"Дневник Сатаны" Л. Андреева как сращение интимного и художественного дневников

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Финальный незаконченный роман «Дневник Сатаны» (1919) - эпатаж, экзистенциально ориентированный гротеск, в котором писатель, формально дистанцировавшись, взирает на мир глазами своего посланца Сатаны, подытоживает художественные поиски, философскую рефлексию Л. Андреева, синтезирует его важнейшие мигрирующие темы: роковая предопределенность судьбы человека (хрупкой куклы театра марионеток, чья «фарфоровая головка поворачивается», повинуясь дергающей за нитку «руке» [3, c. 193]), раздвоенность его сознания, относительность поту-/посюстороннего, правды - лжи, наличие стены, имманентной внутренней бездны в человеке, парадоксальность, абсурдность мира, недолговечность любви.

Л. Андреев вновь осмысляет, на этот раз посредством Сатаны, имманентный страх Человека, осознавшего, что он не вечен. Переплетение условно автобиографического, автопсихологического и собственно художественного становится особенно наглядным при сопоставлении текста с записями дневника Л. Андреева. Так, 25 апреля 1918 г. он отмечает, что одной из «самых мучительных пыток на свете» является «ежечасное ожидание смерти и страх ее, томительный и непрерывный, стоящий вне воли и сознания» [10, c. 51]. Его захлестнул постоянно ощущаемый «гнет хаоса, то есть сознание того, что вот сейчас, сию минуту, все может исчезнуть, превратиться в некий непреодолимый вихрь» [1, c. 202]; преследовало ежечасно «ощущение бездны». Это чувство не может быть объяснено исключительно «физиологическими причинами - больным сердцем, которое с молодости ежесекундно напоминало ему о том, что оно непрочно, что в любое мгновение оно может остановиться» [Там же, c. 279]. Андреев, подобно Сатане, шел по краю пропасти, чувствуя провал.

Постоянный страх смерти, присутствующий в сознании всего постницшеанского поколения, философско-художественном сознании ХХ века, находил выход в нескончаемой рефлексии: бросить ли вызов Року в заранее предначертанном сценарии «жизни Человека», «уйти ли самому, когда захочешь, или покорно, не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача», ждать, когда Смерть «щелкнет выключателем» [3, c. 221]. Мотив увековечивания себя в своем творчестве как спасение от небытия, например, становится ведущим в поэтике Унамуно; ужаса опасности погружения во «тьму безначалия» [10, c. 51] - у Л. Андреева. У «стены Беспамятства» оказывается и Сатана, «идя» от обратного, от человека, - ибо нет развития, но есть лишь движение по кругу. Слово «беспамятство» звучит своеобразным лейтмотивом шесть раз на протяжении всего романа. Как Человек осмеливается на тотальное абсолютное проклятие, так и Сатана, типичный постницшеанец, допускает возможность вызова, ощущения хоть на мгновение бессмертия, изъятия своего духа «из оборота», из «круга железного предназначения» («придя из ночи, он возвратится к ночи и сгинет бесследно в безграничности времен, не мыслимый, не чувствуемый, не знаемый никем» [5, с. 146]) - и тогда свет от свечи его засияет, но в неведомом месте, ибо Мрак тотален.

В XIX и в XX веках, в ситуации глобальной поступательной дехристианизации, в мировой литературе отчетливо проявляется тенденция постижения психологической мотивации евангельских персонажей. Мир бунта, игра героя-романтика своей жизнью с запредельным хаосом являют собой переходную ступень к иррациональному обезбоженному миру абсурда - в новом непостижимом мире происходит переакцентуация образа первобунтовщика. Дьявол, трансформировавшись из отрицательного библейского символа в образ, предельно приближенный к человеку, дается в близком ракурсе, усложняется и, в рамках абсурдного мира, интерпретируется психологически как личность абсурда. После провозглашения Ницше смерти богов центр притяжения очага мирового зла, ранее ориентированный на Сатану, сдвигается; функции мирового зла переходят к Судьбе и Року. В душе человека ХХ века, ставшего игрушкой иррациональной стихии, смещаются абсолютные некогда ценностные категории, утрачивается гармония равновесия, водворяется Хаос. Беснуется сумасшедший Март - антропоморфизируемый Л. Андреевым символ разгула хаотичной стихии. И достаточно лишь взглянуть на кардинала Х. (ибо страх смерти отражался на нем с бессознательной силой), чтобы «всеподданнейше поклониться Великому Иррациональному» [3, с. 179].

