"Слово на Пасху" Кирилла Туровского в аспекте комплексного представления авторского присутствия в древнерусском тексте

Размещено на http://www.allbest.ru//

Размещено на http://www.allbest.ru//

Кемеровский государственный университет

«Слово на Пасху» Кирилла Туровского в аспекте комплексного представления авторского присутствия в древнерусском тексте

Ольга Александровна Трапезникова

Проблема авторского присутствия в древнерусском тексте поднималась в науке неоднократно и, как известно, не всегда получала однозначное решение. Так, по мнению И. С. Некрасова, Г. М. Барац и других исследователей, творчество древнерусских авторов ограничивается компиляцией известных образцов и моделей, что соответственно, снимает вопрос об их оригинальности и возможностях проявления в таких текстах авторского начала. Однако вопрос о традиционности / оригинальности памятников древнерусской литературы должен решаться иначе. Как справедливо отмечает В. Н. Топоров, оригинальность здесь проявляется на более высоких уровнях, нежели в литературе Нового времени. Более того, по словам Д. С. Лихачева, «…образ автора, непосредственный голос автора в произведении выражен в XI-XVII вв. не только не слабее, но иногда и сильнее, чем в литературе нового времени» (ср. «информационный парадокс» средневекового канонического искусства в теории Ю. М. Лотмана).

Признавая значительную зависимость древнерусской литературы от канона и жанра, традиционность и этикетность творчества книжников, исследователи (Д. С. Лихачев, В. В. Виноградов, В. Н. Топоров и др.) отмечают необходимость изучения проблемы авторского присутствия на материале каждого конкретного памятника. К рассмотрению отдельных аспектов данной проблемы обращались В. Н. Топоров, Н. С. Ковалев, В. В. Виноградов, М. В. Меркулова и др. Так, в работе В. Н. Топорова основное внимание уделяется композиции произведения, характеру развертывания метафор и других образных средств текста. Н. С. Ковалев рассматривает «семантическую сферу автора» «в аспекте лингвистической категории оценки» [5]. Исследование речевой структуры древнерусского текста, анализ оценочных высказываний представлены в трудах В. В. Виноградова, М. В. Меркуловой [8]. В последние годы появляются работы, изучающие древнерусский текст с точки зрения коммуникативной и когнитивной лингвистики (О. В. Попова, Т. П. Рогожникова, А. О. Старовойтова, О. В. Василенко, Е. А. Торпакова и др.). Объектом анализа в таких работах оказывается языковая личность древнерусского книжника, рассматриваемая в коммуникативно-прагматическом, стилистическом и композиционном аспектах. Таким образом, в зависимости от цели и направления исследований выделяются различные аспекты анализа древнерусского текста с точки зрения проявления в нем авторского начала. Целью данной статьи является комплексный анализ древнерусского текста (на материале «Слова на Пасху» Кирилла Туровского), позволяющий выявить систему языковых средств, репрезентирующих автора на лексическом, синтаксическом и грамматическом уровнях, на уровне композиции и речевой структуры текста.

