Роман В. Пелевина "Чапаев и Пустота": оккультная родословная главных героев

Размещено на http://www.allbest.ru/

роман в. пелевина «Чапаев и пустота»: оккультная родословная главных героев

Дубаков Л. В.

ЯГПУ

Пелевинские В. И. Чапаев и Пётр Пустота ? образы синкретические: в них присутствуют, соответственно, черты Чапаева и Петьки фурмановских, васильевских и анекдотических, отчасти черты героев книг К. Кастанеды ? дона Хуана и Кастанеды (персонажа), отчасти черты буддийских учителей и учеников, а также ? черты Г. И. Гурджиева и П. Д. Успенского. Подтверждают последнее и портретное сходство пелевинских героев с названными философами-оккультистами, и событийное совпадение биографий тех и других, и мировоззренческие установки, и набор решаемых проблем.

В. Чапаев «Чапаева и Пустоты», не теряя сходства с Чапаевым историческим и фурмановским, приобретает у В. Пелевина черты Г. Гурджиева: «На вид ему было лет пятьдесят; у него были загнутые вверх густые усы и лёгкая седина на висках. <…> Его глаза были чёрными и пронизывающими» [Пелевин 2003: 87]. В пользу того, что это скорее Гурджиев, чем Чапаев, говорит здесь расхождение в возрасте между Чапаевым романным и реальным: год рождения исторического Чапаева ? 1887, Гурджиева ? 1872, ? значит в конце 10х гг. Чапаеву никак не может быть пятьдесят. Пронизывающий взгляд пелевинского Чапаева ? отсылка к описанию Гурджиева Успенским при первой их встрече: «Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с чёрными усами и пронзительными глазами» [Успенский 1992: 56]. Портрет фурмановского Чапаева также не совпадает с портретом Чапаева пелевинского: «…пышные фельдфебельские усы. Глаза… светлосиние, почти зелёные, быстрые, умные, немигающие» [Фурманов 1970: 30]. Фурмановский Петька ещё меньше похож на Петра Пустоту, нежели фурмановский же Чапаев на Чапаева «Чапаева и Пустоты». В «Чапаеве» Петька «маленький, худенький черномазик, числившийся «для особенных поручений»» [Фурманов 1970: 43] при Чапаеве. В «Чапаеве и Пустоте» Пётр ? самостоятельная «оккультная и боевая единица», учащаяся у Чапаева (такие же, полуравные отношения были и между Г. Гурджиевым и П. Успенским в реальности). Среди невольных совпадений ? только иудео-христианские смыслы, заложенные в фамилиях фурмановского и пелевинского Петров: Пётр Исаев и Пётр Успенский.

Восстанавливаемая биография Петра Пустоты схожа с биографией П. Д. Успенского. Оба имеют отношение к литературе и, вероятно, оба ? к поэзии. Оба, как минимум, интересовались оккультизмом. Вопроса об оккультизме Пустота касается в романе не раз: вспоминает о дыхательных упражнениях йога Рамачараки, опубликованных в журнале «Изида»; размышляет об эстетических мотивах, владевших Маяковским при выборе большевистской идеологии и «красной пентаграммы», хорошо дополняющих жёлтую кофту; упоминает, что Дзержинский был «довольно известным в оккультных кругах гипнотизёром» [Пелевин 2003: 95]; что в разговоре с некоторыми деятелями из литературных кругов, он, не задумываясь, оперирует понятиями, вроде «теургии» или «теософического кокса» [Пелевин 2003: 103]. Близки и ранние биографии Пустоты и Успенского. Пустота, как следует из его больничного дела, был жизнерадостным, общительным мальчиком до 14 лет, когда он замкнулся в себе. П. Успенский также радикально изменился в этом возрасте после смерти отца и необходимости учиться в гимназии, где его стремление к идеальному подавлялось диктатурой ординарного. Обрывается дело Пустоты заголовком «Петербургский период» «(Условное обозначение по самой устойчивой характеристике бреда. Повторная госпитализация)» [Пелевин 2003: 136]. А. Ровнер, написавший биографию П. Успенского, разделяя его жизнь на периоды, выделяет, ? может быть, по курьёзному совпадению ? «Санкт-петербургский период» в эволюции своего героя, период, в который Успенский активно осваивал оккультную традицию. Об оккультной (в гурджиевской версии) родословной Чапаева и Петра Пустоты свидетельствует и установка на взаимоотношения учитель-ученик, и установка на восприятие гражданской войны как обстоятельства, максимально способствующего «педагогической работе». В вагоне поезда, везущего Чапаева и Петра воевать, Чапаев произносит значимый тост: «…за то страшное время, в которое нам довелось родиться и жить, и за всех тех, кто даже в эти дни не перестаёт стремиться к свободе» [Пелевин 2003: 107]. Этот тост соотносится с мыслью Г. Гурджиева о том, что именно во время глобальных катаклизмов работа над собой наиболее эффективна по причине того, что метафизически высвобождаются большие массивы знания, которыми ищущим можно и нужно овладеть.

В книге «В поисках чудесного» П. Успенский писал, что Г. Гурджиев метафорически говорил своим ученикам о том, что практически каждый человек, не понимая своего истинного положения, находится в тюрьме: «Все, чего вы можете желать, ? если вы способны чувствовать, ? это бежать, вырваться из неё» [Успенский 1992: 104]. Эту же мысль вкладывает В. Пелевин в уста Петра Пустоты: «Для бегства нужно твёрдо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму» [Пелевин 2003: 48].

