Оппозиция бывшее (сущее) в письмах М. Цветаевой к В.Н. Буниной

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОППОЗИЦИЯ БЫВШЕЕ/СУЩЕЕ В ПИСЬМАХ М. ЦВЕТАЕВОЙ К В.Н. БУНИНОЙ

О.К. Крамарь

Статья посвящена рассмотрению оппозиции бывшее/сущее как смыслового и композиционного стержня эпистолярного общения М. Цветаевой с В.Н. Буниной.

По собственному признанию М. Цветаевой, переписка была одним из любимых ею видов общения. Этот вид общения казался ей более совершенным, нежели общение устное, так как был свободен от сиюминутных житейских обстоятельств, давал большее ощущение раскованности и открытости и позволял человеку быть «одареннее (и душевно, и словесно)» [1]. Эпистолярное творчество предоставляло поэту бесценную возможность вырваться из плена повседневности и переместиться в другую временную и пространственную сферу, в сферу жизни души, в область «сна - наяву». «В письмах я сразу делаю огромный шаг навстречу другому», - признавалась М. Цветаева.

Исследователи, пишущие о своеобразии эпистолярного стиля Цветаевой, практически единогласно отмечают следующую его особенность: делая «огромный шаг навстречу другому», Цветаева создавала модель «воображаемого собеседника», и часто этот, созданный ее воображением образ был весьма далек от своего прототипа. В письмах Цветаева, как правило, сама предлагала собеседнику тему разговора, выстраивала внешнюю и внутреннюю сюжетику диалога, диктовала его эмоциональную доминанту. О.Е. Колбасина-Чернова, бывшая одним из адресатов писем М. Цветаевой, в своих воспоминаниях писала: «Марина часто строит односторонний роман, создает из встреченного ею человека - свой образ…» [2].

Принимая во внимание это специфическое качество цветаевской эпистолярной ментальности, отметим, что ее переписка с В.Н. Буниной (Муромцевой) несколько выбивается из общего ряда, во-первых, потому, что она является не «односторонним», а «двухсторонним романом», во-вторых, потому, что инициатором этой переписки была не Цветаева, а Бунина. Она предложила не только тему разговора, но и в значительной мере определила его объем и его содержательные параметры. Произнеся как «пароль», как «слова заклятия» онимы «Трехпрудный» и «Иловайские», В.Н. Бунина вызвала мгновенную и яркую ответную реакцию Цветаевой и побудила последнюю к интенсивным воспоминаниям о семье известного русского историка Д.И. Иловайского, дочь которого Варвара Дмитриевна Иловайская была первой женой отца М. Цветаевой и матерью Валерии (Лёры) Цветаевой, близкой подруги В.Н. Муромцевой-Буниной.

Обозначив свои «трехпрудные корни», В.Н. Бунина первой сделала «огромный шаг» навстречу адресату. Это подтверждают эмоциональные признания Цветаевой: «Я все еще под ударом Вашего письма» [VII, 236], «Пишу Вам под непосредственным ударом Ваших писаний, не видя ни пера, ни бумаги, видя - то» [VII, 247], «Ваше письмо совершенно изумительно» [VII, 236], «Вы мне возвращаете меня тех лет - незапамятных, допотопных, дальше чем ассири<яне?> и вавилоняне» [VII, 237].

«Возвращение» к себе «тех лет» обусловило появление и развитие оппозиции бывшее/сущее, ставшей смысловым и композиционным стержнем эпистолярного общения, продолжавшегося около десяти лет.

Утверждение М. Цветаевой: «Я вас знаю изнутри себя, той жизни, того строя чувств» обусловило особый характер ее отношения к адресату писем («Пишу «Вере Муромцевой», ДОМОЙ») и обеспечило высокий эмоциональный градус ее посланий.

В письмах В.Н. Буниной Цветаева обнаруживала не просто интересующую ее информацию о людях и событиях «той жизни», а слова-сигналы, слова-символы, формулы бывшего и соответствующим образом реагировала на них: «В первый раз «Трехпрудный», во второй раз «Надя Иловайская» - Вы шагаете в меня гигантскими шагами - шагом - души». <…> «Вы на меня действуете МАГИЧЕСКИ» [VII, 237].

