Рецепція глави "Чорт. Кошмар Івана Федоровича" з роману "Брати Карамазови" Ф.М. Достоєвського в літературі Срібного віку

Размещено на http://www.allbest.ru/

Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» уже достаточно хорошо изучен исследователями [3, 7]. В то же время глава «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» еще только начинает осмысляться учеными [1:385]. Не менее интересным и практически неизученным остается вопрос о рецепции этой главы в литературе Серебряного века [6]. Этому вопросу и будет посвящена наша статья.

Как известно, в романе Достоевского получили особую остроту важнейшие философские вопросы о природе человека, его возможностях и нравственном выборе. Как представляется, М. Горький в рассказе «Наваждение» (1896) и Л. Андреев в новелле «Покой» (1911) вступают в своеобразный диалог, четко выявляющий особенности рецепции писателями идей великого предшественника. Причем Горький и Андреев относительно точно воссоздают структуру главы «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Так, в начале «Наваждения» и «Покоя» в комнате героя появляется некий господин, с которым у хозяина завязывается продолжительная беседа.

Не менее важно то, что пришельцы Горького и Андреева типологически близки черту Достоевского. Это касается и природы черта как таковой, и роли черта в мире людей. Однако, если в «Братьях Карамазовых» установка на «двойное бытие» «выдерживается на протяжении всего эпизода с чертом» [1: 397, 398], то у Горького - нет. В «Наваждении» перед купцом Фомой Мироновичем неожиданно во сне возникает неизвестное «существо» - «чорт - не чорт, а и не ангел» [4: 462]. У Андреева черт героем вообще воспринимается как данность: «...И пришел к сановнику черт, обыкновенный черт, каких много. В дом он вошел под видом священника., но умершему предстал во всей своей святой правде. Сановник сразу догадался, что черт пришел неспроста, и обрадовался.» [2: 7].

Кроме этого, писатели стремятся выявить либо некоторые черты, либо незначительные детали внешности гостей. У Горького перед героем в «Наваждении» появляется «маленький, худой и бледный человечек, с большими ласковыми глазами» [4: 465], у андреевского черта «волосатые плечи», а «на правой ноге к шерсти пристал кусочек сухой грязи» [2: 9, 11].

Однако самым интересным и показательным в рассматриваемых произведениях является момент искушения героя чертом, который заботится, естественно, не об искушаемом, а о своем интересе. Понятно, что именно в этих сценах проявляются особенности мировоззрений писателей и их понимание природы человека.

Гость в горьковском «Наваждении» пытается помочь купцу решить, как распорядиться своим большим состоянием, ведь «.деньга должна быть со смыслом посеяна, тогда она может не только богатый - святой урожай дать» [4: 467]. Взывая к разуму Фомы Мироновича, «существо» убеждает героя придать смысл и оправдание всей его прошлой трудовой и темной жизни. Для этого надо только построить необходимые городу училища, гимназии, богадельни, и все эти каменные здания останутся нерушимыми памятниками великодушию купца. Маленький человечек учит Фому Мироновича достойно встретить благодарность горожан: «Ничего вы от меня не ждали, и я от вас ничего не жду - идите прочь!..» [4: 465].

Проснувшись, купец глубоко задумывается над смыслом своего сна, однако все-таки воспринимает его скорее как «наваждение», а не как руководство к действию. С одной стороны, очевидно, что герой не проходит испытания души, а именно она нужна черту, но, с другой стороны, это объясняется безграничной верой раннего Горького в разум человека и полным неверием писателя в его духовные возможности, на что, собственно, указывают обращения черта именно к сознанию Фомы Мироновича. Но ведь речь идет о памятниках великодушия героя, значит, по логике вещей, черт должен был бы и обращаться к душе Фомы Мироновича.

Как и Горький, Андреев в своей новелле стремится выявить природу современного ему человека в кризисной ситуации.

Уже в первом абзаце читатель узнает, что «старый сановник, большой барин, любивший жизнь», в Бога не верит, поэтому для него приближающаяся смерть «ужасна до последнего ужаса». И это понятно - человек неверующий может воспринимает смерть только как конец всему, который ничем не может быть оправдан.

Но вот в дом сановника приходит черт, и сановник оживляется: «раз существует черт, то смерти настоящей нет, а есть какое-то бессмертие» [2: 7]. Однако черт требует от сановника срочно решить - идти ли ему в «окончательную смерть» или же «в особенную, несколько странную и даже подозрительную жизнь» [2: 9].

Черт предупреждает, что окончательная смерть связана с вечным покоем, небытием, молчанием, пустотой. «Вы исчезнете бесследно, ваше существование прекратится абсолютно, вы никогда не будете говорить, думать, желать, испытывать боль, радость, никогда больше не произнесете «я», - вы исчезнете, погаснете, прекратитесь, понимаете, станете ничто.» [2: 9]. Напомним, что андреевские образы-символы «тишина», «молчание», «ничто» связаны с острым осознанием писателем трагизма современной жизни.

