Размещено на http://www.allbest.ru/

Поморский государственный университет им. М.В. Ломоносова

"Голуби" И.С. Шмелева: философия истории и памяти

Борисова А.А.

Основное содержание исследования

Рассказ "Голуби" И.С. Шмелева был написан в 1918 году, в Алуште, в сложное для автора и страны время. Он влился в первую волну повествований, связанных с острой ностальгией по утраченному и исчезающему. Воспоминания - "сфера онтологически неукрепленных форм" [выражение заимствовано из книги: Микешина, Опенков 1997: 206], но и сами события для их современников суть формы онтологически неукрепленные, переживаемые как Апокалипсис. В этой атмосфере автор прислушивается к голосам улицы и движениям привычного (солнца, голубей), предпринимая попытку воссоздать себя в новых условиях. Это триптих, складывающийся из авторского рассуждения и двух повествовательных зарисовок - картинокобразов родной, горячо любимой Шмелевым Москвы: авторской понимание истории связано с тремя моментами: системой пространственных и временных координат и образом голубей.

Пространство знакомого мира редуцировано до маленького пятачка у храма Василия Блаженного - это место, где, по традиции, кормят птиц. "Москва" и "голуби" противопоставлены по смысловой наполненности и архитектонике первой части [Шмелев, 1991: 173]. Во-первых, пространство города ограничено ("уголок прежней Москвы"), голуби - сильны, природно и численно ("Летели с посвистом тугих крыльев, укрывали голубизной булыжник, серую пустоту Лобного места"). Родное, знакомое раскрашено и наполнено звуками; Москва нет: "Кремль давно перестал звонить; тяжелые дубовые ворота закрылись". Во-вторых, Москва "затаилась, не веря глазам" - голуби воркуют "как всегда". Традиционное, вечное не противопоставлено здесь временному - это безвременье подступает и поглощает постепенно все окружающее, превращая святое место в заброшенную сцену театра абсурда с вылинявшими декорациями - "обрывками слов о павших во славу неведомого Интернационала" - и действующую суетную ярмарку.

Безвременье чертит по городу адские знаки, линия разлома проходит через центр: здесь встречаются люди с противоположными взглядами на мир: одни боготворят - другие опрокидывают боготворимое в небытие. Москва знакомая - это звон соборов, тяжелые дубовые ворота Кремля, "Красная площадь, величавая в тихом благолепии старины, с огоньками у Святых ворот", "черная, как чугун, тяжелая рука Минина", голуби и "ядреный, золотистый горох" для них. Москва новая, агрессивная (ярмарочно кричит, "бесшабашно ревит гудками моторов") - это "новое и чужое, ниоткуда взявшееся, нежданно усевшееся в крови и грохоте".

В тексте все представлено объективно, и именно это позволяет автору рассмотреть в движениях "бесчисленных представителей новой власти" что-то знакомое, в сущности, новый виток спирали, только мельче и ниже, гаже. Так уже было: Москва была уже захвачена чужаками, и "рука Минина, указывающая на застенный Кремль, казалась теперь значительнее и чернее". - Так на страницах рассказа пространство расширяется до масштабов страны. Это пространство историческое: во всем памятнике важна деталь - рука - указующий перст - молчаливый, неуслышанный призыв; связи разорваны. Повествователь резюмирует все изложенное от себя, одним восклицанием, эмоционально (и это эмоционально заряжает весь фрагмент повествования): "Какие теперь дорожки!.". В этом восклицании слышится не только авторский голос - это общее ощущение бездорожья, тупика.

Эта тема развита во второй части [Шмелев 1991: 174 - 176]. Рассказчик остро ощущает несвободу: стоя в тени, у "нового кладбища - "свободы"…" [авторский знак свидетельствует о горькой иронии, связанной с ощущением сужающегося, исчезающего пространства], он наблюдает "вспыхивающую сверканьем голубиной стаи" площадь, свободный полет птиц под солнцем. Звуковой диссонанс сменяется диссонансом во внешних проявлениях. Так, под сырыми стенами Кремля ("Сюда редко заглядывают люди и совсем не заглядывает солнце… Все бескрестно и безымянно, как кротовьи кочки") новые тревожные знаки - могилы.

Время остановилось не только для погибших - расстреляны часы Спасской башни. Это - "мертвое московское время… умолкнувшие зевы старых кремлевских колоколов"; по этим часам сверяют время герои (матрос, господин). Только человеческая память соотносит события с календарем - "помню светлый апрельский день", "на мертвых часах все то же - половина седьмого"; важнейшим в организации повествования становится слово "помню".

