Критика П.Е. Щеголевым биографической позиции М.О. Гершензона

Размещено на http://www.allbest.ru/

УДК 821.161.1

Критика П.Е. Щеголевым биографической позиции М.О. Гершензона

Анна Владимировна Хрусталёва

Саратовский государственный социальноэкономический университет

Начало профессионального изучения творчества Пушкина известным историком, публицистом, архивистом М. О. Гершензоном может приблизительно быть датировано 1905 годом, когда исследователь вплотную приближается к задаче составления «научной» биографии национального гения. Личный интерес оказывается тождественен задачам более «академичных» пушкинистов: в русле изучения фактов биографии русского поэта Гершензон совместно со столь разными исследовательскими фигурами как П. Е. Щеголев, Н. О. Лернер, В. Я. Брюсов и В. Ф. Ходасевич пытается решить, насколько личная жизнь художника сопоставима с его творчеством, можно ли говорить о прямых заимствованиях материала для творчества из эмпирическим путем постигаемой реальности.

Не требует дополнительных доказательств тот факт, что биографический метод для Гершензона стержень его исследовательской методологии, если по отношению к данному исследователю позволено говорить о методологии как таковой. Радикальный биографизм Пушкина, прямое соответствие между описываемыми им в поэзии чувствами и переживаниями и фактами его реальной жизни, единство автора и лирического героя пропагандируется практически во всех статьях Гершензона, причем следует отметить, что ученый был близок к подобному биографическому подходу еще в ранних статьях, написанных не позднее 1906 года, и, следовательно, литературная критика Гершензона находится в самой тесной связи с его историографическими работами, непосредственно ей предшествовавшими [8, с. 288317].

Руководствуясь принципами своего учителя по Московскому университету П. Г. Виноградова, Гершензон проводит сопоставительную критику первоисточников, т.е. писем, дневников и иного рода материалов на предмет сходств и различий изображения одних и тех же событий. Исследователь приходит к выводу, что следует различать два основных типа информаторов вопервых, фактически точных, последовательных «регистраторов» изображаемого, вовторых, «тенденциозных» повествователей, допускающих изрядную долю вымысла или искажения имевших место фактов и обстоятельств в свое повествование. Противопоставление этих двух типов повествователей обнаруживается в литературнокритических статьях Гершензона достаточно последовательно: например, позднее он упрекнет в тенденциозности СтепнякаКравчинского за проявление в художественных текстах революционнодемократических настроений, правда, тут же сам критик выступит и апологетом автора СтепнякКравчинский не мог писать иначе, борьба с существующим общественным строем наполнила собой всю его жизнь, поэтому и художественный мир автора приобрел специфические черты, стал, по словоупотреблению Гершензона, «тенденциозным». В подобной же тенденциозности он упрекал и многих других авторов, никак стилистически, идейно, композиционно не связанных между собой например, Айзмана, которому в вину ставилось неумение подняться выше собственного сюжета, увидеть перспективу, показать другие пути развития и роста его героев, кроме как на мрачном фоне еврейского местечкового быта. Стоит подчеркнуть, что противопоставление авторской тенденциозности и честности в отношении фактов основополагающая черта критических статей Гершензона.

