Автор, герой, читатель в литературной критике И.А. гончарова

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 82-4

АВТОР, ГЕРОЙ, ЧИТАТЕЛЬ В ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ И.А. ГОНЧАРОВА

Е.И. Шевчугова

Критическое наследие И.А. Гончарова традиционно редко попадает в сферу литературоведческих интересов, о чём свидетельствует, например, тот факт, что до сих пор вся библиография по означенному вопросу ограничивается несколькими вступительными статьями и комментариями, отсутствуют исследования, монографически изучающие проблему. Для историка литературы критические статьи Гончарова, созданные в последние десятилетия его жизни, когда все объёмные произведения были уже опубликованы, интересны не только как свидетельство культурной жизни эпохи. Прежде всего, литературная критика позволяет реконструировать абстрактного автора, крайне близкого фиктивному нарратору - “автору этюдов - Гончарову”, что подразумевается жанровыми особенностями опусов. Действительно, наряду с перепиской очерки и этюды были для одиноко, замкнуто живущего, сторонящегося даже прежних друзей писателя важнейшей формой общения с миром, способом выражения собственных надежд, мыслей, идеалов.

Как таковая проблема выявления значимости критических текстов для характеристики образа писателя-Гончарова до сих пор не ставится, однако анализ статей свидетельствует о необходимости осмысления данного вопроса, чем и объясняется актуальность предпринятого исследования. Неизученность этюдов, с одной стороны, позволяет выбрать ракурс рассмотрения. С другой - конечной целью изысканий должна стать некая связующая идея, включающая статьи в контекст художественного творчества писателя, обогащающая восприятие его романов. Применение нарративной методологии даёт возможность прояснить взаимоотношения автора и читателя в поздних текстах Гончарова, выявить некого абстрактного автора, мировоззренчески объединяющего всю литературную критику писателя.

Такой сквозной идеей, на наш взгляд, стало преодоление проблемы непонимания. Особый интерес в этом отношении представляют “Мильон терзаний” (1971-1972 гг.), ““Христос в пустыне”. Картина г. Крамского” (1874 г.); “Опять “Гамлет” на русской сцене” (1875 г.) и “Заметки о личности Белинского” (1881 г.). Статьи, написанные по разным поводам (постановка комедии на сцене, выставка картин, бенефис актёра и т. д.), оказываются сходными по проблематике и заложенному в них общему пафосу оправдания. Так, в этюде “Христос в пустыне…” И.А. Гончаров берётся отражать обвинения, выдвинутые публикой художнику И.Н. Крамскому, в том, что Христос на его полотне не наделён божественными чертами, как это было принято в традиции изображения богочеловека. В статье “Опять “Гамлет”…” писатель вступается за актёра А.А. Нильского, по мнению публики, провалившегося в роли датского принца. В “Мильоне терзаний” Гончаров оправдывает литературного героя, защищая Чацкого от обвинений во фразёрстве, “не-уме” и т. д. И, наконец, будучи знакомым с В.Г. Белинским, искренне восхищаясь его личностью, однозначно признавая его авторитет, автор защищает критика от обвинений в необразованности и непостоянстве оценок - обвинений, которые сыпались на Белинского при жизни и не прекратились после его кончины.

Устойчивость оправдательного пафоса в статьях Гончарова 1870-1880-х гг., думается, не случайна. Писатель по себе хорошо знал, как мучительно художник переживает непонимание публики (за исключением Чацкого, все остальные персонажи статей являются творцами, реализующими себя в различных сферах). Кроме однозначно принятых “Обыкновенной истории” и “Фрегата “Паллада”“, художественную ценность других своих произведений Гончарову приходилось отстаивать печатно и публично. Вероятно, в своих критических работах, посвящённых творчеству других авторов, лично симпатичных ему, писатель как будто исправляет несправедливость, совершённую по отношению к нему в его собственной творческой жизни.

Говоря об источниках литературного произведения вообще, испанский литературовед А. Прието называет в качестве основного личностные проблемы и конфликты, существующие в реальной жизни писателя. Для автора, таким образом, текст становится своеобразным способом “исправления” действительности через решение проблемы в пространстве литературного произведения. По-видимому, так произошло и с Гончаровым. Отметим, что непосредственно личности героя (персонажа комедии, трагедии, картины или реально жившего человека) посвящено от нескольких абзацев (“Христос в пустыне…”) до нескольких страниц (“Заметки…”, “Опять “Гамлет”…”) статьи. Остальное - фон, размышления. Это позволяет предположить, что разговор о конкретной личности или герое - повод обратиться к читателю, поделиться сокровенными мыслями.