Л. Андреев практически повторит слова Ш. Бодлера: «Я не шучу, когда говорю о Дьяволе, живущем в людях…» [4, с. 663] и воплотит их в своем Сатане. В романе Л. Андреева преобладает оригинальная логика - не религиозная, но укорененная в мировой традиции культурно-историческая, психологическая. Писатель видит в Сатане, прежде всего, ипостась человеческую, уравнивая Богоборца и Человека, сближая их, выстраивая отношения не по вертикали, а по горизонтали, делая человека не только равным дьяволу, но и более сильным. Сатана Л. Андреева - фактически дьяволочеловек-романтик c сильным экзистенциальным вектором, тонко и глубоко почувствовавший красоту и хрупкость мира. Его мир движим любовью, в его подсознании заложена память о любви, также дуальной: единственная возможность «бросить быстрый взгляд в самое Вечность» [3, с. 190] проклята «проклятием однообразия».

«Дневник Сатаны» отражает восприятие Л. Андреевым концепции сверхчеловека Ницше, ставшей основой и ориентиром художественно-философского творчества целого поколения. Образ Магнуса имплицитно проецируется на некоего высшего типа, гиперборея - он обособляется с брезгливым пренебрежением от тех, кого антихристианин (1895) Ницше назвал «лишь человечеством», ибо «надо стать выше человечества силой, высотой души - презрением...» [11, с. 632]. Он жаждет «молнии и дел», оставаясь вдали от «счастья немощных, от “смирения”», проповедует то, что повышает в человеке «чувство власти, волю к власти, самую власть», поет радость «преодолеваемого противодействия» [Там же].

Герои Л. Андреева сознательно отвергают нравственные ориентиры, определяемые абсолютным первоначалом, ибо бога, высшего судьи, для них уже нет, критерий истинности морального стал относителен, нравственное превратилось в предрассудок, вызывающий искреннее презрение; все стало позволено. Поэтому Магнус и его предшественник Керженцев («Мысль», 1902) не мучаются, преодолевая внутреннее нравственное сопротивление, отвращение от насилия, в отличие, например, от Раскольникова. Однако, совершив убийство, Керженцев уничтожает тем самым и всю прокламируемую относительность добра и зла. И утрата своей исключительной реальности, мысли - выявление в себе непостижимого им самим и, как следствие, сумасшествие - это имплицитная авторская точка зрения, несводимость человеческого к рациональному, расплата героя за нарушение нравственного порядка. Приговор, авторская оценка Магнусу также вытекает из объективного смысла романа. Причина крушения - в самом человеке. Для Л. Андреева гипотетическая возможность, перспектива возрождения утеряна. В отсутствие абсолютного начала как во внешнем, так и в себе уделом его личности становится тотальное одиночество. Бог похоронен. Времени нет - все смешалось, бессмысленно: «Брось метр и весы и слушай так, как будто за твоей спиной не тикают часы, а в твоей груди не отвечает им счетчик» [3, с. 192].

Л. Андреев скорбел, что «нижечеловек» плодится с каждым днем, и, вслед за Ницше, культивировал волю, силу и мощь, энергию, гений (в искусстве) - дух «всех свободных умов, смеющийся бури», дикий и свободный, добрый и неукротимый, который «дает крылья ослам», приходит, как ветер, от которого «моря дрожат и прыгают», как ураган, «для всякого “сегодня” и для всякой толпы»; он ненавидит «чахлых псов из толпы и всякое неудачное мрачное отродье» [12, с. 362]. Л. Андреев видел пред собой людей-зверей, слабых и безвольных, не знающих «границы собственного я (а точнее, по ницшевской терминологии, своего “сам”») [6, с. 425]; вырождение нравственности, низводимой на уровень лицемерия. И если сам Сатана - «отвратительная помесь Сатаны с американским медведем», то Магнус - самый отвратительный из кроликов, «помесь кролика и... Сатаны». Его Магнус - персонификация гипертрофированного абсурдного прожекта трусливого кролика-дьявола, возомнившего себя воплощением идеи сверхчеловека Ницше. Однако, рассуждая о реалиях Совета и видя в них не что иное, как «гримасы Сатаны», автор записывает в своем дневнике 29 августа 1918 г.: «…перед этой пышной действительностью всякий вымысел нищенски бледен» [10, с. 141].

Несобственно-прямой речью Л. Андреев вводит свою оценку Магнуса. Это гений с «сатанинским умом, знавшим в мире только себя и свою волю», презирающий человечество, пренебрегающий идеей как божественного, так и сатанинского, Бог, который «даже с Олимпом не пожелает разделить своей власти» [3, с. 249]. Не случайно Сатаной, сразу почувствовавшим в Магнусе упрямство и волю, овладевает нелепая робость, будто его собственная сатанинская воля «сгибается» под тяжестью неведомого груза. Ибо и воля, и честолюбие Магнуса - более сатанинские, нежели у самого Сатаны.

