Гордость или совесть? Чеховский Иванов на перепутье между эстетическим и этическим

Размещено на http://www.allbest.ru/

гордость или совесть? чеховский иванов на перепутье между эстетическим и этическим

Зайцева Т. Б.

Магнитогорский государственный университет

Главный герой пьесы Чехова «Иванов», разочаровавшийся в прежних идеалах, «надорвавшийся», охладевший ко всякого рода деятельности, чувствующий только «утомление и скуку», как писал сам Чехов [Чехов 1976 б: 110], показан в экзистенциальной ситуации отчаяния: испытывая всеобщее непонимание, потеряв в жизни прежние опоры, лишившись надежд, Иванов оказывается брошен на самого себя. Само слово «отчаяние» появилось в окончательной редакции пьесы, над которой, как известно, Чехов работал долго и особо тщательно, добиваясь наиболее адекватного своему новаторскому замыслу воплощения образа Иванова.

На особенности экзистенциальной ситуации героя обращали внимание уже современники Чехова, например, А. С. Долинин проницательно замечал: «И это обычный творческий прием Чехова, обычная его композиция: застигать своих героев в часы раздумья или расплаты, когда /../ остается только роль созерцателя по отношению к самому себе и единственное занятие - рыться в своем прошлом, размышлять над своим тяжелым будущим и каяться в своем абсолютном незнании смысла и цели жизни. Эти часы и дороже всего для Чехова, ибо в них только и виден человек: тогда только проявляется его настоящая сущность» [Долинин 2002: 952]. Один из современных исследователей Чехова А.Д.Степанов констатирует: «В реальной жизни есть абсолютно неразрешимые, безнадежные ситуации - те, которые Лев Шестов называл «ситуациями отчаяния», а Карл Ясперс - «пограничными ситуациями». Именно на таких ситуациях, как на фундаменте, строится чеховская пьеса» [Степанов 1999: 63].

Однако задолго до Льва Шестова и европейских экзистенциалистов подобные ситуации описывал и анализировал в своих книгах датский мыслитель Сёрен Киркегор. Художественные, психологические, философские и теологические опыты Киркегора представляют собой основательное и тонкое исследование различных модусов человеческого существования - эстетического (в глубине которого кроется отчаяние), этического и религиозного уровней экзистенции. Самоосознание человеком погруженности в отчаяние, по убеждению предтечи экзистенциализма, является важнейшим условием пробуждения подлинного человеческого Я.

Между Киркегором и Чеховым вряд ли существовали генетические связи, хотя сочинения копенгагенского затворника - «Афоризмы эстетика», «Дневник обольстителя», «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал», объединенные в переводе П. Ганзена в книгу под названием «Наслаждение и долг», - были известны в России с 1885 г., и Чехов мог о них знать. Важно, конечно, другое - то новое глубинное знание о человеке, которое обнаружили независимо друг от друга датский мыслитель и русский писатель. Насколько же чеховское представление человека в драме «Иванов» оказывается созвучным размышлениям Киркегора?

Вспомним основополагающие черты психологического облика чеховского героя. Усталость, причем не столько физическая, сколько душевная, нравственная, уже упомянутые «утомление и скука». «Прежде я много работал и много думал, - говорит Иванов, - но никогда не утомлялся; теперь же ничего не делаю и ни о чем не думаю, а устал телом и душой» [Чехов 1978: 37]. «И всюду я вношу с собою тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни...» [Чехов 1978: 74]. Неслучайно герой называет свою скуку холодной, - перемены, произошедшие в его внутреннем мире, породили бессилие и пустоту души, холодность, бесстрастность, равнодушие. Даже слова доктора о смертельной болезни жены не вызывают у Иванова никаких эмоций: «Вот вы говорите мне, что она скоро умрет, а я не чувствую ни любви, ни жалости, а какуюто пустоту, утомление» [Чехов 1978: 13]. Признание юной девушки в любви лишь на короткий миг возрождает к жизни прежнего Иванова, бодрого, счастливого, надеющегося на будущее. Еще одна важная черта психологического портрета героя - мотив слабой, ленивой души: «С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей» [Чехов 1978: 74].

Все указанные свойства взаимосвязаны и объединяются ключевым словом, которым и сам Иванов, и окружающие люди определяют его нынешнее тяжелое настроение и поведение, - меланхолия. Агрессивно энергичный Боркин упрекает Иванова в постоянной «мерлехлюндии»: «Посмотрите, на что он похож: меланхолия, сплин, тоска, хандра, грусть...» [Чехов 1978: 12]. И пренебрежительно поучает «бросить меланхолию»: «Вы не гимназист...» [Чехов 1978: 61]. Однако и сам главный герой свое душевное состояние оценивает с иронией, переходящей в презрение к собственному «нытью»: «Меланхолия! Благородная тоска! Безотчетная скорбь! /…/ я поддался слабодушию и по уши увяз в этой гнусной меланхолии» [Чехов 1978: 70].