Воспоминания о событиях давно минувшего времени, размышления о них занимают важнейшее место во внутреннем мире поэта, уверенного в том, что адресату ее писем столь же драгоценна память о доме в московском Трехпрудном переулке и о его обитателях.

Фактор общей памяти («С Верой Муромцевой мы - почти родня: через Иловайских» [VII, 448]) заставляет Цветаеву отказаться от нынешней фамилии адресата: в ее воспоминаниях нет Веры Николаевны Буниной, есть только подруга ее сестры Валерии Вера Муромцева, импрессионистически запечатлевшаяся в звуке имени, в цвете платья, в посадке головы, в форме и цвете глаз. «Вера Муромцева» и «Жена Бунина» - «это два разных человека, друг с другом незнакомых», - говорится в приписке к одному из писем Цветаевой [VII, 236].

Далекие от этикетных эмоционально-экспрессивные обращения Цветаевой к В.Буниной демонстрируют динамику взаимоотношений между ними: от «Дорогая Вера Николаевна» первых писем - до «Дорогая Вера», «Милая Вера», «Милая Вера Николаевна», «В эту пору самый родной человек из всех», «Милая (выходит - давно-родная!) Вера Николаевна» писем последующих. Частотность использования имени Вера Муромцева с неоднократными повторами в пределах одного письма, свидетельствует о его повышенной знаковости. Создается впечатление, что на каком-то этапе и на какое-то время это имя стало для Цветаевой метонимическим заместителем ушедшей эпохи. У этой повышенной частотности, впрочем, могла быть и другая причина. Цветаева, всегда хорошо знавшая, что «есть нечто в стихах, что важнее их смысла - их звучание» [3], рассматривавшая создание своих произведений как «хождение по звуку», не могла не ощутить «родственности» имен Мур (домашнее имя сына Цветаевой) и Муромцева. Возможно, частое упоминание имени Муромцевой есть не что иное, как любование обнаруженным созвучием.

Как бы торжествуя победу бывшего над сущим, Цветаева в письме, датированном 5 февраля 1934 года, воспроизводит слова Мура: «Мама! До чего Вера Муромцева на Вас похожа: вылитая Вы! Ваш нос, Ваш рот, и глаза светлые, а главное, когда улыбается, лицо совершенно серьезное, точно не она улыбается», и, в частности, обращает внимание на тот факт, что ее сын называет Веру Николаевну Бунину Верой Муромцевой: «Я «Веру Муромцеву» и не поправляла, это и Вас делает моложе, и его приобщает, вообще - стирает возраст: само недоразумение возраста» [VII, 265].

Вера Николаевна была интересна Цветаевой как человек из ее прошлой жизни, коренным и «корневым» образом причастный к «общей колыбели», к «судьбе дома, рода» Иловайских-Цветаевых, Она (замечательный лексико-синтаксический окказионализм Цветаевой! - О.К.) - «единственная - здесь - свидетельница» минувшего. Кроме этого, Вера Николаевна, сама человек с «прозорливым сердцем», была необходима Цветаевой и как собеседник, способный оценить ее пророческий дар. Так, цитируя в одном из писем отрывок из своего раннего стихотворения:

…Будет скоро тот мир погублен!

Погляди на него тайком -

Пока тополь еще не срублен

И не продан еще наш дом…

уточнением: «16-ти лет, в 1910 г. - не знала, что сожгут!» [VII, 239], Цветаева констатирует, насколько актуальными были ее предвидения.

Высокий градус эмоциональности цветаевских писем дополнительно маркируется курсивным оформлением слов и словосочетаний, использованием прописных букв, использованием скобок и скобок внутри скобок, употреблением слов абсолютивной семантики и семантики долженствования. Повышенную функциональную значимость приобретают в контексте писем местоимения «весь» и «тот» в составе одного и того же сочетания слов («Я хочу воскресить весь тот мир», «Я с головой погружена в весь тот мир», «Вы, может быть, поймете <…>, почему мне нужно воскресить весь тот мир»), частотность употребления которого имплицирует его концептуальную противоположность всему этому времени, всему этому веку, всему этому миру.