Проблема непонимания, потребность защитить себя, оправдаться стала причиной появления феномена литературной критики Гончарова - его автокритических статей, “разъясняющих” художественные произведения. Наиболее значима в этом смысле статья “Лучше поздно, чем никогда” (1879), имеющая авторский подзаголовок “Критические заметки”. Своим появлением опус обязан, по признанию автора, требованиям и вопросам, не прекращающимся в публике. Одни интересуются, почему гончаровские сочинения отсутствуют у книгопродавцев. Вторые ждут появления нового произведения. Третьи, самые многочисленные, требуют разъяснений по поводу характеров и проблематики уже опубликованных романов. Более того, сетует писатель, “стараются меня самого подводить под того или другого героя, отыскивая меня то там, то сям или угадывая те или другие личности в героях и героинях”. Особенно болезненной и противоречивой была для писателя параллель с Обломовым. При этом И.А. Гончаров деликатно оговаривается: “Я отнюдь не выдаю этот анализ своих сочинений за критический непреложный критерий, не навязываю его никому и даже предвижу, что во многом и многие читатели по разным причинам не разделят его” (101). нарративный пафос гончаров роман

Диссонанс мнений публики и автора наиболее заметен в связи с романом “Обрыв”, самым дорогим для писателя: “… похвалы имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще все то, что <…> укладывалось в написанные мною образы (курсив И.А. Гончарова. - Е.Ш.)” (102). Далее проблема непонимания формулируется со всей возможной прямотой: “Напрасно я ждал, что кто-нибудь и кроме меня прочтет между строками и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое? Но этого не было” (102). По мнению писателя, Белинскому эта картина могла бы открыться во всей полноте, но его уже не было в живых. Если раньше литературная критика давала крупный, осмысливающий синтез явлений культуры, то теперь, как и само искусство, измельчала (103). Автор оправдывается в самых важных, любимых идеях: за Веру и её увлечение грязным, грубым Марком, за “бледность” Тушина, за то, что не пощадил бабушкины седины. Гончаров как будто выносит приговор самому себе: “… если не заметили и не нашли того другие, что замечаю и нахожу я сам, значит, я - слабый художник” (103). Думается, что здесь больше надежды быть разубеждённым, нежели искреннего самобичевания.

Целиком в русле дискурса оправдания написана статья “Нарушение воли” (1889 г.). Гончаров настаивает на невозможности публикации эпистолярия, не предназначенного самим автором для печати, чаще всего это относится к семейным, интимным письмам или тем, в которых под влиянием минутного впечатления высказалось негативное, резкое суждение по отношению к третьему лицу (177). В этом таится опасность ложного истолкования личности человека: “И пойдут и пойдут - судить, трепать его, казнить или миловать” (178). Показательно такое суждение писателя: “… я только против выворачивания автора наизнанку, что не может не портить цельности его образа и характера, не разочаровывать его почитателей и притом несправедливо” (179). Действительно, писатель подчас тратит всю свою творческую жизнь на то, чтобы создать образ себя-художника, представить публике в определённом ключе, поддерживать некое реноме. Выискивание же непредназначенного для печати материала фактически заставляет автора “обижать самого себя” (181), причем в тот момент, когда защитить себя, проявить свою волю он уже не может.

Причину непонимания И.А. Гончаров обнаруживает в самой публике. Трибуной становится очередная статья и очередная попытка оправдать автора-коллегу. На этот раз писатель вступается за драматурга А.Н. Островского. Статья, написанная в 1874 г. (по мнению некоторых исследователей, в 80-е гг.), не была подготовлена Гончаровым к публикации, даже не имеет авторского заглавия, поэтому принято её обозначать редакторским заголовком <Материалы, заготовляемые для статьи об Островском>.