В устах самого персонажа слово меланхолия в качестве диагноза и оценки появляется только в окончательной редакции пьесы, что косвенно свидетельствует о его знаковости для понимания характера героя. Обратим внимание и на сравнение как тень, которое прозвучало в исповеди Иванова Лебедеву, и тоже в окончательной редакции. Герой перестает воспринимать самого себя личностью, чувствуя, что превращается в некий фантом. Неслучайно в пьесе возникает захватывающий всех персонажей лейтмотив «не то, не то»: формулу эту как заклинание повторяет не только Иванов, но и Саша, Лебедев, Анна Петровна. В целом, можно сказать, что, с психологической точки зрения, Иванов переживает процесс деперсонализации, «для которого характерно ощущение потери своего Я и мучительное переживание отсутствия вовлеченности в отношения к близким, к работе и т.д.» [Кр. психол. сл. 1985: 79].

Характер, поведение и настроение Иванова соответствуют психологии и мировоззрению киркегоровского эстетика, подробно описанным в книге «Или-или». Главный жизненный принцип эстетика - наслаждение. Неизбежным спутником эстетической экзистенции, как показывал Киркегор, является меланхолия, скука, смена периодов возбуждения периодами упадка, душевной немощи, равнодушия. «Вино больше не веселит моего сердца: малая доза вызывает у меня грустное настроение, большая - меланхолию. Моя душа немощна и бессильна; напрасно я вонзаю в нее шпоры страсти, она изнемогла и не воспрянет более в царственном прыжке. Я вконец утратил иллюзии. Напрасно пытаюсь я отдаться крылатой радости: она не в силах поднять мой дух, вернее, он сам не в силах подняться; а, бывало, при одном веянии ее крыл я чувствовал себя так легко, свежо и бодро» [Кьеркегор 1998: 17].

Адресуясь к приятелю-эстетику, асессор Вильгельм (от чьего имени написана книга «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал») утверждал: «Погружаясь время от времени в суету мира, предаваясь в отдельные минуты наслаждению, ты, однако, постигаешь своим сознанием всю его сущность и потому всегда живешь как бы вне себя, т. е. живешь в отчаянии; последнее же приводит к тому, что жизнь твоя представляет вечное колебание между двумя крайними противоположностями:

сверхъестественной энергией и полнейшей апатией» [Кьеркегор 1998: 245].

Чехов объяснял перемены настроения и меланхолию Иванова особенностями национального характера: «русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость» [Чехов 1976 б: 109]. «Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени» [Чехов 1976 б: 111]. Датский философ отмечал типичность меланхолии как распространенной душевной болезни постромантической Европы: «И вот этот-то душевный недуг, или вернее грех, - самое обычное явление времени, особенно заметное в Германии и во Франции, где падают под его тяжестью целые поколения молодежи» [Кьеркегор 1998: 239]. Однако и Киркегор, и Чехов писали главным образом о человеке вообще, а точнее, обращались к каждому конкретному человеку, вне зависимости от возраста или национальности, или исторического времени.

На мой взгляд, меланхолия Иванова является не только проявлением национального характера (кстати, отмечу, что Чехов намеренно избегал в драме определений «русский» и т.д.), но и следствием «эстетизма» героя. Киркегор описывал различные ступени эстетического отношения к жизни и различные категории эстетиков, поскольку подчеркивал, что наслаждения могут иметь разное происхождение. В зависимости от природного (т.е. данного извне, а не сущностного) таланта человека наслаждения бывают чувственными, интеллектуальными, художественными, наслаждениями богатством, почестями и т.п.