«Слово на Пасху» предназначено для чтения в воскресный день «первого круга недель церковного года», в день празднования Воскресения Господня [2, с. 349]. Празднование Пасхи, совершающееся после страстной недели, неразрывно связано с воспоминанием о крестной смерти Иисуса Христа. Этим обусловлен основной эмоциональный тон произведения Кирилла Туровского, в котором радость по случаю наступления Пасхи усиливается «за скорбь преже бывшаго таинества» [3, с. 412]. Празднично-торжественная тональность «Слова» пронизана нотами трагизма и скорби. В «Слове на Пасху» четко выделяются три части: вступление, изложение и заключение. Немногословное лирическое вступление, создающее определенный эмоциональный настрой («радость», «веселие» - «скорбь»), включает развернутое сравнение совершающегося праздника с возвращением мужа. В некоторых списках сравнение отсутствует (списки М. И. Сухомлинова и А. И. Пономарева), что обусловлено, как предполагает И. П. Еремин, тем, что «в этом контексте, применительно к Пасхе, оно казалось несколько смелым» [4, с. 53]. Однако, по мнению исследователя, сравнение это читалось в авторском тексте [2, с. 351]. Как показывают наблюдения, данное сравнение органично вписывается в авторский текст и получает дальнейшее развитие на символическом и лексико-синтаксическом уровнях. Так, лексическая и синтаксическая структура сравнения повторяется при описании воскресения Христова: «пришедшю же мужю внезапу» - «воскресе внезапу», «жена веселье неисповЬдимо приемлет» - «церкы неисповЬдимое веселие приемлеть», «и дЬти радостию ликоствують, паче естества обогащаеми» - «пророци же радостию ликують» и «святых дуси паче естества обогатЬша» [3, с. 412]. Автор раскрывает значение каждого символа: пророки - «то бо суть чада церковная», жена - «церкы». Яркие образы, использованные автором, служат реализации основной функции вступления - привлечению внимания слушателей. Повествовательная часть предваряется в «Слове на Пасху» рассуждением о двойственной природе Христа и толкованием значения Пасхи ветхозаветной и Пасхи новозаветной. Рассуждение вводится автором с помощью вопроса «Кая же бЬ скорбь преже бывшаго таинества?» и строится по модели «яко человЬк» - «яко бог». Собственно повествование начинается ссылкой на евангелиста Луку: «Глаголеть бо Лука евангелист» [Там же, с. 413]. Пересказ евангельских событий о явлении ангелов женам-мироносицам и явлении Христа двум ученикам на пути в Эммаус расширяется автором за счет цитат из пророков, включенных в прямую речь действующих лиц. Использование прямой речи - характерная черта творческой манеры Кирилла Туровского. Монологи и диалоги героев придают повествованию своеобразный динамизм и драматизм, «оживляют» книжное слово для слушателей. Евангельский сюжет автор «Слова» использует для наглядного воспроизведения событий. Этим обусловлены и финальные строки произведения: «Мы же, братие, воскресение Христово видЬвше» [Там же, с. 414]. В заключении автор традиционно обращается к слушателям с призывом возрадоваться Воскресению Господню и с молитвой к Иисусу Христу. Организация речевой структуры «Слова» подчиняется принципам средневекового художественного канона, в рамках которого книжник стремится скрыть свое присутствие в тексте. Однако, несмотря на это, авторское отношение к описываемому проявляется в моменты наибольшего эмоционального напряжения. Такие моменты возникают в контекстах, связанных с противопоставлением Ветхого и Нового Завета, иудеев и христиан. Так, спокойный тон повествования о евангельских событиях прерывается целой серией восклицательных предложений с ярко выраженной отрицательной оценкой: «О горе, языче грЬшен! Како прельстися! Почитая пророкы писавша о ХристЬ не разумЬсте, и чаявшим свЬта бысть им тма! О лютЬ души их, яко свЬщаша совЬт зол о бозЬ живЬ!» [Там же, с. 413-414]. Композиционно текст строится как движение от риторичности к наглядному изображению событий. Если в начале текста авторское присутствие ограничивается указанием на время действия - «днесь» и «преже», а также аналитическим комментарием по поводу отдельных образов («то бо суть чада церковныя», «ТЬм сугубо и трегубо имя нанЬшний приемлеть праздник», «Пасха убо нарицаеться…» [Там же, с. 412]), то в основной части авторское отношение к описываемому становится более эмоциональным и оценочным. Автор обращается к конкретному евангельскому эпизоду, проецируя описываемые в нем события на совершающееся литургическое действо. В финале текста пространственно-временная граница, отделяющая события прошлого и