Исходным посылом размышлений становится констатация факта: “Последние пьесы Островского встречаются и в печати и на сцене довольно холодно. Между тем <…> две последние <…> “Не все коту масленица” и <…> “Поздняя любовь” - можно отнести к группе лучших его произведений” (149). Гончаров добавляет, что Островский не изменил себе, остался прежним тонким наблюдателем, часто поэтом, живописцем, юмористом, каким знали его двадцать лет, более того, драматург стал по настоящему созревшим и опытным мастером. Не случайно автор статьи ставит себя рядом с Островским, указывая, что последний “разделяет в этом отношении участь всех беллетристов новейшего времени” (149). Гончаров цитирует распространённый в публике и оскорбительный для любого художника упрёк - Островский исписался - и настаивает: талант не мог куда-то исчезнуть без причины. Холодность читателей, однако, требует объяснения, тем более что эта холодность распространяется не только на автора “Грозы”, но и на самого Гончарова. Первая причина заключается в том, что число образованных людей в обществе постоянно увеличивается, поэтому теперь беллетристы не стоят во главе интеллигенции, как это было в недавнем прошлом, в свои права вступила наука как важная сфера общественной деятельности, в сущности, писатель констатирует факт отхода от литературоцентризма предшествующего этапа развития русского общества.

Вторая причина - изменение вкусов публики - зритель ищет прежде всего удовольствия: “…насколько та или иная пьеса жива, забавна, пожалуй трогательна <…> Актер для них на первом, автор на втором плане” (150). Такое перераспределение интереса с вдумчивого чтения на зрелищность, по Гончарову, примета 70-х гг. XIX в. по сравнению с его серединой.

Третья причина кажется писателю чисто художественной, формальной. Некоторые произведения из русской жизни (Мельникова, Лескова, Сальяса) читаются повсеместно с большим интересом. Исходя из этого причина непонимания именно Островского кроется в драматическом способе изложения, исключающем интерпретацию автора, который ограничивается только тем, что ставит читателя лицом к лицу с персонажами.

Далее И.А. Гончаров предлагает разделить публику на три большие, почти сословные, группы. Так, “высший класс”, который живёт вдали от мира, изображённого Островским, не знает показанных им “уродливых” нравов, не понимает ни характеристического языка, ни типичного юмора, поэтому не может сочувственно отнестись к его изображению (151, 154). Приметы этой сословной группы - манера высокомерного недоверия к русской литературе, за которым скрывается бессилие уяснить ее значение; приверженность классическим авторитетам и крайне медленная и неохотная их смена. Долгое время представители “высшего класса” считали Пушкина и Лермонтова молодежью, шалунами по сравнению с Ломоносовым и Державиным, затем неохотно согласились принять их творчество. “Как же подступиться к ним с Гоголем и Островским!” (153-154) - восклицает Гончаров. Непонимание в среде подобного читателя, по мнению автора, - удел всякого смелого ума или таланта, “который внезапно и неожиданно внесет новый свет в полумрак, вдвинет новую силу, пришедшую на смену старого, особенно если он придет с новыми и оригинальными приемами, с своеобразным, не похожим на прежний обычаем” (156).

Вторая группа читателей, от купцов до простонародья, “громадное большинство и грамотных и неграмотных простых людей, знают Островского только на сцене и любят его слепо, инстинктивно, не входя в критическую литературную оценку” (155). И это множество так же разделено на развитых и неразвитых зрителей. Первые инстинктивно ценят правду, вторые - узнают себя и именно поэтому холодны и скучают, поскольку слишком часто видят всё изображённое драматургом дома.

Таким образом, полагает Гончаров, настоящие ценители Островского - “средний класс”, преимущество которого состоит в “цельности, чистоте и прочности русского образования и воспитания” (155). Таков сам Островский, таковы, следовательно, его единственные компетентные критики. Традиционно для развития литературного процесса в России становление авторитета нового писателя происходит прежде всего в этом “среднем классе”. Так Гончаров начинает создавать образ идеального, в том числе и своего, читателя. Указание на идеального реципиента появляется и в автокритической статье “Лучше поздно, чем никогда”: “Пишу прежде всего для тех, не составляющих уже большинства в обществе любителей художественной литературы, которые еще нередко продолжают в разговорах со мною обращаться к “Обрыву” и среди которых найдется более сочувствия и, следовательно, более чуткости, определительности и беспристрастия в оценке - и самых образов и того, что они выражают” (104).