Главный герой драмы захвачен Чеховым в период упадка, когда ярко выраженный эстетик остался в прошлом, но отдельные детали напоминают о его таланте улавливать эстетические настроения, погружающие в наслаждение. Так, герою была присуща некая театральность, которая проявлялась, например, не только в желании, но и в умении привлекать, «обвораживать» людей. Об этом вспоминает и Анна Петровна: «Он теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде… Какая прелесть!..» [Чехов 1978: 22]; и сам Иванов: «Еще года нет, как был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слез даже невежд…» [Чехов 1978: 52]. Саша, упрекая молодых гостей в неоригинальности и скуке, конечно, сравнивает их с Ивановым, который «веровал не так, как все, женился не так, как все, горячился, рисковал, деньги свои /…/ бросал направо и налево, был счастлив и страдал, как никто во всем уезде» [Чехов 1978: 52], и чье превосходство над ними для нее несомненно: «свершите что-нибудь маленькое, чуть заметное, но хоть немножко похожее на подвиг, чтобы барышни хоть раз в жизни, глядя на вас, могли бы сказать: «Ах!». Послушайте, ведь вы желаете нравиться, но почему вы не стараетесь нравиться? Ах, господа, вы не то, не то, не то!..» [Чехов 1978: 30]. Прежнего, «эстетического», Иванова мы замечаем и в первом его разговоре со Львовым, когда герой пытается завоевать симпатию молодого доктора-правдолюба и немного «рисуется» перед ним, наставляя на жизнь «по шаблону» в своей «раковине», чего сам, однако, принять ни в коем случае не может. Появление «обезличенного шута» Шабельского закономерно вызывает у героя раздражение: старый граф портит ему мизансцену, в которой Иванов, будучи уже надломленным и разочарованным, еще пытается представить себя, показать себя таковым. Срабатывает кредо эстетика: необходимо и достаточно казаться, а не быть. Одаренная натура, Иванов, не злодей, не подлец, каким его считает Львов, и не герой. Но мера, которой он мерит себя, жизнь, людей - эстетическая мера. Неслучайно в начале он был даже в некотором упоении от своей меланхолии, апатии.

Сцена объяснения с Сашей также овеяна прежними настроениями. Слушая признание в любви, Иванов, безусловно, испытывал эстетическое наслаждение, отсюда и характерная лексика: «я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! счастье!» [Чехов 1978: 53]. Как утонченного эстетика, Иванова опьяняют молодость, свежесть, страстность, женская красота и… работа на благо общества, в духе передовых идей времени. Действительно, мы узнаем о прошлых занятиях героя лишь в самых общих чертах («рациональные хозяйства, необыкновенные школы, горячие речи» [Чехов 1978: 17]), цели и смысл былой бурной деятельности Иванова остаются неясными. Скорее всего, не моральный долг, в первую очередь, направлял труды героя, а стремление насладиться ощущением себя как передового деятеля. Именно поэтому самое дорогое воспоминание Иванова - о наслаждении деятельностью: «Я знал, что такое вдохновение, знал прелесть и поэзию тихих ночей, когда от зари до зари сидишь за рабочим столом или тешишь свой ум мечтами. Я веровал, в будущее глядел, как в глаза родной матери...» [Чехов 1978: 52-53]. Пока мечты и работа «занимали и увлекали его» (как точно отметил сам Чехов [Чехов 1976 б: 109]), энергия била ключом. Но «эстетическое» отношение к труду рано или поздно утомляет. В нынешнем состоянии Иванова труд на прежних основаниях мог бы отвлечь его от пустоты и меланхолии, но не мог бы излечить. «Может статься, тебе б и удалось забыться в труде, но не исцелиться; минутами меланхолия прорвется тем сильнее, тем ужаснее, что застанет тебя врасплох, чего не было еще до сих пор. К тому же, каковы бы ни были твои понятия о жизни и деятельности человеческой вообще, себя самого ты все же ставишь слишком высоко, чтобы позволить себе приняться за какое-нибудь дело только по приведенной причине; это поставило бы тебя в такое же фальшивое положение, как и женитьба. Так что же тебе делать? - У меня лишь один ответ: предаться истинному отчаянию» [Кьеркегор 1998: 259], - только такой выход предлагал киркегоровскому эстетику киркегоровский этик, поскольку истинное отчаяние подталкивает человека к экзистенциальному выбору.

Однако если к этическому выбору примешивается «эстетическая суетность», писал Киркегор, человек погружается в самосозерцание, которое «не в силах наполнить окружающей его пустоты, создаваемой для него гибельным временем. Им овладевает усталость и апатия, похожие на ту истому, которая является неизбежным спутником наслаждения; его дух требует высшей формы существования. Отсюда же один шаг и до самоубийства, которое может показаться такому человеку единственным выходом из его ужасного положения. Но такой человек не выбрал себя самого в истинном смысле, а влюбился в себя самого, как Нарцисс. Не мудрено, что он кончает самоубийством» [Кьеркегор 1998: 283]. Если не происходит настоящего выбора, человек, погрузившись в отчаяние, оказывается на «опасном перепутье между эстетическим и этическим», о котором предупреждает Киркегор [Кьеркегор 1998: 283]. Вариант киркегоровского эстетика, застывшего на опасном перепутье, и воплощается, на мой взгляд, в чеховской драме.