Антихристианин не приемлет «испорченности» современного человека, понимаемой как dйcadence, упадок, недостаток «инстинкта роста, устойчивости, накопления сил, власти», и «все, что происходит из слабости» («слабые и неудачники должны погибнуть»). Планам Магнуса также совершенно чуждо христианское сострадание, они исходят из анти-сострадания; он неумолим, хотя и задается экзистенциальным вопросом (а вслед за ним и Сатана) о пределах, «границе человеческого» [Там же, с. 225], ибо «человеческое безумие» заразительно.

Собственно говоря, взгляды Л. Андреева, Сатаны и Магнуса на Человеческую Личность, «самое богатое и самое лучшее на земле» [10, с. 244], имеют точки соприкосновения. С той только разницей, что если Сатана и Л. Андреев (см. «Дневник») мучаются «человекоподобным» «червячком», то Магнус его ненавидит.

Точка зрения обоих главных героев - и Магнуса, и Сатаны - на человечество коррелирует с позицией самого автора (ибо человечество в изображении Л. Андреева также дуально; раздваивание и тенденция к развоплощению как характерная особенность свойственны в целом его образам), и каждый из героев сосредотачивается по преимуществу на одной из ее ипостасей: Магнус видит человека, проливающего кровь и лгущего, он научился «ненавидеть и презирать человека», Сатана - загнанного в тюрьму собственного тела, не способного увидеть, понять и выразить сущностное, страдающего в роковой предопределенности жизненного пути и обреченности на смерть. Восприятие смерти как сбрасывания цепей равно является логичным заключением для полярных точек позиции. Это парадоксальное совпадение структуры причинно-следственного комплекса человека автора и его героев-антагонистов обусловлено тем фактом, что концепция самого автора многопланова. Каждый из его героев и является отражающим полотном одной из сторон неоднозначной авторской системы взглядов. роман литература евангельский сатана

Для Магнуса человек - в массе своей «существо отвратительное» [3, с. 248]. Это «человекоподобное» [Там же, с. 249], подавляющее и подчиняющее себе даже гения, «двуногое», желающее «залезть в историю» [Там же, с. 284]. И все, что делает человек, хорошо в начале, «прекрасно в наброске - отвратительно в картине» [Там же, с. 248], вырождается на корню - «начинает гений, а продолжает и кончает идиот и животное»: нагорная проповедь получает реальное воплощение в кострах и обезьяноподобном кардинале X., массы «всякую литургию кончают бесстыдством». Здесь мизантроп Магнус в достаточной степени говорит словами самого Л. Андреева, о чем свидетельствует его публицистика, а также сопоставление с записями позднего «Дневника» писателя, выражает позицию отчуждения зрелого Л. Андреева, его взгляд на человеческую экзистенцию, неоднократно выражаемый им в своих произведениях. Так, Л. Андреев отрицает «современное двуногое существо без перьев, которое овладело только внешними формами культуры, а по существу в значительной доле своих инстинктов и побуждений осталось животным» [6, с. 424]. Проблема имманентно присуща человеку, коренится в самом существе человека, «животного, в массе своей злого и ограниченного, склонного к безумию, легко заражаемого всеми болезнями и самую широкую дорогу кончающего неизбежным тупиком» [3, с. 249]. Андреев видит ситуацию человеческой экзистенции как априори тупиковую. Он чувствует свою собственную потерянность в дни «господства четвероногих и низких лбов» [10, с. 33], «массы равноправно блеющих и мычащих» [Там же, с. 35]. Это «обглоданное» человечество. Полотно подобно всемирному размаху «Стены», с той разницей, что взгляд в «Стене» направлен изнутри, а в «Дневнике Сатаны» - извне: «…пойдет на штурм!.. И кто знает... да, кто знает... а вдруг он этой массой действительно сломает стену?» [3, с. 265]. Вариант позитивного решения проблемы сноса стены, поставленной уже в одноименном рассказе, видится лишь как гипотетическое развитие авантюрных античеловеческих планов.