Сопоставление/противопоставление бывшее/сущее является предметом постоянных размышлений Цветаевой в ее поэзии, прозе, письмах, дневниках, записных книжках. Но, может быть, именно в письмах к Буниной впервые в таком обнаженно-резком, афористически-точном варианте формулы воплотился конечный результат этих размышлений: «СЕГОДНЯ, НЕ ИМЕЮЩЕЕ ВЧЕРА, НЕ ИМЕЕТ ЗАВТРА» [VII, 252].

Само по себе лингвистическое противопоставление понятий бывшее/сущее рассматривается как антонимичное со значением временной ориентации. Индивидуально-авторское наполнение этих понятий сообщает указанному противопоставлению экзистенциальный смысл (уход, исчезновение, умирание), связанный с трагической судьбой Иловайских и - шире - с трагической судьбой старого мира.

Контекст писем свидетельствует о том, что бывшее/сущее - это ключевая оппозиция не только поэтики, но и всей жизни, всего мирообраза Цветаевой, «в детстве плакавшей, что Старый Год кончается - и наступает Новый…» [VII, 298].

Оппозиционное соотношение бывшего (область прошлого, давно ушедшего) и сущего (область настоящего) усугублялось двумя факторами: во-первых, полным уничтожением образа жизни, характерного для той социальной группы, к которой принадлежала Цветаева («…Ведь все это кончилось и кончилось навсегда. Домов тех - нет. Деревьев (наши трехпрудные тополя, особенно один, гигант, собственноручно посаженный отцом в день рождения первого и единственного сына) - деревьев - нет. Нас тех - нет. Все сгорело дотла, затонуло до дна» [VII, 239]), и, во-вторых, ее вынужденной разлукой с Россией. И в этом контексте бывшее приобретало в воспоминаниях Цветаевой высочайший ценностный статус. Однако эта сама по себе чрезвычайно сложная психологическая ситуация, в которой находился человек, утративший все, что составляло смысл и содержание его жизни, дополнялась еще экзистенциальным мироощущением Цветаевой, находившейся в сложных отношениях с современностью во всех ее формах и проявлениях. В письме от 19 августа 1933 года Цветаева, отталкиваясь от знаменитой строки из стихотворения Н. Гумилева «Я вежлив с жизнью современною…», в присущей ей резковатой манере разговора о сущем сообщает В. Буниной о своем отношении к «треклятой» современности: «… Я с ней невежлива, не пускаю ее дальше порога, просто с лестницы спускаю» [VII, 243].

С категориями бывшего и сущего Цветаева соотносит экзистенциальную по своей природе проблему личной свободы: «…Мир идет вперед и должен идти: я же не хочу, не НРАВИТСЯ, я вправе не быть своим собственным современником» [VII, 243], «А если у меня «свободная речь» - на Руси речь всегда была свободная, особенно у народа, а если у меня «поэтическое своеволие» - на это я и поэт. Все, что во мне «нового» - было всегда, будет всегда» [VII, 244].

Осуществляя «выбор» времени для своего существования, Цветаева отдает предпочтение бывшему, и указанное предпочтение столь декларативно-безоговорочно, что это фиксируется даже ее восьмилетним сыном: «Бедная мама, какая Вы странная: Вы как будто ОЧЕНЬ старая!» [VII, 248]. Индивидуально-авторская семантика наречия «очень» с прилагательным «старая» в данном случае предполагает не возрастные, а качественные характеристики. Использованное Цветаевой определение - это своеобразный синоним лексемы старинная, то есть относящаяся к давним, «незапамятным, допотопным, дальше чем ассири<яне?> и вавилоняне» временам.

