Миф о Вечной Женственности в поэзии Валерия Брюсова

Размещено на http://www.allbest.ru/

МИФ О ВЕЧНОЙ ЖЕНСТВЕННОСТИ В ПОЭЗИИ ВАЛЕРИЯ БРЮСОВА

Матвеевская Н.Г.

Нижегородский государственный университет им. Н. И. Лобачевского

Большинством критиков и литературоведов в любовной лирике В.Брюсова отмечалась апология страсти как одновременно благостной и разрушительной стихии, обладающей сакральным содержанием. Вопрос о природе чувственности был одним из самых острых в начале XX столетия, и потому брюсовская эротическая поэзия встречала должное внимание и понимание у многих современников. Естественно выглядит сближение имен Брюсова и Розанова А.Измайловым: «Проблема пола, нашедшая в прозе такого мучительно глубокого философа и художника, как Розанов, нашла своего поэта в Брюсове. И тот же отсвет мистики, который озаряет все у Розанова, падает на рифмы Брюсова. <…> Бальмонт кажется юношей, срывающим первые цветы любовного восторга, Брюсов - зрелым мужем, пережившим безумства чувственности и мудро вдумывающимся в глубокие духовные тайны, до которых человек восходит через чувственность» [Измайлов 2002: 252-253].

Между тем концепт «страсть» у Брюсова многозначен. Под этим словом понимается не только апофеоз чувственной любви, но и определенное свойство бытия личности: это знак вечной неуспокоенности духа, первоисточник неизменного стремления вперед, к освоению новых сфер мировой, вселенской реальности:

Я с богом воевал в ночи,

На мне горят его лучи.

Я твой, я твой, о страсть! (I, 184)¹

Несмотря на обилие эротических стихотворений, едва ли можно сказать, что Брюсов преклонялся перед властью «плоти». В письме З.Гиппиус (1907) он с горечью и возмущением говорит о совершенном непонимании его личности и поэзии: «…Меня почти ужаснуло одно выражение в вашем …письме, вдруг опять открывшем, какая все-таки бездна лежит…между двумя человеками. Вы сказали: «обладателе, как и вы (т.е. как и я), разожженной плоти». Боже мой! <…> Неужели вы не знаете, что ко мне могут быть приложимы разные эпитеты, но именно не этот! Об этом говорят и кричат, во всю меру своего голоса, все мои стихи, все мои поступки, вся моя жизнь. Всё что хотите: обман или добродетель, любопытство или притворство, но только не «разожженная плоть»…В разных частях своего существа испытывал я «разожженность», но только не в плоти…» [ЛН, 1976: 693-694].

Страсть - «разожженность» в лирике Брюсова соотносима с первой частью в символических диадах, восходящих к лермонтовско-тютчевской традиции: «хаос-космос», «борьба-примирение», «тревога-покой». В качестве оппозиции образу «царицы-страсти» предстает миф о Вечной Женственности. Он приоткрывает такой уровень бытия, на котором возможно «снятие» противоречий земного существования и земной любви. Таким образом, Брюсов нас будет интересовать не как автор эротической лирики, а как поэт, мечтавший о гармонически-утонченной и одухотворенной женственности. Здесь нельзя не упомянуть о «софийных» стихотворениях Вл. Соловьева. Долгое время принято было считать, что Брюсов не имел никакого отношения к «соловьевству», что лишь иронизировал по поводу напряженных мистических ожиданий «младших» символистов. Наиболее резко высказался об этом Н.Валентинов (Вольский): «Он (Брюсов) остро ненавидел Вл. Соловьева и все, что относится к нему. Вероятно, никогда не забывал экзекуцию, которой подвергся от Соловьева…за первые поэтические опыты» [Валентинов 1993:53].

Несправедливость этой оценки очевидна. Брюсов критиковал многие идеи «младших товарищей», но философское и поэтическое творчество Вл. Соловьева привлекало его. В 1900 г. он присутствовал на похоронах философа и затем записал в дневнике: «…Так суждено мне было встретиться с критиком моих первых стихов. А я мечтал - и часто - о личных беседах… Я поцеловал в руку своего случайного врага и ценимого мной поэта и мыслителя…» [Брюсов 1927: 89]. После смерти Вл.Соловьева была напечатана статья «Владимир Соловьев. Смысл его поэзии», написанная чуть ранее, где автор признавал духовное водительство философа над современным поколением ².