Один из первых опытов гершензоновской пушкинистики «Друг Пушкина Нащокин» (1904) вполне показателен в данном отношении, так как в статье декларируется художественное бескорыстие Пушкина и идейное пристрастие Гоголя. Статья основана на архивных материалах. Центральной фигурой ее стал неунывающий общий знакомый Пушкина и Гоголя Нащокин, который проматывает свое состояние, женится на цыганке, тратит деньги на знахарей и колдунов, задает балы, будучи близок к нищете. Любопытен тот вывод, которым заканчивает свою работу Гершензон. Обнаружив, что и Пушкин и Гоголь использовали образ Нащокина в своем творческом мире (Пушкин в неоконченном «Русском Пеламе», Гоголь в «Мертвых душах»), исследователь подмечает, что использовали они его поразному. Исследователь заявляет, что на примере Нащокина Гоголь занимается морализаторством, в то время как Пушкин всего лишь беззаботно смеется над выходками своего героя: «Пушкина Нащокин интересует явно своими чисто художественными особенностями; живописной яркостью своей фигуры и жизни, гармонической игрой крупных душевных сил… Пушкина мог очаровывать в Нащокине самый процесс его бурных переживаний… Гоголя эти переживания отталкивают своей греховностью или общественной зловредностью; он и не станет их изображать ради них самих. Но они интересуют его своим пророческим смыслом и своими утилитарными результатами… Художественная бескорыстность Пушкина и идейный утилитаризм Гоголя таков, на наш взгляд, главный пункт различия в отношении того и другого к личности Нащокина; и этот вывод, как легко можно понять, не лишен более общего значения» [6, с. 171].

Здесь, в статье 1904 года, мы сталкиваемся с истоком радикального биографизма Гершензона: по его мнению, Пушкин в силу своего дара умеет изображать только то, что видел, чувствовал и пережил сам, не внося сознательных искажений в изображаемое. Гоголь же, напротив, склонен подвергать черты действительности серьезной рефлексии. Позднее такую же рефлексию Гершензон обнаружит и у других крупных русских писателей Чехова, Толстого. Таким образом, русские писатели разделялись литературоведом на две категории в зависимости от природы их художественного дарования. Несравненно выше ставятся Гершензоном «честные», по его собственному определению, писатели, то есть те авторы, которые воспринимают реальность фотографически, не внося какихлибо специфических искажений в процессе ее творческой обработки.

«Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова; каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно реального свойства, надо только пристально читать эти стихи и верить Пушкину. Такой опыт медленного чтения и представляет наш очерк» [5, с. 156] так формулирует свое исследовательское кредо Гершензон.

Несколько позднее позиция тотального биографизма Пушкина примет в творческой лаборатории исследователя столь прочное место, что будет всецело ассоциироваться не только с методом медленного чтения, но и вообще со всем исследовательским инструментарием пушкиниста в целом. Так, обратим внимание, что Вересаев, критикуя Гершензона, отождествляет позицию радикального биографизма с его методом: «Метод его никуда не годится, но сам он так умен и интересен, так знает Пушкина, и так трогательно любит его… что читаешь любую его работу, не соглашаешься подчас ни с одним словом, всю статью испещришь восклицательными и вопросительными знаками, а прочтешь, и столько в голове поднимается вопросов… что больше получаешь от этой книги, чем от иной, с которой соглашаешься вполне» [3, с. 21].

В. Вересаев, называя свою книгу о поэте «В двух планах», хотел тем самым подчеркнуть наличие пропасти между Пушкинымчеловеком и Пушкинымпоэтом, выступая, таким образом, против выискивания биографических фактов в поэтической ткани художественного произведения. Опровергая ряд принятых в литературоведении датировок, в том числе дату написания элегии на смерть Амалии Ризнич, Вересаев указывал: «Пушкин был, бесспорно, художественно честен, но отнюдь не в автобиографическом плане. Вера в автобиографическую точность его поэтических показаний представляет один из самых странных предрассудков нынешних исследователей» [2, с. 12].

Вересаев указывает, что в подавляющем большинстве произведений мы имеем дело с воспоминанием, но не с моментальным отображением чувства. Таким образом, говорить о тотальной автобиографичности поэта неприемлемо хотя бы уже и на основании хронологического критерия: временные границы, отделяющие текст стихотворения от непосредственных впечатлений, послуживших стимулами для его создания, препятствуют точности и четкости передачи информации. Перечисляя факты намеренного искажения действительности Пушкиным, Вересаев приводит достаточно яркий пример поэтическое описание поэтом фонтана Бахчисарайского дворца «Фонтан любви, фонтан живой!» вступает в непримиримое противоречие с «прозой жизни», как она отображается в одном из писем Пушкина: «Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошёл дворец с большой досадой на небрежение, в котором он истлевает» [Там же, с. 48]. Вывод же из своих наблюдений Вересаев делает следующий: «Ни единого твердого биографического факта нельзя извлечь непосредственно из поэтических признаний Пушкина» [Там же, с. 37]. гершензон биографизм критика