Причины метаний эсхатологического толка Л. Андреева как внешние - нарастающее «безумие мира» [10, с. 284], так и внутренние - его остракизм. Роман изобилует образами пространственно-временной безграничности, неопределенности (пространство, бесконечность, звезда, пустота, вечность, мрак, безмолвие, слепота, туман, пропасть - как географическая и духовно-психологическая категории) и конечности, ограниченности (стена, закон). Андреев - «изгнанник трижды». Потерян малый дом - дача в Финляндии; а также большой дом - Россия; и третий, духовный, уровень, «самый просторный дом», «куда уходила душа», ушел «вместе с гибнущей Россией» [Там же, с. 323]. В окружающем, в действительной жизни, в русской истории Л. Андреев видит «типичную картину сумасшедшего дома, колоссального сборища умалишенных» [Там же, с. 79], ибо вся Россия - великий и страшный сумасшедший дом. И поэтому единственный возможный ракурс - изнутри, сквозь решетку сумасшедшего дома, где живой ум парализуется и появляется новый вид «умоподобного» [Там же], «человекоподобного» [Там же, с. 80]. Сравним - и в романе кардинал Х. «человекоподобен» и «умоподобен».

Магнус отчасти отражает метания автора, его «жизнь в тумане» [Там же, с. 125]. И ему претит засилье чужеродного элемента, «чужой породы» [3, с. 264]. Он не может и не желает допустить, чтобы человектолпа (ибо их стало так много, что даже смерть не успевает), «всякая двуногая мразь также называлась человеком». Сравним - Л. Андреев о своем настоящем «отвращении к жизни»: «Все, в чем есть малейший намек на глупость или уродство, вызывает отвращение, чувство порою физической тошноты» [10, с. 187-188]; «я дошел до отчаяния, до последней мрачности» [Там же, с. 197].

Однако категории Счастья и Гармонии неотделимо связаны в сознании писателя с образом России, и, чтобы чувствовать себя счастливым, он не должен «забыть о том, как живут в России» [Там же, с. 145]: «Отчего нельзя оставить и эту мать, что зовется родиной, раз стала она шлюхой и тварью продажной?» [Там же, с. 107]. Андреев всю жизнь «носил Россию в себе, как верующий носит бога» [1, с. 202], но после свершения революции у него появилось новое, всепоглощающее чувство - «болезнь России» [Там же, с. 98], а все личное - отошло на второй план: то внутреннее «я», которое в его жизни играло первенствующую роль, вдруг оказалось «забытым, уничтоженным, бесполезным» [Там же, с. 99]. Образ России в сознании Л. Андреева не равен образу русского человека: «Мне жаль Россию, но не жаль русских» [10, с. 106], - отмечает он в своем «Дневнике»; хотя восприятие России Л. Андреевым близко восприятию русского народа, который он также не в силах отвергнуть: «Он несчастен, побит, унижен, и я не могу от него отказаться. Это глупо - и непреодолимо» [Там же, с. 107]. Сравним - ощущение «тоски и бездомья» Сатаны.

Кровавый нигилистский план Фомы - бунт, ниспровергающий базовые законы бытия и алчущий «пустить смерть в загородку» [3, с. 264]. Разговор Сатаны с Магнусом о целях последнего, напугавших даже исчадие ада, - сотворить и взорвать новый динамит, имеющий «волю, сознание и глаза», зарядить новый «снаряд», нового Человека - является субстанциональным осмыслением Человека и Бога самим Леонидом Андреевым. Это потенциально ориентированное на опытное доказательство рассматривание Магнусом динамита в психологическом ракурсе. И если научные знания в мире разделены и обособлены, человек не умеет ими пользоваться комплексно, «рука с полными десятью пальцами» - редкость, то рука самого Магнуса - «ровно десять тонких, злых, умных мошенников» - характеризует интеллектуала-экспериментатора, еще одного типа в галерее, куда уже вошли Керженцев, Фивейский, Иуда.

Магнус - не философ-созерцатель, но экспериментатор, борец, «воин на поле жизни» [Там же, с. 207] - также задумал осуществить необходимый «опыт», взрыв. Образ Магнуса с его невнятными и абсурдными целями можно трактовать как персонификацию «нового героя» [4, с. 663] русской революции, Дьявола, большевика и лично вождя пролетариата, если мы учтем комментарии, сделанные Андреевым по этому вопросу в его «Дневнике» и в последних статьях. Так, Ленин - «сверхмерзавец» [10, с. 147], «Иуда, у которого нет совести» [Там же, с. 56], «мясник» [Там же, с. 54]; подобно Магнусу, он «относится к человеку с величайшим презрением и видит в нем только материал» [Там же, с. 36]; «слово человек было выкинуто из большевистского словаря» [4, с. 662]. Человеческая личность - самое ценное на земле, а «марксизм убил личность вконец» [10, с. 243], - подытоживает Л. Андреев: «Даже в аду есть какой-то закон, иерархии, порядок. И если я буду когда-нибудь писать истинный ад, то откажусь от благодушных предрассудков и за образец возьму Ленинское царство» [Там же, с. 61-62]. Революция в России - это «Хаос и Тьма» [9, с. 650], разгул Бунта. Подобно войне, это «малоудовлетворительный способ» разрешения споров, и подтолкнуть к ней может лишь «низкое состояние Двуного» [10, с. 37].

