Упоительный шаблон (Стереотип как машина творчества)

гребенкин аширова звездина графомания

***

Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли.

Александр Введенский

Графоманские книги не принято рецензировать. Но приходится эту традицию нарушить. Ну, во-первых, графоман, этот осмеянный, но пока так и не понятый вечный спутник литературы, сам по себе филологически интересен. Кроме того, сейчас к этой теме понуждают обратиться сугубо местные, пермские обстоятельства. Экстраординарные. Так случилось, что в Перми этот персонаж литературной жизни в последние два года приобрел новый статус в культурной среде города. Буквально на глазах, за 3-4 года, в Перми сложилась новая и довольно неожиданная конфигурация культурного поля. А именно: заведомый литературный дилетант, графоман из фигуры сугубо маргинальной, периферийной превратился в центральную. Фаворит пермской печати, он обласкан местными властями, ему охотно помогают спонсоры, наконец, даже эксперты, пермские филологи, не устояли, склонили-таки перед графоманом свои гордые научные головы. Словом, из фигуры почти фарсовой, на сомнительных правах при литературе состоящей, он превратился неожиданно чуть ли не в ее лидера, стал графоманом "в законе". Поэтому и необходимо к нему присмотреться повнимательней.

Графомания и строй провинциальной жизни вообще как-то родственно связаны. Языковая среда провинции причудлива. Это своего рода отстойник языка, где фрагменты современных стилей перемешаны с архаикой. Получается сочная мешанина стилевых миров, она бесструктурна и анахронична. Провинции неведома столичная дисциплина господствующих норм, неведома иерархия актуальных стилей, и наш литератор, как правило, пребывает в блаженном неведении относительно того, что сегодня современно, что модно и как надо говорить, чтобы попасть в тон. Вернее, провинциальный литератор зачастую сам назначает себе современность. По слухам, по наитию, по детским воспоминаниям, по последней прочитанной книжке. И это совсем не обязательно плохо. На взгляд извне, с позиции кодифицирующего языкового центра, -- это состояние невменяемости, изнутри -- свободы. В такой среде возможны сумасшедшие идеи.

Здесь возникают порой удивительные стилевые сплавы, рождаются новые парадигмы. Русские футуристы, к примеру, были ведь сущими провинциальными варварами. Но такие случаи уникальны. Языковая аморфность и анахронизм провинции вкупе с верой в магическую силу слова питают графоманию. Поэтому большинство литераторов мастерит велосипеды, изобретает паровые котлы или вечные двигатели. И делает это с азартом. Здесь господствует наивный и самозабвенный повтор. Поэтому языковая среда провинции естественно пародийна, она провоцирует смешение стилей и шаржированное повторение образцов. Чувство стиля и меры -- привилегия центра. Желая быть стильным, провинциальный литератор смешивает, сгущает и утрирует приметы стиля: то же, но погромче. Если шить брюки-клеш, то так, чтоб мели тротуар. До начала 90-х естественная языковая фактура провинции в публичных своих проявлениях сглаживалась, тщательно причесывалась.

Советская культура поддерживала жесткую языковую кодификацию, и сквозь её фильтры ничто, выходящее за рамки "среднего штиля", как правило, не проходило. И натуральный языковой примитив, и слишком броская изощренность заботливо отводились в зону анонимности -- в литературные кружки, переписку с газетой и столы редакторов. Тогда редактор, подобно вездесущему гению языка, был анонимным соавтором текста, отвечающим за языковую корректность любого высказывания не менее, чем сам автор. Нередко, впрочем, с пользой для литературы. Потом шлюзы открылись, и безбрежная сфера анонимного и полуанонимного говорения начала сочиться отдельными струйками, а потом хлынула вовсю. В отсутствие идеологического досмотра и литера турно-критической цензуры в виде внутренних и внешних рецензентов, а главное, без носителя языковой нормы редактора заговорило всё, что только может говорить.