Таким образом, в критике Вересаевым радикального биографизма Гершензона важное место занимает тезис о хронологической верификации: необходимо сопоставлять дату написания произведения (разумеется, в пределах, допустимых неточными по своей сути гуманитарными науками) и биографический факт, связь которого непосредственно с появлением произведения еще требуется доказать.

Интересно в этой связи обратиться к критике гершензоновской позиции другим значимым историком и литературоведом П. Е. Щеголевым, который, до определенной степени принимал тезис о возможности использования биографического материала как подручного при комментировании художественного текста. Труды Щеголева «Зеленая лампа» (1908) и «Из разысканий в области биографии и текста Пушкина» (1911), получившие широкий резонанс в гуманитарной среде, были восприняты современниками как методологически четкие и строгие, автор их выступал адвокатом критического пересмотра всех источников, касающихся Пушкина, а также широкого привлечения черновых рукописей поэта для создания объективной, подлинно научной пушкинистики. Достойно внимания, с нашей точки зрения, то, что Щеголев, критикуя Гершензона, впадает в логическую ошибку подмены тезиса, фактически он ведь не приводит ни единого аргумента против биографического наполнения метода медленного чтения как такового. Суть критики сводится к тому, чтобы отмести в сторону нежелательную кандидатуру, неприемлемую, с точки зрения Щеголева, в роли любимой женщины Пушкина периода его южной ссылки.

В статье 1908 года «Северная любовь Пушкина» [7], посвященной прояснению наименее изученных фактов пушкинского пребывания на Кавказе и в Крыму в 1820 году, подробно изучив маршрут Пушкина, время его отправления из Петербурга и встречи с Раевскими, а также приводя документы из семейного архива М. Ф. Орлова мужа Раевской, Гершензон выдвигает своеобразную версию о «северной любви» великого поэта. Он предполагает, что Пушкин был влюблен не в Раевскую, а в Марью Аркадьевну Голицыну, урожденную СуворовуРымникскую.

«Не подлежит никакому сомнению, что Пушкин вывез из Петербурга любовь к какойто женщине, и что эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае до Одессы…» [Там же, с. 275] заявляет исследователь. Причем основным доказательством служат строки, передающие печальные воспоминания Пушкина о своей возлюбленной: «Все думы сердца к ней летят / Об ней в изгнании тоскую». По мысли Гершензона, эти строки могли быть посвящены только Голицыной, так как Раевская все время была рядом с поэтом, и, соответственно, было бы странно поэту тосковать о ней. Пушкинский текст, таким образом, признается достоверным источником биографических подробностей.

Гипотеза Щеголева заключалась в том, что Пушкин любил М. Н. Раевскую, и именно обоснованию этого положения он и посвящает свою работу «Из разысканий в области биографии и текста Пушкина» [11, с. 53193], носящую явно полемический оттенок по отношению к результатам исследований Гершензона.

Любопытно, что Щеголев полагает труды Гершензона опытом синтеза, таким образом, явно ставя их выше рангом довольно большого числа работ современной ему пушкинианы, но синтез этот, с его точки зрения, неудовлетворителен: «Пушкиноведение давно ощущает потребность в синтезе, навстречу этой потребности идет попытка Гершензона. Но другая, столь же необходимая задача пушкинских изучений критическое рассмотрение уже вошедшего в обиход материала, критическое выяснение происхождения тех или иных утверждений, обычно повторяющихся и в изданиях сочинений поэта, в исследованиях о нем. <…> Мы должны отдать отчет в наших знаниях о жизни и творчестве поэта и разжаловать многие биографические, текстуальные и историколитературные утверждения из их догматического сана; само собой понятно, осложнение старых легенд и предположений новыми, собственного изобретения, только задерживает научное изучение Пушкина. Но не будет ли синтез Гершензона новой легендой?» [Там же, с. 56].