Думается, поэтическое видение Вечно-Женственного было связано у Брюсова с учением Соловьева через общесимволистский контекст 1900-х годов. В книге стихов «Венок» появляется цикл «На Сайме», который открывает эпиграф из Соловьева: «Тебя полюбил я, красавица нежная…» На первый взгляд перед нами пейзажная лирика, однако природа осмысляется символически. В стихотворении «Меня, искавшего безумий…» (1905) сквозь видимый лирическим героем пейзаж проступает прекрасный женственный облик. В тексте отчетлива антитеза «безумий», «тревог», «буйной мятежности» лирического субъекта и «прохладной тишины», умиротворяющей его. Словно бы сама душа мира нисходит к человеку, даруя успокоение и нежность. Небо, на фоне которого происходит явление чудесного «облика», обозначено перифразой «голубая тайна», намекающей на преображение привычной действительности:

И между сосен тонкоствольных,

На фоне тайны голубой,

Как зов от всех томлений дольных, -

Залог признаний безглагольных, -

Возник твой облик надо мной! (I, 378)

В стихотворении нет ни одной портретной черты, и всё же понятно, что это образ личности - красоты, невыразимой в слове. Характерна вертикаль в художественном пространстве текста: облик - «надо мной» (а не «предо мной»), его можно созерцать, но, в сущности, он недосягаем. Лирический сюжет обрывается на кульминационной точке: прекрасная явила свой лик, а общение осталось как бы за пределами поэтического произведения.

Заметим, что такое молитвенное отношение к женственности довольно редко у Брюсова. Его лирическое сознании обычно сосредоточено на образе «близкой», она - рядом, в том же измерении, что и лирический герой. Её личность, внутреннее «я» поглощается чувственностью. Во многом прав Д.Максимов, писавший, что «женщина вырастала в глазах брюсовского героя не сама по себе, а только в своей обращенности к нему…» [Максимов 1969: 159]. Даже там, где Брюсов воспевает тайну любви-страсти, он возвышает не личность женщины, а некое родовое начало жизни, его торжество над человеком («Habet illa in alvo», «К Пасифае»). Тем более значительным представляется иной опыт поэта, запечатлевший не безликую, нивелирующую стихию чувственности, а лик любви.

Воплощение совершенной любви для Брюсова, по-видимому, не было соединено с обычной реальностью. Лик идеальной возлюбленной видится ему в чертах Венеры Боттичелли. В 1903 г. поэт путешествует по Европе и оставляет такую запись в дневнике: «…Были в Кельне, оттуда - в Берлине. Я вновь увидал мою любимую Венеру Боттичелли. О «грезы юности»! О любимая!» [Брюсов 1927: 132]. Первая «встреча» с Венерой в 1897 г. описана почти что в духе классического романтизма: «Я стоял в зале Берлинского музея… Стоял в пестрой толпе, беспечно глазеющей на белокурую Афродиту, стыдливо потупившую глаза, - чувствовал себя как государем, путешествующим инкогнито и узнанным некоей принцессой. Мне хотелось шепнуть этой невинно-обнаженной девушке…: «Не выдавай меня, не говори, что это - я…» Это всё - смешно, но именно так я чувствовал тогда» [там же: 185].

«Грёзы юности» не оставляют Брюсова и в дальнейшем, о чем свидетельствуют два текста с одним и тем же названием (отсылающим к сонету Верлена) - «Mon reve familier». Мотивы стихотворения 1903 г. «Моя привычная мечта» своеобразно повторяются в прозаическом этюде из любопытного цикла «Сны» (1911). Пять своих сновидений автор, как он уверяет, передал беспристрастно и «адекватно»: «…В моей записи всё - правда, нет никаких украшений, ничего не прибавлено» [Брюсов 1998: 138]. Точность записи не может исключить её «литературности». «Mon reve familier» - лирика в прозе, обращенная к Вечно-Женственному.