В окончательном варианте пьесы, в рефлексивных монологах Иванова важно еще одно знаковое слово, которого прежде не было в «комедии»: гордость. Это слово в исповеди главного героя оказывается сопоставленным и противопоставленным по отношению к слову, не менее значимому для понимания состояния Иванова: совесть. Сопоставление редакций пьесы приводит к выводу о том, что Чехов намеренно подчеркивал, выделял внутренний конфликт героя между гордостью и совестью. Гордость - это самолюбие, чувство превосходства над другими, признание своих заслуг, возвышающих Иванова над людьми, то, что весьма характерно для эстетического мироощущения. Совесть - осознание нравственной ответственности, ощущение сопричастности к общей жизни, по Далю: «внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка» [Даль 1991: 256]. По сравнению с первой редакцией, в драме Иванов стал говорить и о гнетущем стыде - это понятие созвучно этической категории совести. Приведем последовательно цитаты из «драматической» редакции «Иванова».

Признание героя в разговоре с Сашей: «День и ночь болит моя совесть /…/. Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это - позор! Это возмущает мою гордость, стыд гнетет меня, и я страдаю…» [Чехов 1978: 37] (Везде выделено мной. Т.З.).

Доктору Львову об умирающей жене: «Вот она страдает, дни ее сочтены, а я, как последний трус, бегу от ее бледного лица, впалой груди, умоляющих глаз... Стыдно, стыдно!» [Чехов 1978: 53].

В первой редакции пьесы Иванов принимал деньги от Лебедева, оправдываясь: «Все равно... мне теперь не до самолюбия. Кажется, дай мне теперь пощечину, так я тебе ни слова не скажу...» [Чехов 1976 а: 262]. В драме герой говорит уже о болезненном самолюбии: «Стоит только больной жене уколоть мое самолюбие, /…/ как я становлюсь груб, зол и не похож на себя…» [Чехов 1978: 53].

Иванов приезжает к Саше, чтобы «прекратить бессмысленную комедию» свадьбы. Его поступок обусловлен этически: «Взглянул я на себя в зеркало - и в моей совести точно ядро лопнуло! Я надсмеялся над собою и от стыда едва не сошел с ума» [Чехов 1978: 70].

Отказываясь от свадьбы, Иванов делает два заявления: «Нет, слава богу, у меня еще есть гордость и совесть!» [Чехов 1978: 70]. «Я поступаю так, как велит мне моя совесть» [Чехов 1978: 73].

И, наконец, почти перед финалом признается Лебедеву: «Погиб безвозвратно! Перед тобою стоит человек, в тридцать пять лет уже утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами; он сгорает со стыда, издевается над своею слабостью... О, как возмущается во мне гордость, какое душит меня бешенство!» [Чехов 1978: 74].

Мы видим, что герой напряженно мечется между чувствами гордости и совести, которые остаются для него равноценными, хотя в разное время может преобладать либо одно, либо другое. По ходу пьесы происходит развитие, движение характера Иванова, представленное следующими этапами: сначала герой переживает новые ощущения, новые настроения, вызванные меланхолией, а потому слегка «рисуется». Затем герою невыносима даже мысль о том, что он смешон в своем нытье: «я снесу все: и тоску, и психопатию, и разоренье, и потерю жены, и свою раннюю старость, и одиночество, но не снесу, не выдержу я своей насмешки над самим собою» [Чехов 1978: 37]. И, наконец, Иванов сам готов смеяться над собой и выносить моральный приговор самому себе: «И если бы можно было издеваться над самим собою в тысячу раз сильнее и заставить хохотать весь свет, то я бы это сделал!» [Чехов 1978: 70]. На протяжении всей пьесы Иванов мучительно продвигается к признанию общечеловеческого в самом себе, к человеку «обыкновенному», отказываясь от всего «необыкновенного». Здесь нужно подчеркнуть, что Киркегор, так же, как и Чехов никогда не имел в виду под обыкновенным человеком обывателя: «…надо много мужества для того, чтобы решиться остаться обыкновенным человеком и делать самое обыкновенное дело /../. Один может покорить целые народы и царства и все-таки не быть, в сущности, героем, другой может выказать геройство, победить только самого себя. Один проявляет свое мужество в деяниях необычайных, другой - в самых обыкновенных. Вся суть в том, как он делает свое дело» [Кьеркегор 1998: 344-345]. Вот почему «истинно необыкновенным является истинно обыкновенный человек» [Кьеркегор 1998: 372]. На мой взгляд, с такой позицией вполне согласуются слова Чехова из письма Суворину в ноябре 1888 г.: «Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных. /…/ Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно» [Чехов 1976 б: 78].