В полной мере проявилась в письмах Цветаевой ее всегдашняя способность рассматривать категорию времени в контексте категории пространства и наоборот, категорию пространства - в контексте категории времени. В данном случае бывшее воспринимается буквально как среда обитания. Пространственные границы дома в Трехпрудном расширяются до границ мира («У меня Дом - Мир»! [VII,244), приобретают дополнительные измерения. Важнейшей характеристикой этого мира становится его глубина. Совсем не случайно в одном из писем появляется образ легендарного Китежа, четырежды повторенный на небольшом пространстве текста.

Цветаева разрушает привычные бытовые представления о бывшем и сущем, прибегая к смысловой инверсии: бывшему в ее эпистолярной системе соответствуют динамические характеристики, сущему - характеристики статические. Бывшее одухотворяется «живой водой» и «живым огнем» воспоминаний, сущее декларативно отвергается. Показательна почти сказочная образность («живая вода», «живой огонь»), коннотирующая цветаевские представления о минувшем.

Контекстуально-семантический анализ писем позволяет утверждать, что слова-понятия «бывшее» и «сущее» - наиболее аксиологически акцентированы и концептуально значимы в данном эпистолярном дискурсе Цветаевой.

Особое значение приобретают такие признаки контекстуально-семантического поля оппозиции бывшее/сущее как близкое/далекое, родное/чужое, любимое/отвергаемое, вечное/преходящее. Отрицание сущего у Цветаевой неизменно предполагает утверждение абсолютной ценности бывшего.

«Бывшее» - это детство («самое бывшее из бывшего», «ковш душевной глуби»), еще молодые отец и мать, дом в Трехпрудном переулке («страна, где понималось - всё»), Музей Александра III, музыка, рояль, на котором играли в две или в четыре руки, солнце и море Крыма, красота, любовь, счастье. «Сущее» - это жизнь вдали от родины, «в холоде, в заботе, в жесткости», временное жилье, чужая, оставленная кем-то из уехавших мебель, «угрожающий посудный чан» в кухне, болезни мужа и сына, собственные «истощение» и «малокровие», «кошелки», «чугуны», нищета, одиночество, отчаяние.

Бывшее имеет подчеркнуто внебытовой характер, оно ассоциируется исключительно с напряженной духовной жизнью. Сущее - напротив, знаменует полное погружение в «тройное кольцо быта», тотальный дефицит духовного.

Бывшее, в восприятии Цветаевой, - это то, что никогда не исчезает, то, что составляет основу человеческой личности, ее истоки, ее главное богатство. Бывшее - это область воспоминаний, которые подвергаются лишь саморегуляции и неподвластны вторжениям со стороны, сущее - это то, что грозит ежедневным грубым нарушением права личности на внутреннюю жизнь, на творческую самореализацию, то, что делает «рукопись - роскошью». композиционный эпистолярный семантический письмо

Если рассматривать письма Цветаевой к Буниной как единый эпистолярный текст, то можно увидеть такую особенность его композиционной организации: страницы о бывшем с удивительной закономерностью перемежаются страницами, имя и смысл которых - сущее, равно как и ту особенность, что если в первых письмах количественно преобладает бывшее, то в последних письмах его практически полностью вытесняет сущее. Все чаще и чаще с горечью и раздражением Цветаева сообщает Буниной о своих семейных неурядицах, о сложных отношениях с дочерью и мужем, объясняя этот разлад, прежде всего, именно кардинальным несовпадением взглядов на бывшее и сущее: члены ее семьи, в отличие от нее, живут «во времени и с временем».

Отмеченная закономерность прослеживается и в композиционной организации отдельных писем. Пожалуй, одним из наиболее ярких примеров нераздельности и неслиянности бывшего и сущего в творческом сознании Цветаевой является письмо, датированное 24 октября 1933 года: «…Вчера Вы для меня неожиданно, незабвенно воскресли. Дворянское собрание, короткие (после тифа?) до плеч волосы, красное платье с шепчущим шлейфом успеха. <…> Рядом с Вами шла, можно сказать, шествовала - тоже, тогда, красавица, нынешняя Кн<ягиня> Ширинская, а тогда даже еще не Савинкова, у которой до сих пор глаза совершенно невероятной красоты. Мы с ней часто видимся, они вместе с моей дочерью набивают зайцев и медведей («Зайхоз»), зашивают брюхи, пришивают ухи и хвосты (у зайцев и медведей катастрофически маленькие, то есть очень трудные: не за что ухватиться) и зарабатывают на каждом таком типе по 40 сант<имов>, то есть, дай Бог - 2 фр<анка> в час, чаще - полтора» [VII, 258-259].