Наконец, - подводит итог писатель, - Островского постигла, как и всякого большого художника, участь пережить то, что составляло смысл всей его деятельности. И.А. Гончаров сравнивает драматурга с уставшим отцом или учителем, дети или ученики которого выросли и более не нуждаются в его заботе. Темное царство Островского падает, краски линяют, нравы отходят - и в этом неоценимая заслуга самого писателя, боровшегося с ним долгие годы своей творческой жизни: “Он знает, что главное он сделал - осталось немногое. У него как будто опускаются руки. Впереди у него ничего нет: новая Россия - не его дело” (163). Островский как будто остается “с праздною кистию”. В этом судьба драматурга созвучна ощущениям Гончарова, которыми он делился с эпистолярными собеседниками. На вопрос, почему он не напишет новый роман, он ответил в статье “Лучше поздно, чем никогда”: “Я давно положил перо и не печатал ничего нового. Так думал я и закончить свою литературную деятельность, полагая, что мое время прошло, а вместе с ним “прошли” и мои сочинения, то есть прошла их пора” (99). При этом у писателя, конечно, есть возможность компромисса: “несильные таланты, принарядившиеся, подладившиеся под господствующий вкус и нравы - будут сразу встречены без борьбы, спора, с лаской” (156). Конечно, на такую сделку с читателем Островский, по мнению Гончарова, самый крупный талант в современной литературе, никогда бы не пошёл. Как не соглашался на неё в своё время писатель Гончаров.

Помимо проблемы непонимания, пафоса оправдания и поиска идеального читателя, этюды Гончарова объединяются общим героем: несмотря на различие в исходном материале, в центре повествования оказывается особый персонаж - герой-борец. Важно отметить, что в художественных текстах Гончарова подобный тип не обнаруживается, писатель находит его в произведениях, созданных другими авторами. Причина такого настойчивого поиска героя одного типа кроется, на наш взгляд, в том, что персонаж-борец становится той альтернативой обижаемым и недооцененным писателям, о которых речь шла выше. Герои статей также оказываются непонятыми, отвергнутыми, однако имеют силы этому непониманию противостоять. Вот почему, не создав героя-борца в своём художественном творчестве, И.А. Гончаров его ищет в творчестве чужом.

Писатель последовательно выявляет ряд сходных доминант характера и поведения совершенно разных на первый взгляд персонажей - Чацкого, Гамлета, Христа и Белинского.

Первый комплекс мотивов связан с нацеленностью на борьбу: подчёркивается это в отношении Чацкого, в характеристике “один пылкий и отважный боец” (28, 41). О Белинском говорится, что он вёл непрерывную борьбу (89). Готовность к борьбе выражает и взгляд Христа: “Измученное лицо, задумчиво сильный, решительный и неодолимый” (73). При этом выбранные для характеристики герои оказываются обреченными на подвиг, их деяние неизбежно, - подчёркивает автор. Персонажи знают об этой обречённости, принимают её: в первую очередь, это, конечно, касается образа Спасителя: вся его фигура выражает “скорбь перед неизбежностью предстоящего подвига” (65). О роковой задаче сказано и в отношении Гамлета: ему “выпал жребий <…> стать по роковому выбору судьбы <…> борцом со злом, судьёй, мстителем” (60). Готовясь к предначертанному подвигу, герой знает, что падёт жертвой своего деяния. В отношении Чацкого тезис прямо сформулирован: “…эти честные, горячие, иногда желчные личности, которые не прячутся покорно в сторону от встречной уродливости, а смело идут навстречу ей и вступают в борьбу, часто не равную, всегда со вредом себе и без видимой пользы делу” (45). О Христе сказано: “Лицо, измученное постом, многотрудной молитвой, выстрадавшее, омывшее слезами и муками грехи мира - но добывшее себе силу на подвиг” (73). Также и Гамлету “выпал жребий… стать… главной искупительной жертвой <…> Он дойдёт до цели - и сам падёт там: он это знает” (58-60), по мнению Гончарова, жертвенность была заключена и в натуре Белинского: “Он (Белинский. - Е.Ш.) был обычной жертвой в борьбе крайнего своего развития с целым океаном всякой сплошной, господствовавшей неразвитости” (83).