В финале драмы в чеховском Иванове все-таки берет верх гордость. Необыкновенный человек уходит в прошлое, но с обыкновенным человеком в себе Иванов так и не может примириться. «Я виноват, как я виноват!» - постоянно повторяет Иванов, не понимая до конца, в чем его вина, и отвергая несправедливые или откровенно нелепые версии Львова, Анны Петровны, Саши и др. А. Д.Степанов пишет: «Главная «вина» Иванова - это нарушение закона безвыборности, попытка начать «новую жизнь». Этот поступок оборачивается катастрофой не только для него, но и для всех, связанных с ним и с Сашей» [Степанов 1999: 68]. Однако задумаемся: а разве Иванов совершает какой-то выбор? Неужели он не поддался, пусть на короткое время, чужой воле - настойчивой и даже агрессивной воле юной девушки, упрямо воплощающей в жизнь свои заёмные, «литературные» идеалы? Разве «новая жизнь», как ее определяет исследователь, с Сашей не является подобием той, что была с Саррой? Жизнь с незаурядной избранницей, не похожей на остальных, не такой, как у всех. Еврейка и тургеневская девушка. Сближает героинь и их страстное чувство к Иванову, правда, и Анна Петровна, и Саша искренне любят скорее не Иванова, а свое представление о нем.

«Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов!» [Чехов 1978: 76], - восклицает герой перед самоубийством (замечу, что типичнее звучала бы фраза - «проснулась совесть», но во внутреннем мире Иванова побеждает другое). Самоубийство становится возвращением к прежнему, «эстетическому» Иванову, поскольку видится герою единственным средством возвыситься над судьбой и людьми обыкновенными. Как заявлял киркегоровский эстетик: «Да, я не господин своей судьбы, а лишь нить, вплетенная в общую ткань жизни! Но если я и не могу ткать сам, то могу обрезать нить» [Кьеркегор 1998: 29]. Финальная катастрофа, коснувшаяся всех, была обусловлена, на мой взгляд, не выбором героя, а его отказом от настоящего выбора (в киркегоровском смысле), - выбора своего истинного Я и этического уровня экзистенции. «Этическое же отношение выражается не трусливым бегством от жизни, а мужественною борьбой с нею и победой, или сознательным подчинением ее тяготам и бремени...» [Кьеркегор 1998: 297]. «С оглядкой» на Киркегора, главная вина героя заключается в том, что Иванов так и не преодолел опасное перепутье между эстетическим и этическим.

чехов иванов герой меланхолия

Список использованной литературы

1. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 1-4 / В. И. Даль. - М.: Рус. яз., 1989-1991. - Т. 4. Р-V. - 1991. - 683 с.

2. Долинин А. С. О Чехове (Путник-созерцатель) // А. С. Долинин / А. П. Чехов: pro et contra / Сост., предисл., общ. ред. И. Н. Сухих ; послесл., примеч. А. Д. Степанова. - СПб.: РХГИ, 2002. - С. 923-960.

3. Краткий психологический словарь / Сост. Л. А. Карпенко; под общ. ред. А. В. Петровского, М. Г. Ярошевского. - М.: Политиздат, 1985. - 431 с.

4. Кьеркегор С. Наслаждение и долг / Сёрен Кьеркегор; пер. с датск. П. Ганзена. - Ростов н/Д: Изд-во «Феникс», 1998. - 416 с.

5. Степанов А. Д. «Иванов»: мир без альтернативы / А. Д. Степанов // Чеховский сборник. - М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 1999. - С. 57-70.

6. Чехов А. П. Иванов: Драма в четырех действиях / А. П. Чехов // Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. - М.: Наука, 1974-1982. - Т. 12: [Пьесы], 1889-1891. - М.: Наука, 1978. - С. 5-76.

7. Чехов А. П. Иванов: Комедия в 4 действиях и 5 картинах / А. П. Чехов // Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Сочинения: в 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. - М.: Наука, 1974-1982. - Т. 11: [Пьесы], 1878-1888. - М.: Наука, 1976. - С. 217-292.

8. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Письма: в 12 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. - М.: Наука, 1974-1982. - Т. 3. Октябрь 1888 - декабрь 1891. - М.: Наука, 1976. - 575 с.

Размещено на Allbest.ru