Щеголев отмечает, что эпизод отношений Пушкина с княгиней Голицыной был рассмотрен еще в 1882 году А. И. Незеленовым [10]. Голицына представляла собой особый слой русской аристократии жила большую часть жизни за границей, общалась со многими западными знаменитостями. Приведя сведения о ближайших родственниках княгини, дав общую зарисовку той атмосферы, в которой происходило становление ее личности, Щеголев указывает и на своеобразие, богатую интеллектуальную одаренность изучаемого им лица знание ею иностранных языков, а также незаурядный талант певицы. Так, известный поэт пушкинского времени Иван Козлов посвящает Голицыной несколько строк в благодарность за проявленное к нему внимание будучи разбит параличом, потеряв зрение, он высоко ценил общество тех людей, которые обнаруживали интерес к нему самому и его поэзии. Факт вращения СуворовойГолицыной в свете Щеголев повторно отмечает и по бумагам Жуковского, а также по переписке Тургенева с князем Вяземским: «Сегодня сюда приезжают русские… княгиня Голицына (Суворова), которая все просит тебе o чемто напомнить» [11, с. 68].

Обрисовывая широкий круг заграничных знакомств Голицыной, Щеголев указывает и на замечательный факт ее переписки с Шатобрианом. С конца 1836 года княгиня Голицына живет во Флоренции, где, согласно информантам исследователя, принимает лютеранство. Обращение это было неожиданно, поскольку Голицына подвергалась воздействию католической среды.

Дав общую информацию и приступая непосредственно к рассмотрению гипотезы Гершензона, Щеголев указывает в качестве первого ее недостатка однобокость: она основана на трех текстах, из которых два, как полагает критик, посвящены не Голицыной. Щеголев утверждает, что только одно из произведений, а именно открывающееся словами «Давно о ней воспоминанье» имеет конкретное указание самого Пушкина на посвящение конкретной персоне. Факт подобной адресации в отношении двух других текстов, составляющих аргументативную базу Гершензона, никем не доказан и приводится голословно вслед за издателем Пушкина Морозовым. Элегии «Умолкну скоро я» и «Мой друг забыты мной», по словам Щеголева, впервые были отнесены Голицыной Ефремовым в 1880 году.

Дополнительно исследователь указывает на ошибку Анненкова, рассматривавшего стихотворение с посвящением М.А.Г. (т.е. Мария Аркадьевна Голицына) в ряду стихотворений кишиневского периода, в то время как оно было написано в Одессе.

Решительно отметая возможность существования какойлибо любовной связи между Пушкиным и Голицыной, Щеголев не дает аргументов, заставляющих коренным образом пересмотреть суть дела. По существу, он ведь также выдвигает только предположение Пушкин не был влюблен в княгиню Голицыну, он лишь поблагодарил ее за сердечное пение, отдал дань ее таланту исполнительницы. Но такая точка зрения отмечена той же степенью труднодоказуемости, что и позиция Гершензона.

Показательно, что Гершензон, возражая своему оппоненту, указывает на смысловое смещение фокуса полемики. Щеголев большей частью рассуждает о невозможности глубокого чувства Пушкина к Голицыной, целью же Гершензона было с помощью метода медленного чтения изобразить душевное состояние поэта во время первой ссылки.

«Я постарался собрать все показания Пушкина, убеждающие меня в том, что он увез из Петербурга и долго еще на юге носил в себе любовь к какойто женщине, которую там полюбил. На первом месте для меня стоял самый факт этой «северной любви». В ней я убедился и остаюсь убежденным доныне. Совсем иное дело, кто (курсив авт.) была эта женщина» [4, с. 194].