Вторая группа мотивов концентрируется вокруг противопоставленности незаурядной, особенной личности толпе, обществу, в случае с Христом - вообще, человечеству. Это противопоставление может разворачиваться или не разворачиваться в конфликт, но герой всегда остаётся один на один со своей миссией. Одиночество Чацкого подчёркнуто: “Он (Чацкий. - Е.Ш.) чувствует это и сам, говоря, что “в многолюдстве он растерян, сам не свой”“ (34). О Гамлете И.А. Гончаров пишет, что это человек в схватке с толпой (58). И наконец, Белинский в реальной жизненной ситуации “был обычной жертвой в борьбе <…> с целым океаном <…> неразвитости” (83). Причина одиночества, как правило, заключена в характере героя: в его неординарности, необычности, его порывы чаще всего чужды окружающим: “Чацкому досталось выпить до дна горькую чашу - не найдя ни в ком “сочувствия живого”, и уехать” (25). Писатель замечает, что “холод безнадёжности пахнул ему в душу” (32). “Холод безнадёжности”, ощущение одиночества было свойственно самому автору: “…я уж ко всему стал холоден...” (252), - пишет о себе Гончаров. Он также ощущал недостаток сочувствия и любви. В судьбе Чацкого писатель обращает внимание именно на те обстоятельства, которые волновали его самого: “…он (Чацкий. - Е.Ш.) хочет выпросить то, чего нельзя выпросить - любви, когда её нет” (30).

Ментально, нравственно, внутренней силой личности персонажей анализируемых статей, безусловно, превосходят окружающих. При этом особо подчёркивается физическая слабость или убогость героев. Характерно, что описания Чацкого и Гамлета в этом отношении частично повторяют друг друга: “Он не франт, не лев” (35) - о Чацком. И “он не лев, не герой, не грозен, он строго честен, благороден, добр” (58) - это уже о Гамлете. Физическая немощь Белинского, как считает Гончаров, привела его к раннему угасанию, поскольку слабый организм не мог вместить всю силу его натуры, раздражения, горения (80). И, наконец, доминантной характеристика “убогости” становится в образе Христа: “Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия - будущая судьба мира и всего живущего кроется в этом убогом, маленьком существе, в нищем виде, под рубищем - в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой” (73). Далее описан болящий взор Спасителя. Но даже физическая слабость лишь подчёркивает нравственную силу героев.

Третье - личные, человеческие черты, повторяющиеся от героя к герою. Это, в первую очередь, “сердце”, т. е. гуманизм в высшем смысле, горячность, страстность, искренность, раздражительность натуры. О Чацком: “У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен”, “Он - искренний и горячий деятель” (24). Гамлет - борец, это тонкая раздражительная натура, проявляющая лучшие свои качества - честность, благородство, доброту - “от прикосновения бури, под ударами, в борьбе” (58). Белинский - горячая и восприимчивая натура: “Он точно горел в постоянном раздражении нерв”, и именно “эта нервозная, впечатлительная и раздражительная натура <…> убила, сожгла этого человека” (76, 80). Заметим, что И.А. Гончаров подобным же образом характеризует себя: “Свойство нервических людей - впечатлительность и раздражительность, а следовательно, и изменяемость…” (202). Несколько отличен образ Христа, перечень его личностных качеств короче, но сами характеристики концентрированнее, а вся фигура кажется более монолитной. Гончаров подчёркивает, что во всей фигуре Спасителя видна “внутренняя, нечеловеческая работа над своею мыслью и волей, добытое и готовое одоление” (73).

Указывает писатель и на странность, неординарность каждого из героев: Чацкого называет пятьдесят третьей какой-то загадочной картой в колоде, а роль Гамлета считает не типичной, поэтому её никто не сыграет. Необыкновенен, единствен в своём роде, безусловно, и Белинский. Вопрос уникальности личности для Гончарова стоит довольно остро: “Бог знает, каким надо быть психологом, чтобы угадать что-нибудь в такой нервной натуре!” (391), - так пишет о себе автор. Помимо того, что герои рассматриваемых статей обладают рядом схожих характеристик, писатель в самих статьях сравнивает их между собой, ссылаясь на уже описанные образы, подспудно связывая Чацкого, Христа, Гамлета и Белинского в единую цепь, подсказывая читателю контекст восприятия.