настоящего, исчезает полностью: автор и его слушатели переживают важнейшие события христианской истории как их непосредственные участники: «Вчера с разбойником распинахомтися, днесь с тобою воскресохом…И се нынЬ, яко в ГалилЬю, в святую церковь собравшееся…» [Там же, с. 414]. Время рассказа и время рассказывания сливаются. В повествовательной части пересказ евангельских событий прерывается авторскими комментариями и распространениями. При этом отмечается единственный случай грамматического выражения «Я» автора: «не сего Сиона попираемого от вои глаголю, но церковь языческую» [Там же, с. 413]. Однако автор как субъект речи обнаруживает себя и при пересказе эпизода о встрече двух учеников и Иисуса Христа. Формально цитаты из Священного Писания включены здесь в прямую речь Спасителя: «и нача има сказати от всЬх книг» [Там же, с. 414]. Внутри же цитатного блока принадлежность цитат одному субъекту речи не выдерживается до конца, несколько цитат вводятся уже автором: «Давыд же - о распятии его», «Тоже и о въскресении его», «Исайя же о ученицЬх его» [Там же]. Однако Кирилл сохраняет личностный характер приводимых высказываний, используя преимущественно цитаты с ярко выраженным субъектным (субъективным) планом: «Пригвоздиша руцЬ мои и нозЬ мои», «Вдаша во ядь мою золчь и в жажю мою напоиша мя оцьта» и т.д. Оригинальность творчества Кирилла Туровского заключается, по мнению исследователей (И. П. Еремин, В. В. Колесов и др.), в пристальном внимании к форме литературного произведения, в филигранной работе над словом. Писатель использует лексику так называемого «условно литературного канона» (В. В. Колесов) и преодолевает канон, создавая новые смыслы путем «попарного противопоставления однозначных слов», разложения устойчивых сочетаний [6]. Особенно ярко это проявляется во вступлении. В «Слове на Пасху» уже в первом предложении отмечается преобразование традиционных формул «радость и веселье», «скорбь и печаль». При этом в последнем случае Кирилл Туровский оставляет только один, более сильный и семантически полный член парного именования: «скорбЬти - «испытывать тяжкие страдания, мучения, быть в тоске, печали» [1, с. 43]. Устойчивое сочетание «радость и веселье» распадается, и каждый его элемент семантически дифференцируется и распространяется: «радость сугуба всЬм крестияном и веселие миру неизречено» [3, с. 412]. Как отмечает В. В. Колесов, «между обоими синонимами постепенно распределяются различные оттенки значения: радость - это удовлетворение (обычно одного или каждого в отдельности участника празднества), веселье - это ликование (и потому всех участников празднества совместно)» [6, с. 46]. Окружение данных лексем как раз и актуализирует такое различие в их семантике. Автор неоднократно подчеркивает значение Пасхи как события важного для всего мира («за спасение всего мира», «но и всего мира падша преступлением возведе») и каждого человека в отдельности («крестияне», «мы», «ны»). Члены данного устойчивого сочетания используются автором параллельно на протяжении всего текста и только в финале соединяются в единую формулу: «възрадуимся и возвеселимъся» [3, с. 414]. В христианстве истинная, совершенная радость заключена в образе Иисуса Христа, приобщение к которой достигается верующими через сопричастность Его страданиям: «Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете» (1 Петр. 4:13). Именно такой пафос пронизывает финальные строки Торжественного слова Кирилла Туровского. Радость как откровение Божие, как свидетельство о Сыне Божием тесно связано с понятием СловаЛогоса: «Радуюсь я слову Твоему, как получивший великую прибыль» (Пс. 118:162). Этим обусловлено преимущественное использование слова «радость» в сочетании с лексемами, выражающими значение «говорение». Значимым при этом является и обращение автора «Слова» к евангельскому эпизоду о явлении ангелов женам-мироносицам, возвестившим о Воскресении Иисуса Христа: «жены благовЬстница», «радость благовЬщения», «бЬ убо радость вам глаголевЬ» [Там же, с. 413], «яко Марья радостныя глаголы слышим» [Там же, с. 414]. Корень «благо» усиливает здесь выражение абсолютной положительной оценки слова. Общая мелиоративная оценка слова репрезентирована автором и с помощью символического образа «уста» как «душевнаго дому двери» [Там же, с. 412]. Лексема «уста», кроме основного значения «ротъ», «губы», обозначает и «органъ рЬчи, языкъ» [12, ст. 1273]. Истинное слово идет от души, «от сердець». Писатель подчеркивает здесь и охранительную силу слова: «да не приступят бЬси, хотящеи ны убити грЬхом».