Ключевым аргументом в споре было, однако, прочтение рукописной версии посвящения «Полтавы», поскольку именно там Пушкин говорит о некой «утаенной» любви. «Пушкин оставил поэтическое свидетельство, которое не только удостоверяет нас в том, что поэт любил именно Марию Раевскую, но и указывает на глубину и серьезность чувства поэта и набрасывает в тонких очертаниях характеристику этой страсти. Это поэтическое свидетельство посвящение к «Полтаве»…» [11, с. 176].

Щеголев полагал, что строка «Сибири хладная пустыня» из рукописного варианта посвящения относит нас к РаевскойВолконской, добровольно последовавшей в Сибирь за своим осужденным мужем. М. Н. РаевскаяВолконская, в 1828 году, когда писалось посвящение, проживала уже в месте лишения свободы ее супруга. Таким образом, в данном случае допустимо и буквальное прочтение поэтического тропа. Но Гершензон настаивал, что географическое название в данном случае всего лишь метафора, кроме того РаевскаяВолконская была незаметным подростком, когда ее увидел Пушкин несколькими годами ранее, поэтому приписывание поэту глубокого сердечного чувства к этой женщине гипотеза, построенная на большом количестве допущений и хронологических натяжек.

В противоположность оппоненту, Щеголев судит о значительности влияния М. Н. Раевской на поэта по протяженности затронувшего душу Пушкина любовного чувства, по обилию художественных произведений, вызванных этой любовью. Он полагает, что поэт мог познакомиться с Марией Раевской еще до южной ссылки. Именно обстоятельства ее решение быть верной своему мужу до конца, ее гордость и непреклонная сила воли могли расцветить знакомый образ в душе поэта новыми красками.

Нетрудно заметить, что несмотря на декларации оппонентов, спор шел вокруг конкретного лица одной женщины, и таким абсолютно нецелесообразным путем вопрос о биографической значимости пушкинских произведений решен быть не мог. В самом деле, какое же конкретное значение имеет имя и фамилия одной из любимых женщин Пушкина, если основополагающей является совсем другая проблема реально ли отображал поэт в поэзии свой жизненный опыт? История одной Голицыной решительно ничего в данном случае не доказывает, но это, видимо, мало интересовало литературоведов.

В 1914 году в полемику вступил М. Цявловский, утверждавший, что окончательное решение вопроса лежит в прочтении стихотворения «Не пой, красавица, при мне…».

В. Брюсов, критически воспринявший позицию Гершензона, отмечал, что и Щеголев, при всей его склонности к проверке и перепроверке фактов, не дает полного и убедительного доказательства своей версии: «Надо, однако, заметить, что доказательства г. Щеголева большей частью психологические, а не основаны на документах, и потому не должны считаться неопровержимыми» [1, с. 125].

Интересно, что точка в данном вопросе не поставлена и до сих пор. Так, в 1993 году появилась новая статья по той же проблематике [9, с. 122142].

Список литературы

1. Брюсов В. Мой Пушкин. Мюнхен: Вильгельм ФИнк, 1969.

2. Вересаев В. В двух планах. М., 1929.

3. Вересаев В. Об автобиографичности Пушкина // Печать и революция. 1925. № 56.

4. Гершензон М. О. В ответ П. Е. Щеголеву // Пушкин и его современники: материалы и исследования. СПб., 1911. Вып. 14.

5. Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1919.

6. Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. Томск: Водолей, 1997.

7. Гершензон М. О. Северная любовь Пушкина // Вестник Европы. 1908. № 1.

8. Гершензон М. О. Семья декабристов // Былое. 1906. № 10.

9. Есипов В. Имя звезды (к проблеме «утаенной» любви Пушкина) // Вопросы литературы. 1993. № 3.

10. Незеленов А. И. Пушкин в его поэзии. СПб., 1892.

11. Щеголев П. Е. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина // Пушкин и его современники: материалы и исследования. СПб., 1911. Вып. 14.

Размещено на Allbest.ru