Энергия противоборства с сущим стимулирует императивный характер многих просьб Цветаевой, обращенных к Вере Николаевне: она неоднократно просит свою корреспондентку вспомнить мельчайшие подробности жизни и быта обитателей дома в Трехпрудном переулке. Подобная дотошность объяснялась тем обстоятельством, что Цветаева, движимая желанием «воскресить весь тот мир - с его истоков» [VII, 242], работает над созданием автобиографической прозы. Именно так, по твердому убеждению Цветаевой, бывшее может быть защищено от сущего. Объясняя Вере Николаевне Буниной цель, смысл и содержание предпринятой работы, Цветаева заявляет: «Я хочу воскресить весь тот мир - чтобы все они не даром жили - и чтобы я не даром жила!» [VII, 241]. Наиболее интересной в этом декларативном заявлении кажется его завершающая часть, свидетельствующая о том, что и к оценке своего собственного творчества Цветаева подходит с позиций бывшего.

Пожалуй, самой яркой сигнатурой бывшего стал в письмах М.Цветаевой эпиграф, но не как структурный элемент текста, а как категория художественного мышления писательницы. Показательно, что размышления об эпиграфе появляются в «центральных», «кульминационных» для всей переписки письмах, там, где концентрация бывшего наиболее высока. Это письма, датированные соответственно 19 августа 1933 года и 5 октября 1933 года. В первом случае Цветаева сообщает о своем восприятии строки из стихотворения Б. Пастернака «О детство! Ковш душевной глуби» в качестве эпиграфа ко всему тому «старопименовскому - тарусскому - трехпрудному», что еще будет написано ею, ибо «бывшее сильней сущего, а наиболее из бывшего бывшее: детство сильней всего» [VII, 243]. Во втором случае, сообщая о скором завершении работы над автобиографическим очерком «Дом у Старого Пимена», Цветаева знакомит В.Бунину с потенциальным эпиграфом к нему. В качестве потенциального эпиграфа выступают заключительные строки из тургеневского стихотворения в прозе «Как хороши, как свежи были розы…»: «Эпиграф: «И все они умерли, умерли, умерли…» (У Тургенева: «И все они умерли, умерли…» - О.К.), а там, где о Сереже и о Наде: «Как хороши, как свежи были розы…» [VII, 257]. Тургеневское произведение оказалось очень созвучным той работе памяти, которую осуществляла в это время Цветаева. Логика ее воспоминаний соответствовала смысловой и сюжетно-композиционной логике тургеневского стихотворения в прозе.

Эта цитатная конструкция заставляет вспомнить о древнем толковании термина эпиграф (надпись на книге, здании, памятнике), и в этом смысле все мемуарные произведения Цветаевой можно рассматривать, как эпиграф к прежней жизни, к ушедшей эпохе, к бывшему.

Библиографический список

1. Цветаева, М. Собрание сочинений : в 7 т. Т. 7. Письма / М.Цветаева. - Сост., подгот. текста и коммент. Л. Мнухина. - М. : Эллис Лак, 1995. - С. 408. (Далее письма М. Цветаевой цитируются в тексте по данному собранию сочинений с указанием тома и страницы.)

2. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: годы эмиграции. - М. : Аграф, 2002. - С. 77.

3. Цветаева, М. Поэт и время // Цветаева М. Собрание сочинений : в 7 т. Т. 5. Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы / М.Цветаева. - Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. - М. : Эллис Лак, 1994. - С. 333.

Размещено на Allbest.ru