Божественным словом сокрушаются врата адовы: «но врата адова скрушишася словом его» [3, с. 412]. При этом врата ада соотносятся с устами, само же устройство ада повторяет строение человеческого тела: «глава адова», «чрево», «усты его» [Там же, с. 412-413]. Автор показывает отличия слова истинного от слова ложного, божественного слова от «прелести дьявола». Ложное слово отравляет человеческие души и оскверняет уста. Именно поэтому «не бо пакы усты его изыде Христос» [Там же, с. 413]. «Усты» же сообщают «радость благовЬщения». Истинному слову автор противопоставляет «совЬт». Лексема «совЬт» употребляется им только в отрицательных контекстах: «от змия совЬт прия» [Там же], «совЬт зол» [Там же, с. 414]. При этом образ змия усиливает значение отравляющего действия «прелести дьявола» («жало»). 200 Издательство «Грамота» www.gramota.net Существительное «совЬт» указывает и на принудительный характер действия («указанiе», «подстреканie» [12, ст. 681-682]): «обольстити веляще Христово воскресение» [3, с. 413]. Слово же Христа освобождает «работныя душа человЬча». Лексика со значением говорения является одной из доминирующих тематических групп в «Слове» и характеризует автора прежде всего как субъекта речи, определяющего композицию и структуру повествования. Так, если в основной части «Слова» «говорят» только библейские персонажи, а адресат текста предстает прежде всего в роли слушателя, то в финале ситуация меняется: слушатель становится полноценным участником диалога: «поклонимся глаголюще», «радостныя глаголы слышим», «веселящеся глаголем» [Там же, с. 414]. Воспоминание о событии («помяните») сливается у Кирилла с действием, совершающимся «здесь и сейчас», и слово является той связующей нитью, что соединяет прошлое и настоящее. Значительную роль в расширении семантического объема лексем, развитии у них дополнительных оттенков смысла играют у Кирилла Туровского прилагательные. Особое пристрастие Кирилла к прилагательному объясняется В. В. Колесовым тем, что оно дает писателю возможность создания «полутонов и второстепенного плана». «Прилагательное… указывает на предмет не прямо, а косвенно, через свойство или качество, которое в каждом случае может быть индивидуальным, окказиональным, в разной степени выразительным» - пишет исследователь [6, с. 38]. В первом предложении эмоциональный подъем, вызванный наступлением праздника, подчеркивается автором с помощью прилагательных «сугуба» и «неизречено». Важно, что первое определение, значение которого («удвоенный, двойной, двоякiй» [12, ст. 595]) предполагает возможность членения и относится к существительному «радость», в то время как прилагательное «неизречено» характеризует второй член сочетания («веселие»), связанный с понятием соборности. Писатель стремится понять и выразить в слове невыразимое («неизреченыи» - «несказанный, невыразимый, непостижимый, не поддающiйся описанiю» [11, ст. 387]). Автор как субъект сознания проявляется в тексте особенно ярко. Основным средством репрезентации такой установки являются глаголы «разумЬти», «проображаста» и др. Стремление Кирилла к постижению «умонепостигаемых духовных ценностей» (О. Н. Бахтина) прослеживается и в контексте толкования Пасхи: «ТЬм сугубо и трегубо имя нынЬшний приемлеть праздник» [3, с. 412]. Писатель выделяет различные значения данного праздника, рассматривая его и как событие историческое, и как событие символическое. Именно второе значение («второе же въскресение Христово») связано с понятием чуда («не множЬе часов имЬя, но великых ради чюдес»): «чудо» - «сверхъестественное явленiе», «удивленiе» [12, ст. 1547-1548]. Троякое же имя Пасхи так и не прописывается Кириллом. Как предполагает М. И. Сухомлинов, оно, возможно, определяется «по отношенiю къ будущему царству» [13, с. 187]