«Катастрофа» [Там же, с. 33] разделила мир Л. Андреева на «до-катастрофический» и мир «революционного разложения» [Там же, с. 36] - в изобилии «толпы» и при «отсутствии личностей», индивидуальностей с их сознанием и волей [Там же, с. 299]. Мир Сатаны также делится «на вчера и сегодня» - это раздел времени, переход границы; а люди в понимании его и Магнуса - марионетки. Царящее повсеместно, растущее, «вечное и безнадежное» [Там же, с. 178, 181] безумие мира, на которое неоднократно указывал Л. Андреев, постепенно выкристаллизовывает в сознании писателя «образ единого мирового дурака, фигуру почти апокалипсическую» [Там же, с. 166]. Представляется уместным сопоставить «дурака» с собирательным, неперсонифицированным двух-, а затем шестиглавым образом «сотрудников» Магнуса, символических агентов без лица.

Свой собственный мир видится Андрееву не иначе чем «фантасмагория». Личное «предельное» [Там же, с. 151] состояние, ощущение «петли» [Там же, с. 117], мрачное и душное, отчужденность и одиночество автора, «полное и всемерное» [Там же, с. 151], постоянное «чувство пролетающих секунд» [Там же, с. 155] во многом предопределили апокалипсический характер «Дневника Сатаны». Не случайно работа шла нелегко, с перерывами и возвращениями. Слишком много «своего» переносил и воплощал в романе Л. Андреев.

Среди записей «Дневника» Л. Андреева (9 апреля 1919 г.) встречаем такую: «…сосредоточенно прочел весь “Дневник”, немного позабытый, и открыл в нем достоинства и интерес, которых не замечал раньше. Под этим зарядом сел продолжать, вернее, кончать, и будто пошло хорошо, а вот теперь - снова что-то отталкивает от вещи. Не могу…». «Злая и мрачная вещь» - так характеризует Л. Андреев своего «Сатану» [Там же, с. 146]. Форма дневника и выбрана с целью «широко и ново поставить старый вопрос о маленьком, злом и несчастном человеке и его жизни. Как “Сатана”, я могу сплавить и всю мою теперешнюю злость и мрачность» [Там же, с. 143].

Сатане сразу понравилось быть Человеком, переживать «чудную поэму» вочеловечивания. И человеческое, по сути авторское, оказалось ему весьма близко. Л. Андреев исследует посредством Сатаны экзистенциальные проблемы, давно и всецело занимающие его ум и уже нашедшие выражение во многих его произведениях («Мои записки», «Правила добра», «Судьба Человека» и др.), устанавливает «соотношения между личностью, мною, - и Россией, человечеством» [Там же, с. 233]. Путь познания человечества Сатаны - одновременно и путь самопознания и философской самоидентификации самого Л. Андреева. Писатель практически вживается в роль Сатаны; и в этом случае представляется возможным говорить об автобиографическом подтексте психологического типа, о спаянности автора со своим Сатаной, психологическом самовыражении в образе, относительной его автобиографичности. Сатана становится своеобразным двойником Л. Андреева. Это дневник Сатаны, но в достаточной мере это и оригинальный в своем художественном воплощении личный дневник самого Л. Андреева. Очень уж созвучны мысли, чувства, система философских взглядов автора, выраженные в его собственном «Дневнике» и дневнике его героя, и прежде всего это абсолютное одиночество и сама концепция человека, его души, жизни, обостренное переживание недолговечности существования человека на земле, его подвластности Року.

