12, 596-597], впрочем, свои “веры” менял довольно часто. Гордыне подвержены Печорин, Павел Кирсанов, Вронский. Базаров прямо назван “нигилистом”.

5. Литературный персонаж-”змей” всегда приходит извне, с “чужой” стороны. “Чужесть” змея всегда, так или иначе, декларируется. Печорин прибывает из России на Кавказ, Онегин из столичного Петербурга - в деревню. Лихарев находится “на пути” к новому месту жительства и службы. С “чужой” стороны приходят Рудин, Базаров.

6. Все литературные “змеи” красноречивы, убедительны в своих речах и поступках, что, собственно, является их главным оружием. Они умеют увлекать, убеждать, вызывать восхищение словом. Красноречие, начитанность, ум “змеев” всегда подчеркивается автором. Рудин “говорил умно, горячо, дельно”. Он “владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия” [10; 34, 39]. Лихарев кажется героине “безумным, иступленным, но в огне его глаз, в речи чувствовалось столько красоты, что она сама того не замечая, стояла перед ним как вкопанная и восторженно глядела ему в лицо” [12, 600]. Красноречие - отличительная черта Печорина, Онегина, Вронского.

7. Отношение к браку негативное. Все вышеозначенные персонажи превыше всего ценят собственную свободу, негативно относятся к браку: либо отрицают его, либо находят веские причины, чтобы не жениться. При этом все упомянутые герои ведут себя крайне активно, наступательно. Это свойство “змея”-погубителя диктует следующую функцию: добившись любви “царевны”, он постепенно охладевает к ней, даже старается избавиться. Отношения “змея” и “царевны” приводят в конечном итоге к гибели последней. Сначала она болеет, чахнет (функция “царевны”), а затем во многих случаях умирает. Литературные героини переживают страшное разочарование, которые сказываются на всей их жизни.

8. Герой-”змей” несет “царевне” гибель. Как и в сказке, литературный “змей” нарушает покой счастливого семейства, приносит беду. Как правило, “змей” имеет уже опыт “соблазнения”, а “причиной” любви зачастую является скука. Скучающий Печорин, фактически уничтожает семью Бэлы. Провоцируя Азамата, затем Казбича, толкает их на преступления. Герой “реализует”, сказочную функцию вредительства в виде прямого похищения девушки и является ее “погубителем”. Онегин, вмешавшись в жизнь провинциальной семьи, скучая, ухаживает за Ольгой, не задумываясь о страшных последствиях своей игры, которая в итоге заканчивается трагедией. Фактически ломает жизнь Татьяне. Лихарев “уводил” “самых гордых, самостоятельных женщин”, которые шли “не рассуждая, не спрашивая”. Лихарев из монашенки “сделал нигилистку, которая стреляла в жандарма”, а жена “не оставляла в скитаниях ни на минуту и, как флюгер, меняла свою веру” в зависимости от увлечений героя [12, 599-600]. К Рудину “одна барыня привязалась <...> Он довольно долго с ней возился и, наконец, ее бросил.”. Став “наставником, вождем” [12, 56, 59], увлек за собой и Наталью, а затем “покорившись судьбе” отказывается и от нее. “Образ действия” Вронского “заманиванье барышень без намерения жениться” и при этом герой “чувствовал себя победителем”.

Факультативными свойствами оказываются, во-первых, скупость. В этом случае проявляются рудиментарные особенности мифологического змея, ведь он - хранитель сокровищ. Во-вторых, неопределенность возраста (о Печорине: “.я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов ему дать тридцать” [2; 14, 50]. Лихарев - “мужчина лет сорока” [12, 589]). В-третьих, чужеземное платье. “Чужой” отпечаток имеет не только сам герой (Печорин) “в пыльном бархатном сюртучке” с “ослепительно чистым бельем”, но и его щегольская коляска, лакей в венгерке [2; 49]. Онегин “как dandy лондонский одет”. “Странно” одеты Рудин (в дон-кихотском плаще), Лихарев, Базаров.

Устойчивыми атрибутами “змея” являются огонь и дорога. Огненная природа первоначального змея рудиментарно, в виде метафоры или сравнения сохранилась в литературе. Например, у Лихарева “огненные” глаза, сверкают безумным исступлением [12, 600]. Лицо его “подсвечивается” либо огарком свечи, либо “печным светом”. Литературные змеи всегда находятся в поиске, движении, им не сидится на месте. Они стремятся “к перемене мест” или находятся в поисках приключений.

В отличие от сказки, где герой-спаситель и царевна спасаются бегством от змея, функцию бегства (во всех анализируемых произведениях) осуществляет сам “змей”. Он всегда “слабее” героини, проигрывает своеобразный поединок бежит от нее или уезжает после ее гибели. Нетрудно заметить, что вышеозначенные признаки характеризуют большинство литературных героев русской реалистической литературы.

Принадлежность к архаической парадигме (инварианту), а не только похожесть на людей своего времени и круга, сходного психологического типа делает персонаж узнаваемым, а значит понятным и достоверным.

Список использованных источников

Егоров Б. Ф. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания / Б.Ф. Егоров - Томск : “Водолей”, 2001. - 512 с.

Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4-х т. / М.Ю. Лермонтов - М. : Худож. лит., 1958. - Т.4 : Проза. Письма. - 594 с.

Лотман Ю.М. О русской литературе классического периода / Ю.М. Лотман // О русской литературе. Статьи и исследования: история русской прозы, теория литературы. - СПб. : “Искусство-СПб.”, 1997. - 848 с.

Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа ХІХ столетия / Ю.М. Лотман // Се- миосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки. - СПб. : “Искусство - СПб”, 2000. - С. 712-729.

Медриш Д.Н. Взаимодействие двух словесно-поэтических систем как междисциплинарная теоретическая проблема / Д.Н. Медриш // Русская литература и фольклорная традиция: Сб. науч. трудов. - Волгоград, 1983. - С. 3-16.

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. / В.Я. Пропп - Л. : Из-во Ленингр. унта, 1986. - 368 с.

Пропп В.Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. / В.Я. Пропп - М. : Лабиринт, 1998. - 512 с.

Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10-ти т. / А.С. Пушкин - М. : Худож. лит., 1975. - Т. 4.: “Евгений Онегин”. Драматические произведения. - 520 с.

Рафаева А.В. Методы В.Я. Проппа в современной науке / А.В. Рафаева // В.Я. Пропп. Собрание трудов. Морфология сказки. Исторические корни волшебной сказки. - М. : Лабиринт, 1998. - С. 467-491.

Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. / И.С. Тургенев - М. : Худож. лит, 1954.

Фаустов А.А. К литературному генезису термина “лишний человек” / А.А. Фаустов // Филологические записки: Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 1. - Воронеж, 1993. - С. 64-72.

Чехов А.П. Собр. соч.: В 12-ти т. / А.П. Чехов - М. : Худож. лит. 1954 - 1956. - Т.4.

Щенников Г.К. Целостность Достоевского / Г.К. Щенников - Екатеринбург : Изд-во Уральского ун-та, 2001. - 439 с.

Энциклопедия. Символы, знаки, эмблемы / Авт.-сост В. Андреева и др. - М. : Издательство Астрель”: “Издательство АСТ”, 2004. - 556 с.

Эткинд Е.Г. “Внутренний человек” и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVIII-XIX вв. / Е.Г. Эткинд - М. : Школа “Языки русской культуры”, 1998. - 448 с.

Размещено на Allbest.ru