Так, Чацкий и Белинский оказываются схожи в формулировке идеалов. О Чацком: “Его идеал “свободной жизни” определителен: это - свобода от всех исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество” (42). О Белинском: Это “честная и прямая натура, влекомая к идеалам свободы, правды, добра, человечности” (78). Оба героя отличаются от окружающих особым умом, который проявляется во всей их деятельности. Сходными являются и терзания, выпавшие на долю обоих. Гончаров пишет, что в горячих импровизациях Белинского “звучат те же мотивы, тот же тон, как у Грибоедовского Чацкого. И также он умер, уничтоженный “мильоном терзаний”, убитый лихорадкой ожидания и не дождавшийся исполнения своих грёз, которые теперь - уже не грёзы больше” (44). Более того, и Гамлет переживает “все перипетии <…> падений, терзаний” (58). В этот же контекст И.А. Гончаров включает себя. В письме 1874 года А.А. Толстой писатель так объясняет свое отшельничество: “…боязнь моя ходить во дворцы относится не к тем или другим личностям, а к толпе… <…> Я робел - до упадка нерв. Скромность, простота и незначительность собственной своей особы и написанной мне на роду роли - вот внешние причины моего удаления от так называемого света. <…> И я в многолюдстве, как Чацкий, всегда “растерян, сам не свой”“.

Чацкий и Гамлет также связаны несколькими чертами: Гончаров задаёт направление для сопоставления их характеров. Во-первых, “Гамлеты не так редки, как с первого раза кажется” (58). То же сказано о Чацком (45). Во-вторых, Чацким управляет любовь (43). И Гамлет - тонкая натура, наделённая “гибельным избытком сердца, неумолимою логикою и чуткими нервами”. И далее: он носит в себе частицы “страстной, нежной, глубокой и раздражительной натуры” (57). Образы Христа и Белинского сходятся предначертанной первому и выпавшей второму ролью пророка (89). Итак, проблема борения со средой, готовность к жертвенному подвигу, обречённость на подвиг, жизненное одиночество распространяются на героев четырёх гончаровских статей: Чацкого - Христа - Гамлета - Белинского. В одном контексте оказываются реально живший человек (В.Г. Белинский), литературные герои (Гамлет, Чацкий), и - особо - Христос. Подчас в персонажах своих статей Гончаров видит те качества, которые либо были свойственны ему самому (одиночество, непризнанность), либо их недостаток в себе ощущался им как болезненный (сила характера, готовность к борьбе до конца, до жертвы). Примечательно суждение Е.А. Краснощёковой о том, что “облик Чацкого, умного, тонкого человека, влюблённого и страдающего “и от ума, а ещё более от оскорблённого чувства”, воссоздан Гончаровым с исключительной психологической верностью и последовательностью”. Приведённый выше анализ позволяет расширить это утверждение: психологическая верность в обрисовке характеров свойственна всем разобранным статьям писателя. И причина этой верности - в высокой степени эмпатии автора, в переживании чужой жизни как варианта или части своей.

Не подлежит сомнению, что в действительности Чацкий и Гамлет, Белинский и Христос имеют в характерах и миссиях больше различий, чем схождений. Но те образы Чацкого, Гамлета, Белинского и Христа, которые увидел и описал И.А. Гончаров, всё же воплощают общий тип героя-борца, отстаивающего ценность собственной личности и убеждений. Именно непонимание читателей и критиков было одним из наиболее болезненных обстоятельств последних десятилетий жизни писателя. Вероятнее всего, в настойчивых попытках увидеть героев-борцов в чужих произведениях отразилось желание Гончарова найти опору и для себя, быть подобным борцом в жизни, иметь достаточную силу характера, волю, которые позволили бы ему противостоять “толпе мучителей”. Автор проецирует потребность в опоре, внутренней силе, поддержке на героев разбираемых статей. Отсюда и частичное включение себя в контекст через финал статьи “Лучше поздно, чем никогда”: “К концу поприща человек устает от борьбы со всеми и со всем, что ему мешало, что не понимало его, что враждовало с ним” (147-148). Здесь писатель предстаёт тем же отчаянным, обреченным борцом, каких он описал в своих этюдах. В сущности, личностно-гончаровского в персонажах не меньше, чем собственно критического.

Размещено на Allbest.ru