История разворачивается на Лобном месте. Герои представляют определенный социальный срез: это добродушный зевака, товарищ "с дорожным видом иностранца" - картавый ("Он уверенно начинает с Руси, которую называет - "Гусь"), перевирающий и веселящий публику, солдат с ярославским говорком, интеллигент - "господин в крылатке и пушкинской шляпе", с книжным знанием, а потому уступивший, убежавший к голубям, матрос, желающий уяснить все "в трех словах", солдаты. Критерий их оценки - знания отечественной истории и отношение к ней.

Само пространство города [Коротаев 1993: 26] сообщает событиям аплицируемые смыслы: герои вершат суд над историей, распинают ее, со смешком и издевкой. Автор не спорит: герои творят свой новый мир, переписывая все по-своему - им там жить. "Спят кремлевские стены. Они и не то видали. Грезит на солнышке старый Василий, посмеивается дремотно-сказочно…" - в этом непротивлении истинная сила авторской позиции. Это хладнокровие внешнее (ведь храм персонифицируется - частотный авторский прием), это не бесчувствие, а средство, повод задуматься о правде. Рассказчик не выдерживает: "К голубям, на солнце!".

Голуби здесь - спасение, истина, свет и тепло.

Отталкиваясь от названия рассказа, читатель формирует горизонт ожидания, который можно сформулировать как повествование, связанное с московской традицией кормить голубей на площади у Покровского собора. Но сама традиция при этом вытеснена со страниц произведения - таким образом хаос истории проникает в содержание текста. Отношение к этой традиции, к голубям - еще один критерий в оценке героев.

О насыщенности, полнокровности, исконности традиции свидетельствует зарисовка в третьей части рассказа [Шмелев 1991: 176 - 182]. Наряду со старыми появляются новые персонажи: старуха-московка, которая знает всех голубей и все о них, сыплет прибаутками, тянет песенку, мама с девочкой - "ласточкой московской весенней улицы", рядом с которой ищут спасения прохожие, незнакомые люди ("все хотят услышать детскую песенку: так все непривычно кругом и строго") и для которой звучат в песенке слова про дорожку (чего не было в первой части рассказа), рабочий "с думающим лицом и суровым взглядом", бородатый мужик, "как кот", писарь ("шофер от революции") с девушкой.

Особенно близки автору образы господина и старухи-московки (кажется, Шмелев нашел героя). Для господина голуби - свидетельство любви ("не вовсе дикари, что еще хоть голубей любить можем"), ключ к пониманию истории ("Кровью нашей, историей нашей! Это вот, это!. - кричит он, показывая на соборчудо, на золотые кресты, на башни и стрелы Кремля"). Для него в образе голубей соединились эпохи Грозного, татарского ига, самозванцев-поляков, пожаров Кремля и современная история. Но его возвышенные патриотические речи снижены восклицаниями ловящего голубей на продажу, арканящего, неволящего их мужика и высказываниями "писаря", для которого голуби - "антисанитария". Для них Родина - "Проходной двор!.". Для старухи-московки голуби - связующее звено между миром земным и горним: "У Спасова Личка / На небе пшеничка, / Ядрену горошку / По небу дорожка!" - это заложено в народном сознании.

Но голуби - не только предмет спора, но и попытка примирения ("голуби покрывают все… Взрывом взметаются голуби, кружатся в шуме и хлопанье, затемняя солнце сизою тучей, и… опять опускаются").

Голуби - не "дерущиеся воробьи"; они держатся вместе. Это образ, участвующий в организации "своего", священного, освещенного индивидуальной, коллективной и исторической памятью пространства. Недаром прилетают они к храму Василия Блаженного. Храм, носящий забытое теперь название "Иерусалим" и имеющий в плане совмещение двух квадратов, которое на языке архитектуры выражает идею проповеди Нового Завета (четырех Евангелий) на четыре стороны света, т.е. на весь мир, - храм Василия Блаженного служит центром притяжения для голубей и островком надежды для рассказчика - там появляется он в поисках себя; там "на захваченные соборы затаенно крестился торговый московский люд"; там на Лобном месте устраивают прохожие суд истории, а автор - суд над героями; там, наконец, зажигается "солнце мертвых": "Играет оно и на голубиных шейках, и на штыках…Какое ему до чего дело! Плавает в небе и играет". А голуби сильны, освящены традицией. Они ассоциируются в тексте со спасением, истиной, светом и теплом, любовью, единством. Голуби - это кусочек неба, опустившийся на землю (голубизна; сияние стаи); это дух святой (потому так добивается ответа на свой вопрос матросу господин: "Вы православный, русский?"), - дух святой, сошедший на последний, быть может, уголок прежней Москвы как свидетельство неоставленности и бдения.

рассказ голубь шмелев история память

Источник