Сам Л. Андреев [Там же, с. 25-26] ощущает приступы черной бездны небытия (нулевое состояние безмолвствующей, точно мертвой, души, «страшное молчание внутри» [Там же, с. 26]) и наличие в самом себе мертвеца или, еще хуже, «заживо погребенного в темнице и тесноте гроба», смутно взывающего к кому-то смутному. В дневнике (24 июня 1919 г.) Л. Андреев записал: «…все подполье души, ее подвалы, подземелья и темные углы полны трупов, крови, слез, образов людей глупых и подлых, мира грязного и ничтожного. Голос человека минутами вызывает у меня ужас и всегда - тяжелую тревогу, которую с трудом подавляешь. Все кажется, что это кричат, говорят, идут, сидят и поют - убийцы. Картины цветущего луга, которые я накладываю сверху, вдруг прорываются, тают, становятся кисейно прозрачными, и в прорывах их - морды убийц и идиотов - лицо мертвеца под цветистой кисеей» [Там же, с. 185]. Это воплощение извечной двойственности Л. Андреева («я снаружи, он внутри меня, холодный, тяжелый, немой» [Там же, с. 26]), его ощущения «живой могилы» [Там же, с. 205], состояния «междужизния» [Там же, с. 201], прохождения очередного «круга ада» [Там же, с. 255]. Он сам, как и любой другой человек, практически «вместил в себя Бога и Сатану», страшно томящихся в этом «тесном и смрадном помещении» [3, с. 220]. Герой Л. Андреева суть сращивание человека и зверя, бога и дьявола, мадонны и проститутки. Тема дьяволочеловека - субстанциальная для Л. Андреева; уже в юности будущий писатель, фантазируя бесконечно, два или три года «провел в мучительных поисках “Демона”» [2, с. 632]. Дьявол в определенном смысле жил и в самом Л. Андрееве: «Я поймал Дьявола, проглотив его, - но он жив - и во мне… И уже точно не одного Дьявола проглотил я, а тысячу Дьяволов со всем их дьяволовым отродьем; день и ночь жрут они внутренности, копаются, роют, сделали себе постоянное жилище со всеми удобствами», - отмечает писатель в своем дневнике [10, с. 52].

Л. Андреев чувствует в современной действительности воплощение «дантовского ада» [4, с. 656], наподобие его героя Сатаны, получившего свой «небольшой дантевский ад» [3, с. 199], видит Дьявола, «гримасы Сатаны» [10, с. 141], его «глумливую улыбку» [4, с. 664], переходящую в громкий и зловещий смех - над Разумом и самой совестью: «Я не шучу, когда говорю о Дьяволе, живущем в людях, об этом великом мастере лжи и обмана, знаменитом комедианте, устроителе беспримерных исторических маскарадов, где его любимой маскою является костюм святого» [Там же, с. 663].

Автор, который неоднократно обращался к дневнику с целью литературной мистификации, по сути, отрицал дневник. Cреди записей Л. Андреева собственно о дневнике встречаем такие: «Повседневность - так было бы правильнее назвать этот дневник, в котором так мало дневника. Больших чувств и длинных мыслей избегаю. О многом не решаюсь написать… Да и вообще возможен дневник на общем языке? Если это истинное личное, и действительно для себя и с самим собой, то должны быть не обычные слова и буквы, а какие-то свои значки, тот естественный шифр, каким выражает себя душа, когда она сама с собою. <…> Те темные и глубокие подвалы и потаенные каморки, куда немедленно удаляешься, как только ушли гости (собеседники), в хороший литературный дневник не попадают. < …> …что за охота пускать их - хотя бы и “благороднейших” - в свои потемки, где и сам блуждаешь с осторожностью и опаской?» [10, с. 95]; «…до сих пор так и не могу найти смысла в дневнике. <…> Так или иначе, рано или поздно, а кто-то будет читать эти строки, и я вовсе не хочу отдавать ему своей души - кто бы он ни был, друг, сын, жена. <…> Если для некоторых переживаний достаточно сочувствия, то душа требует большего: будь мною и не оскорбляй сочувствием. А кто это может дать? Это и есть: одному жить, одному и умирать» [Там же, с. 109].

Слово «чужой» становится конструктивно образующим как в жизни Л. Андреева, так и собственно в его романе. Оно встречается полтора десятка раз, составляя перекрестные цепочки, конструируя тотальное отчуждение всего и вся: чужая игра, чужая религия, платье, шепоты, взоры, текст, человек, голос, стихия, Магнус, боль, порода, завод. Отметим, что слово «ничтожный» (и производные - уничтожать, самоуничтожение), многократно встречающееся в романе, также ведет свой относительно автономный мотивный ряд: это и король, и душа, и человек.

Выход из относительного бытия автор видит лишь один: в вечное молчание настоящей смерти. Сатана фактически находится в зеркально противоположной ситуации. Если в Л. Андрееве смешивается «тонкий слой чего-то еще живого, говорящего и изображающего» [Там же, с. 26] с чем-то потусторонним, то в живом Сатане ощущается прослойка первого хозяина тела.