Стихотворению 1903 г. предпослан эпиграф из Лермонтова: «Люблю мечты моей созданье». Строки «1 января» о «созданье» с «глазами, полными лазурного огня», пожалуй, наиболее часто цитировались символистами в подтверждение мистической любви Лермонтова к Софии. А.Белый и Вяч. Иванов прямо называли его предшественником Вл. Соловьева в провидении женственной ипостаси божества. Брюсову, с юных лет страстному почитателю лермонтовского гения, очевидно, не было чуждо такое восприятие поэта. В лирическом монологе «Mon reve…» (1903) заметны некоторые «схождения» с Лермонтовым. Прежде всего это мотив неугасающей памяти, ощущения былого - живым, воскресения давней и неизменной «мечты», которую приводит с собой тихий вечер. Облик небесного «созданья» обрисован у Брюсова, как и у Лермонтова, немногими штрихами, дающими абрис неземной, бесплотной прелести - шелест шагов, дыханье и взгляд: «Как сладостно твоих шагов шуршанье;/Ты дышишь рядом; подыми я взор,/Твоих очей ответит мне сверканье»(I, 324).

В описании сновидения 1911 г. также обращает на себя внимание взгляд - свидетельство молчаливого всепонимания и всепрощающей любви: «Она смотрела на меня грустным и любовным взглядом» [Брюсов 1998: 139]. Так она отвечает на слова героя: «Я говорил ей слова, которые никому и никогда не мог сказать наяву и которые не могу доверить и этому правдивому описанию». Стихотворный монолог 1903 г. - попытка оправдания лирического героя перед ней, он не скупится на слова любви и уверения в преданности:

О, как я мог пожертвовать тобой!

Для женщины из плоти и из крови

Как позабыл небесный образ твой! (I, 324)

В 1911 г. Брюсову важно сохранить недосказанность, тайну общения с возлюбленной и потому он подчеркнуто немногословен. Если в стихотворении чувствуется дистанция между ней и лирическим субъектом, то во сне переживается «несказанное счастье» близости: «Мы стояли у окна, и в душе было несказанное счастие, что мы вновь вместе. <…> Она обняла меня нежной рукой и приблизила свое лицо к моему. И была в ней и доверчивость беспомощной девочки, и заботливость любящей матери - дитя и мать, то, что образует святое, вечно-женственное, der ewig-Weibliche!..» [там же]. Воссоздание духовной сущности «единственной» не нуждается в портретном изображении; поэту предстал неповторимый лик, неподвластный течению времени, открывший предвечную соединенность двоих («мы вновь вместе»).

Особая семантика отличает в сновидении образ окна. Дважды повторяется: «Мы стояли у окна». Далее: «За окном был ночной город - очертания готических церквей, черепитчатые крыши, небо в звездах». («Средневековый» пейзаж, возможно, имеет литературную параллель с «Фаустом» Гёте и с романом Брюсова «Огненный ангел»). Завершается описание так: «Вечность была за окном» [там же]. Окно - символ откровения запредельного бытия, символ перехода из времени в вечность.

Причастность В.Брюсова к «софийной» линии в русской поэзии, без сомнения, освещает важную грань его художественного мировидения, хотя миф о Чистой Женственности не достигает у него такого мистического пафоса, какой свойствен лирике Вл. Соловьева, А.Блока или А.Белого.

Список использованной литературы

брюсов поэзия вечная женственность

1. Брюсов В.Я. Дневники. М., 1927.

2. Брюсов В. Неизданное и несобранное. М., 1998.

3. В. Брюсов: (Сб. материалов). Литературное наследство. Т. 85. М., 1976.

4. Валентинов Н. Брюсов и Эллис // Воспоминания о серебряном веке. М.: Республика, 1993.

5. Измайлов А.А. Валерий Брюсов // Критика начала XX века. М., 2002.

6. Максимов Д.Е. Брюсов: поэзия и позиция. Л., 1969.

Примечания

1. Тексты стихотворений В.Брюсова приводятся по изданию: Брюсов В.Я. Собр. соч. в 7 т. М.: Художественная литература, 1973.

2. О близости некоторых воззрений В.Брюсова и Вл. Соловьева см.: Дякина А.А. Наследие М.Ю. Лермонтова в поэзии серебряного века: Дис…д-ра филолог. наук: 10.01.01. Елец, 2004 - 342 с.

Размещено на Allbest.ru