К гурджиевско-успенским идеям в романе относится и мысль о дурной множественности человеческих «я». Пётр Пустота сравнивает себя с вагонами поезда, в котором он едет: человек «точно также обречён вечно тащить за собой из прошлого цепь тёмных, страшных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов» [Пелевин 2003: 111]. Когда Чапаев отцепляет эти вагоны от штабного вагона, Пустота восклицает: «О, если бы действительно можно было так же легко, как разошёлся Чапаев с этими людьми, расстаться с тёмной бандой ложных «я», столько лет разоряющих мою душу!» [Пелевин 2003: 112]. Подобную, полуинфернальную оценку этой множественности можно обнаружить и у Г. Гурджиева: «Человек не обладает индивидуальным Я. <…> существуют сотни и тысячи отдельных маленьких «я», нередко совершенно неизвестных друг другу, взаимоисключающих и несовместимых. <…> Человек ? это множественность. Имя ему ? легион» [Успенский 1992: 89].

Однако при внешнем и внутреннем совпадении образов главных героев романа «Чапаев и Пустота» с личностями Г. Гурджиева и П. Успенского и отдельных идейных перекличках романа с их оккультными системами и их книгами, главным моментом, объединяющим пелевинских Чапаева и Пустоту с названными прототипами, является то, что роман В. Пелевина осмысляет и преодолевает ? в буддийском духе ? одну из центральных идей П. Д. Успенского, идею о «вечном возвращении». А. Ровнер в книге-биографии П. Успенского прослеживает историю этой идеи от эллинских философов через Оригена до Ф. Ницше. П. Успенский переосмыслил её, встроив в систему трёх возможностей эволюции человека: «…двигаться с потоком в будущее, оставаться на месте или двигаться в прошлое. Движение в направлении будущего слепое и стихийное, это движение от истока и по течению, это путь народов, рас и всего человечества. Движение на месте ? это вечное повторение, и в этих условиях становится возможным внутренний рост души. Движение в прошлое ? это путь реинкарнации, которая возможна только как реинкарнация в прошлое» [Ровнер 2006: 345]. О «вечном возвращении» ? роман П. Успенского «Странная жизнь Ивана Осокина». Его герой с помощью волшебника оказывается в своём прошлом, надеясь прожить жизнь более достойно, но это ему не удаётся: он совершает те же самые ошибки, что и раньше, и, возвращаясь вновь к волшебнику и с трудом вспоминая, что уже когда-то был у него, встаёт перед трудным выбором ? вернуться на круг вечновозвращающегося существования или радикально измениться.

Челночно-кольцевая композиция этого романа и проблематика, очевидно, нашли отражение в «Чапаеве и Пустоте». Пётр Пустота также возвращается в своё прошлое и в ситуации дежа вю также вынужден сделать сущностный выбор. Выбор Пустоты ? выбор пустоты, шуньяты. Его последнее в романе стихотворение, имеющее название «Вечное невозвращение», ? буддийский манифест о разрыве с выморочной, бесконечно повторяющейся реальностью, «приобретение билета на броневик до Внутренней Монголии». В. Пелевин радикально и иронично закрывает проблему «вечного возвращения», понимаемую им во всех трёх выделенных П. Успенским аспектах, размыкая существование своего героя в «нирваническую» Вечность.

В романе В. Пелевина «Чапаев и Пустота» образы главных героев синкретически формируются из образов героев книг К. Кастанеды, дзэнских учителей и учеников, образов героев романа Д. Фурманова, кинофильма братьев Васильевых и городского фольклора. Ещё одним источником образов В. Чапаева и П. Пустоты послужили личности известных русских оккультистов начала XX века ? Г. Гурджиева и П. Успенского. В. Пелевин сконструировал образы главных героев своего романа, воспользовавшись рядом внешних и внутренних портретных черт Г. Гурджиева и П. Успенского, заимствовав отдельные моменты их биографий, освоив ряд характерных для них идей. Кроме того, В. Пелевин в «Чапаеве и Пустоте», обратившись к одной из главных идей и, одновременно, проблем П. Успенского, переосмыслил и преодолел её в традиции буддийской философии. Пётр Пустота, чья романная эволюция коррелирует с эволюцией героя романа П. Успенского Иваном Осокиным, в отличие от последнего всё-таки решает задачу «вечного возвращения», вспомнив себя и сделав выбор в пользу коренной перестройки своего бытия, приведшей его к парадоксальному и продуктивно-ироническому оборачиванию «вечного возвращения» в «вечное невозвращение».

пелевин чапаев пустота роман

Список использованной литературы

1. Пелевин В. Чапаев и Пустота. - М.: Вагриус, 2003.

2. Ровнер А. Гурджиев и Успенский. - М.: Старклайт, 2006.

3. Успенский П. В поисках чудесного. - СПб.: Изд-во Чернышёва, 1992.

4. Успенский П. Странная жизнь Ивана Осокина. - СПб.: АО «Комплект», 1995.

5. Фурманов Д. Чапаев. - Ярославль: Верхневолжское книжное издательство, 1970.

Размещено на Allbest.ru