Традиционные сюжеты Священного Писания, символы и образы христианской культуры обновляются и развиваются автором «Слова». При этом Кирилл Туровский широко использует возможности полисемии, семантическую близость родственных слов. Так, в устойчивом выражении «чрево адово», которое определяется в «Словаре древнерусского языка» как «пропасть», Кирилл актуализирует прямое значение лексемы «чрЬво» как «животъ, брюхо» [12, ст. 1536-1537], что усиливает отрицательную коннотацию образа (грех чревоугодия). Автор противопоставляет «чрево адово» совершенному телу Христа, вкушение которого в таинстве евхаристии дарует верующим «новую» жизнь. Физическому спасению иудеев противопоставлено в «Слове» духовное спасение христиан. Так, значение ветхозаветной Пасхи определяется автором как избавление от смерти и кары божией: «избавишася смерти от убивающи егуптяны ангел» [3, с. 412]. Ветхозаветный сюжет переносится автором в новый контекст (таинство евхаристии), в результате чего конкретные образы и события Ветхого Завета получают особое символическое значение. При этом Кирилл Туровский обновляет и развивает традиционный библейский образ человека как вместилище, «храм Святого Духа». Уста человека, «иже суть душевнаго дому двери», соответствуют «прагам» и «подъбоям» иудейских жилищ. Отголоски образа дома как вместилища души человека обнаруживаются уже в Псалтири. В «Словаре переносных, образных и символических употреблений слов в Псалтири» отмечается одно из толкований лексемы «дом» (в выражении «Псаломъ песни, обновления дому Давидова» (Пс. 29, надписание)) как «души Давидова», «сделавшейся жилищем пророческого дара Святого Духа» [9, с. 60]. Однако в «Слове на Пасху» данный образ развивается иначе: соотнесение его с конкретным ветхозаветным сюжетом приводит к изменению акцента с целого на его часть («уста» - «двери»). Образ «уста» как «душевнаго дому двери» переводит события внешней истории во внутренний мир человека. Кирилл Туровский четко выстраивает иерархию: «плоть» («чрево адово», чревоугодие) - «душа» («душа человЬча») - «дух» (Бог). Разрушение ада воспринимается верующими как духовная победа над плотью и физической смертью («смерть умертви», «само чрево раздрав адово»). Бренному существованию тела противопоставлена вечная жизнь духа, что подчеркивается автором и в словоупотреблениях: «живот», «животнаго брашна», «вЬчную жизнь». Само Слово является проявлением Святого Духа: Христос «дунул, глаголя» [3, с. 414]. Истинное Слово Христа дарует верующим духовное прозрение, преодолевая «завЬсу» земного, плотского зрения: «бЬста и еще плотяны зрак имуща [Там же]. Мотив прозрения поддержан в тексте и с помощью оппозиции света и тьмы: «сЬдящая во тмЬ видЬша свЬт» [Там же, с. 412], «чаявшим свЬта бысть им тма» [Там же, с. 414]. Земное зрение присуще не только ученикам Христа, не узнавшим Спасителя, но и всему ветхозаветному народу: «яко бог завЬсу первяго закона полъма раздра» [Там же, с. 412]). ISSN 1993-5552 Альманах современной науки и образования, № 1 (44) 2011 201 На основе евангельских сюжетов Кирилл Туровский создает оригинальные образы. Так, Иоанн предстает у него как «образ ветхаго закона, а Петр новаго» [Там же, с. 413]. Оригинальным является и образ пустого гнезда: «Птенець бо отлЬтЬ, а безумни тщю гнЬзду присЬдять» [Там же]. Лексема «гнЬздо» как «родъ, племя» [10, ст. 528] актуализирует здесь и значение ветхозаветных родовых отношений. Новый же Завет дает возможность спасения каждому человеку независимо от его родовой принадлежности: «не бо единЬх ради праведных сниде, но и всего мира падша преступлением возведе» [3, с. 412]. Значимо здесь и сопоставление Христа с птенцом: при крещении Святой Дух снизошел на Спасителя в виде голубя (Ин. 1:32).