Раздвоение сознания Сатаны, соединение в нем несоединимых в теории категорий посюстороннего - потустороннего, человеческого - дьявольского объясняется самим ходом повествования: пустующее помещение изначально довлеет подспудным присутствием духа первого хозяина, определяя развитие сверхразума в сторону все большего вочеловечивания. Слабнет метафизическое зрение, слух - все больше удаляется истина. Сатану покидает память. Непроницаемая стена «Беспамятства» воздвигается вокруг него - через нее не проникают голоса откровения. Он забывает огненные слова, которые извергла раскаленная преисподняя, он забывает «что-то», дорогу к своему миру, он, как в тумане, чужд двум мирам, «человеческое дело» - также не его. Его гнетёт двойная тяжесть: земли и неба. Сатана, вочеловечившись, тем не менее сохраняет в памяти подсознания первородные ощущения, недоступные логике, но чувствуемые интуитивно, - Вечность, беспредельность. Он вслушивается во что-то далекое, неотчетливое, пытаясь поймать ускользающую истину: «Или оно только в моей памяти, то, что я хочу услыхать? И тысячи километров - это тысячи лет моей жизни?» [3, с. 253] Отсутствие памяти - сугубо человеческое качество, по Л. Андрееву. Не обладает памятью и Мария, не может вспомнить Консуэла («Тот, кто получает пощечины», 1915). Топпи одновременно все помнит и все забыл - он стремится забыть, и скоро забудет, он забыл уже свое истинное происхождение. Экзистенциальные слова «забыл», «беспамятство» звучат на протяжении всего романа. Сам Андреев отмечает, что в самом начале войны «будто бы прозрел что-то помимо человека, а потом забыл…» [10, с. 264]. Это тень Бога.

В сознании Андреева всегда было место «двум правдам двух миров, друг другу противоположных и враждебных», пониманию, что в «человеческом сознании не бывает незыблемой истины» [1, с. 254]. Драму раздвоения переживают, вслед за Л. Андреевым, многие его герои: помимо Сатаны, это и Керженцев, и Василий Фивейский, и Иуда, и «дедушка». Этот повторяющийся мотив можно охарактеризовать как традиционный элемент литературного повествования Л. Андреева, один из наиболее частотных и эстетически значимых, функционирующий преимущественно на внутреннем уровне, подобно мотивам лирических произведений.

Сатана практически сразу по вочеловечивании реализует и чисто человеческую особенность, свойственную, прежде всего, самому автору, - вчувствования, которую можно было определить как экзистенциальную тревогу, экзистенциальный ужас. Она воплощается в традиционных метамотивах поэтики Л. Андреева, остро переживаемых: тотального одиночества («во всей вселенной Я один!» [3, с. 143]; сравним: «…живу я в темном одиночестве. <…> …один, всегда один» [10, c. 28]; «oдиночество полное и всемерное» [Там же, c. 51]); неотвратимости Рока (гибель в «назначенный час»); быстротечности и хрупкости «гнусной», несчастной жизни человека - «штучки», «хитрого и жадного червячка», олицетворяемой образами сердца-счетчика, бутылки из-под шампанского, наполненной кровью, куклы-марионетки; темноты в глобальном понимании - бессилия глаз, отражающих, но не способных увидеть глубинный смысл тщеты разума и «нищенской сумы»; относительности и взаимоперетекаемости правды и лжи. Ложь тотальна, с той разницей, что пророки лгут свободной ложью игры, а ложь человека - «заячья». Сатана, подобно Иисусу, готов оплакивать страдания человека, совместившего в себе слово Бога и действие «скота», его жизнь в вечном смятении и муке, безысходность печали его души, «отданной на вечное распятие» [3, с. 220]. Основная борьба человека - внутренняя, это извечное противостояние самому себе («я» как «единственный враг моего “я”» [10, с. 432]; «тысячи лет бесплодно борется с собою человек» [3, с. 220]), ибо Человек разделился в себе изначально, по своей сути будучи порождением Бога и Сатаны.

Характерны свидетельства сына Вадима о душевном состоянии отца, находившем выражение как в его дневнике, так и в его творчестве: Л. Андреев, сосредоточенный на своем «тяжелом и страшном душевном мире» [1, с. 39], ощущавший повсеместно «двойной смысл», «бессмысленность и ложность» [Там же, с. 41] всего, что он делал, «непреодолимое одиночество» [Там же, с. 40], жил «странной, очень нервной и вместе с тем ненастоящей жизнью» [Там же, c. 60], в которой чувствовался «элемент надрыва» [Там же, c. 41], и, доверяясь своему внутреннему чувству, «ожидал, что с ним должно произойти несчастье» [Там же, c. 98].