Вечная жизнь в аду, обрисованная андреевским чертом, явно реминисцирована и заставляет припомнить рассказ черта Достоевского: «Люди принимают всю эту комедию за нечто серьезное, даже при всем своем бесспорном уме. В этом их трагедия. Ну и страдают, конечно, но... все же зато живут, живут реально, не фантастически, ибо страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие - все обратилось бы в один бесконечный молебен: оно свято, но скучновато. <...> Какие муки (на том свете. - О.К.)? Ах, и не спрашивай: прежде было и так и сяк, а ныне все больше нравственные пошли, «угрызения совести» и весь этот вздор. Это тоже от вас завелось, от «смягчения ваших нравов». Ну и кто же выиграл, выиграли одни бессовестные, потому что ж ему за угрызения совести, когда и совести-то нет вовсе. Зато пострадали люди порядочные, у которых оставалась совесть и честь. <...> Древний огонек-то лучше был» [5: 148-149].

А вот как андреевский черт объясняет принципы «вечной жизни»: «Ну, конечно, это не совсем то, чего бы вам хотелось, но тоже жизнь. У вас будут кое-какие развлечения, знакомства, разговоры. Вы будете жить вечно.

- И страдать? - пугливо спросил человек.

- Но что такое страдание? - брезгливо сморщился черт. - Это страшно, пока не привыкнешь. И я должен вам заметить, что если у нас и жалуются на что-нибудь, так именно на привычку. <.> На этой почве, знаете ли, у нас недавно вышли крупные беспорядки: требовали новых мучений. А где их взять? Кричат: шаблон, рутина. <.> Наш маэстро предложил грешникам: пожалуйста, мучайте себя сами. Пожалуйста!. <.> Теперь они придумывают» [2: 9-10]. Вместе с тем черт успокаивает сановника, что остались и старые методы, в частности, «огонь».

Реминисценциями насыщены и размышления сановника, напряженно решающего, на чем же остановиться в своем выборе: «Что такое страдание? - думал он. - Разве не страданием была вся его жизнь, а как хорошо было жить. Не страдания страшны, а страшно то, пожалуй, что сердце их не вмещает. Не вмещает их сердце и просит покоя, покоя, покоя. <.> но не вмещает сердце и радости., устает оно от радости.» [2: 11-12].

Трагизм ситуации, в которую попадает сановник, связан с последним выбором человека на земле - «жизнь или смерть».

Известно, что Л. Андреев стоял у истоков русского экспрессионизма и экзистенциализма, поэтому ситуация, в которую попадает герой может прочитываться двояко.

С одной стороны, сердце сановника просит отдыха («покоя» в обывательском понимании), черт же может предложить герою лишь равнодушный к человеку закон Рока, воплощающего невозможность постижения тайн бытия и обращающего личность в ничто. Сановник, как и герои писателей-экспрессионистов, «остро ощущает одиночество, несвободу, беспомощность перед лицом фатальных сил, роковых обстоятельств» [9: 260], поэтому он не способен оценить свою самоценность, а, следовательно, в пограничной ситуации сделать осознанный выбор, поэтому ему остается только уповать на волю случая.

Заголовок новеллы и ее заключительные фразы помогают понять читателю, как Судьба распоряжается долей сановника. Утрата «я», осознания самости личности, то есть выбор «полного нуля» (по Достоевскому) в мире потустороннем, в реальном мире оборачивается ощущением, что «гроб совсем пуст, и в нем нет никого, даже покойника, - так широки и гулки были звуки» [2: 12].

С другой стороны, ницшеанская концепция о смерти Бога привела в литературе к возникновению и концепции символистов-«декадентов» о богооставленности мира и ощущению, что человек становится игрушкой в руках злых инфернальных сил (напр., стихотворение «Чертовы качели» Ф. Сологуба), и концепции экзистенциализма о невозможности и абсурдности жизни людей без Бога. «Иначе говоря, человек живет в мире, где религиозная надежда умерла, а поэтому человеку как бы надо жить без высшего смысла и благодати.. Это означает, что человек покинут, беспомощен, потому что ни в себе, ни вовне ему не на что опереться.» [8]. Понятно, что теоретическое осмысление этого направления появится значительно позже, но на интуитивном уровне Л. Андреев многое прозревал в своих произведениях.

С экзистенциальными ощущениями герой впервые сталкивается незадолго до смерти, в шумной компании вдруг ощутив себя отчужденным от мира веселья, необыкновенно одиноким.

И в окончательном решении сановник стремится снять с себя всякую ответственность за свой поступок, поэтому полагается не на свой свободный самостоятельный выбор, а на Судьбу. Понятно, что в таком случае любой росчерк пера героя не сможет его удовлетворить («что же я наделал»).

Итак, анализ показал, что проблема природы человека, его возможностей и выбора глубоко осмыслялась писателями Серебряного века. Причем рассмотренные произведения опираются на структуру главы романа «Братья Карамазовы» «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» и открытия в изображении черта Достоевским. Вместе с тем, как показало исследование, писатели, выявляя несовершенную природу современного человека, объясняли причины ее несовершенства по-разному. Ранний Горький, уповая на разум, не верил в экспрессионистического и экзистенциального возможности духовных сил человека. Л. Андреев мироощущений и, таким образом, делал шаг вперед же вскрывал трагизм бытия человека сквозь призму в понимании природы человека ХХ века.

горький андрєєв брат карамазов

Литература