Таким образом, сталкивая различные значения многозначного слова, Кирилл Туровский углубляет и расширяет смыл традиционных художественных образов, в результате возникает, как справедливо отмечает В. В. Колесов, «нетривиальное прочтение символа, который как бы рождается непосредственно в тексте» [7, с. 95]. При этом Кирилл не только обновляет и развивает традиционные символы, но и создает новые, оригинальные образные средства, иногда довольно смелые. Синтаксис «Слова на Пасху» характеризуется ярко выраженной экспрессивностью. Уже во вступлении автор использует номинативное предложение, что было довольно редким явлением в древнерусской словесности: «Радость сугуба всЬм крестияном и веселие миру неизреченно пришедшаго ради праздника днесь за скорбь преже бывшаго таинества» [3, с. 412]. Такая структура предложения с отсутствием глагола-сказуемого утверждает непреходящее значение праздника. Риторический вопрос, предваряющий рассуждение о ветхозаветной и новозаветной Пасхе («Кая же бЬ скорбь преже бывшаго таинества?» [Там же]), служит «показателем коммуникативного намерения говорящего» (Е. В. Падучева) и задает диалогическую ситуацию, ярко представленную в финале текста. Отношение автора, его оценки непосредственно звучат и в восклицательных предложениях, прерывающих пересказ евангельских событий. Кирилл Туровский широко использует возможности прямой речи, вкладывая в уста библейских персонажей «то, что с равным успехом» могло бы звучать в авторской речи [4, с. 56]. Прямая речь отличается у него довольно сложной организацией («речь в речи»), что создает многоголосие текста. Цитаты из пророков («от пророческых сказаньи») служат средством драматизации повествования. При этом автор не просто передает содержание библейских книг, но и комментирует и интерпретирует описываемые события: «се не за страх не вниде первое притек, но проображаста бо собою ветхий и новый закон» [3, с. 413]. Кирилл Туровский соблюдает строгую симметрию в организации лексико-синтаксического строя, что позволяет ему многократно варьировать тему произведения и актуализировать в ней те или иные оттенки смысла. «Слово на Пасху» характеризуется ярко выраженной экспрессивностью и эмоциональностью. Усиление авторской оценки происходит за счет нанизывания близких по значению лексем («тЬм и страшливы и бЬгуни и неимовЬриви бияху» [Там же]), разрушения устойчивых сочетаний, использования риторических приемов (антитеза, риторический вопрос, амплификация), обновления традиционных и создания оригинальных образов. Таким образом, интенции автора проявляются на всех уровнях текста и связаны прежде всего с организацией хода повествования («посем», «глаголю»), выражением оценочного и эмоционального отношения к описываемому, комментированием и толкованием отдельных событий и образов христианской истории. Автор стремится соединить в одно целое слово и действие (ментальное и литургическое действие) и тем самым обнаруживает свое присутствие «ныне» и «днесь» и как субъект речи, и как субъект сознания, и как субъект дейксиса и восприятия.

туровский древнерусский текст

Список литературы

1. Аверина С. А. О принципах организации агиографического текста // Русистика: лингвистическая парадигма конца XX века. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1998. С. 40-49.

2. Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского // Труды отдела древнерусской литературы. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1955. Т. 11. С. 342-367.

3. Еремин И. П. Указ. соч. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1957. Т. 13. С. 409-426.

4. Еремин И. П. Ораторское искусство Кирилла Туровского // Там же. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1962. Т. 18. С. 50-58.

5. Ковалев Н. С. Семантические сферы автора и адресата в аспекте лингвистической категории оценки (на материале «Слова о полку Игореве») // Структура и семантика текста. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1988. С. 21-29.

6. Колесов В. В. К характеристике поэтического стиля Кирилла Туровского // Труды отдела древнерусской литературы. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1981. Т. 36. С. 37-49.

7. Колесов В. В. Средневековый текст как единство поэтических средств языка // Там же. СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. Т. 50. С. 92-98.

Размещено на Allbest.ru