Сатана также экзистенциально одинок и потерян, завис в состоянии между, ищет себя, не зная, кто он - Каин или Авель. Изначально вочеловечившийся принял человеческое только наполовину. Сатана двойствен и находится в пограничной ситуации: войдя, но не погрузившись полностью в «человечность», одной рукою все еще держась за небо, он сопределен небу и земле. Его взгляд «оттуда», из-за границы, сильно отличается от его взгляда «отсюда». Идет постоянная параллель сравнения здесь - там. Фактически это состояние коррелирует с «башенным одиночеством» [10, c. 44] самого Л. Андреева, когда «повисаешь между землей, людьми и луною». Ветер воет, душа наполняется мутными «свистами, призраками угрожающими» (сравним с сумасшедшим Мартом). Сатана ищет пути самовыражения, выделения в себе человеческого. Таким образом, Л. Андреев исследует традиционно границы человеческого. И если в «Моих записках» поиск ориентирован на распознание и выявление зверя в человеке, то в «Дневнике Сатаны» - дьявольского в человеке.

Образ Сатаны допускает трактовку в определенном смысле геометрическую. Он отражается/противопоставляется своим двойникам. Двойник ХХ в. - проекция человека на трансцендентный мир, высвобождение в человеке иррационального запредельного начала. Помимо Магнуса и Топпи, а также Человека с ярко выраженным экзистенциальным вектором сознания, в котором можно видеть самого автора, это еще и прямое сопоставление с обретшим плоть, воплотившимся в человеке, вочеловечившимся Сыном Божьим Иисусом Христом. На это указывают, прежде всего, и сам используемый автором христианский термин, и сопоставимость их страданий в земной жизни.

Андреев, как и Достоевский, полагал, что источник зла коренится в самом человеке. Но в его случае свобода, при отсутствии нравственных запретов и ориентиров, оборачивается разгулом разрушительной иррациональной стихии. Так, например, граница человека - зверя зыбка: слишком велика вероятность того, что «дедушка» обнаруживает свои изначальные инстинкты, осознает дьявола в себе, распознает Хаос и стремится их обуздать, что на теоретическом уровне выливается в математическую формулу «решетки».

Помимо латентных апокалиптических реминисценций, коими изобилует весь роман (это и пророчества Савонаролы, и образы великого вечного города и Вавилонской блудницы), мотив апокалипсиса - непосредственно - воплощен в сцене внезапного сумасшествия и крушения поезда: игра иррационального с использованием интертекстуальных образов темноты, стен, хохота; катастрофический полет всего и вся «к черту», подчеркнутые натурализм и абсурдность, сюрреалистическое сужение пространства, активная вовлеченность неодушевленной и мертвой материй. На уровне глобальном, текста, мотив выражен символическим предельным противостоянием относительно добрых, дьяволочеловеческих (в абсурдном воплощении Сатаны), и злых, человекодьявольских, сил в борьбе за власть на земле, что трансформировалось в попадание Сатаны в «скверную историю», при отсутствии или полном попустительстве сил собственно божественных. Абсурд сцены усугубляется тем, что Сатана - единственный, кто обладает человеческим сердцем, в отличие от собственно людей.

Подводя итог, еще раз подчеркнем, что Л. Андреев не просто перекликается со своими героями (Сатаной и Магнусом) в понимании архитектуры личности; эти персонажи, при всей их видимой оппозиционности, - прямая проекция авторской философской экзистенциальной концепции, отраженной в этом своеобразном интимно-художественном мистифицированном личном дневнике: печаль души человека, одиноко борющегося с самим собой, нескончаема и страшна; ситуация - тупиковая, это зажатость между стеной и бездной в ожидании и предчувствии апокалипсиса, знакомое всякому типичное ощущение эпохи разлома, движения в никуда.

Список литературы

1. Андреев В.Л. Детство. М.: Советский писатель, 1963. 292 с.

2. Андреев Л.H. Автобиографическая справка // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 1. С. 630-634.

3. Андреев Л.H. Дневник Сатаны // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 6. С. 135-286.

4. Андреев Л.H. Европа в опасности // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 6. С. 656-665.

5. Андреев Л.Н. Жизнь человека // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 3. С. 145-198.

6. Андреев Л.Н. Москва. Мелочи жизни // Андреев Л. Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 6. С. 420-427.

7. Андреев Л.Н. Мысль // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 1. С. 391-435.

8. Андреев Л.Н. Тот, кто получает пощечины // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 5. С. 558-630.

9. Андреев Л.Н. S.O.S. // Андреев Л.Н. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Книжный клуб «Книговек», 2012. Т. 6. С. 638-651.

10. Андреев Л.Н. S.O.S. Дневник (1914-1919). Письма (1917-1919). Статьи и интервью (1919). Воспоминания современников (1918-1919). М. - СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. 598 с.

11. Ницше Ф. Антихрист (Проклятие христианству) // Ницше Ф. Сочинения: в 2-х т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 631-691.

12. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Ростов-на-Дону: Феникс, 2000. 416 с.

Размещено на Allbest.ru