В Перми в этом смысле вроде бы как везде. Союзные литераторы продолжают жаловаться на гибель литературы, то есть на равнодушие властей к нуждам литераторов. Но скорее по инерции, чем в силу реального положения вещей. В смысле выпустить книжку рыночные времена оказались не так уж и плохи. По крайней мере, сборники стихов как жанр издательски более мобильны, и в последние годы в Перми издаются не реже, чем в доперестроечные времена. Правда, новые условия оказались более благоприятными не столько для "союзного" литератора, сколько для разношерстной "несоюзной" литературной публики. Не привыкший ждать милостей от СП и начальства, "несоюзный" писатель в массе своей оказался побойчее и сумел вкусить от благ свободы слова и печати. Хотя кто как. Против ожидания, многие из тех, кто особо ратовал за свободу, местные "стилистические диссиденты", к середине 90-х оказались в том же положении аутсайдеров местной печати, в каком были в 80-е. Зато настоящий праздник гласности посетил улицу графомана. В середине 90-х графоман массой высыпал на свет. Распахнулись двери языковой кунсткамеры. Чего только там нет! Графоман и только графоман являет своим творчеством правдивую картину языкового состояния провинции. Картина колоритная и достойная самого внимательного и доброжелательного взгляда. Наверное, так повсюду. И, разумеется, в графомании как таковой ничего опасного нет, это вечная спутница литературы. Опасность для хрупкого баланса сил культурной жизни провинциального города кроется в другом. Опасно, когда теряется точка отсчета для оценочных суждений, когда в порочный круг культурной невменяемости втягиваются те, кто по роду своих занятий должен бы квалифицировать и оценивать события, -- эксперты, критики, когда они вдруг перестают узнавать графомана. Систематические сбои оценок и квалификаций дезориентируют читателя, привыкшего доверять специалистам, окончательно заморочивают головы учителям, вносят хаос в систему образования, что совсем уж плохо. Чем дальше, тем больше деформируются ценностные представления, эксперты теряют ответственность и реноме, а властные инстанции сами начинают выступать в роли экспертов, полагаясь на свой, известно какой, вкус. В таком состоянии культурной среды все становится возможным. Разумеется, инвестиционный приоритет получает все подражательное и вторичное как более соответствующее уровню массовых вкусов. В самом невыгодном положении оказываются оригинальные художники. В Перми сегодня все складывается именно так. Дело ведь совсем не в том, что за последние четыре года именно Александр Гребенкин, Светлана Аширова и Елена Звездина стали самыми печатающимися пермскими авторами. Нормально, когда у человека есть возможность высказаться. Ненормально другое: авторы, графоманские сочинения которых представляют собой не более, чем литературный курьез, -- предъявлены читателю как достижения местной литературы. Предъявлены авторитетными в городской среде инстанциями, то есть кодифицированы в качестве образцовых. Причем экспансия графомании идет пока явно по нарастающей. От Александра Гребенкина до Елены Звездиной мы прослеживаем постепенное возрастание уровня общественного признания их "творчества".

1. Александр Гребёнкин. "Зовусь я Цветик"

Явило ожидание тебя! Пермь,1996. 192 с. 2000 экз.

Живая музыка капели. Пермь, 1998. 328 с. 5000 экз.

Александр Гребенкин -- типичный труженик пера4. Литератор со стажем, автор 10 книг, член Союза писателей России, председатель союзного Бюро по пропаганде художественной литературы, на сегодня он и по положению, и по личной активности -- один из лидеров местной организации СП. Его творческий путь отчетливо делится на две части: работа с литературным редактором и без него. Первые книги заполнены выглаженными и безликими, без особо заметных сбоев, стихами о деревне и погоде. Лишь изредка редакторы, обнажая прием, позволяли себе вольность, оставляя нетронутыми следы природного авторского слога в виде, например, забавных трудовых рапортов Гребенкина. Один к одному эти стихи были у него сработаны по лекалам ильф-петровской "Гаврилиады": "я работал в леспромхозе, бревна в кузов нагружал", "я грузил железо Вторчермета, не скажу, чтоб нравилось мне это", "в моей анкете вы найдете: работал на речных судах на малокаботажном флоте", "я рассказать об этом вправе <...>, как в двадцать лет на лесосплаве вовсю орудовал багром" и т.п.

Лишь эти стихи с их авторски невольной, но читателю внятной пародийностью оживляли унылый фон первых книг. Тем более, что незабвенный Гаврила тут же и являлся: "ведь недаром сосед мой -- Гаврила -- мне литовку наладил вчера".

В более натуральной своей языковой стати Александр Гребенкин предстал в книгах последних лет, подготовленных и изданных самостоятельно, без участия литературного редактора. Эти книги -- праздник подлинного стихового и языкового примитива, той характерной простоты, что вошла в пословицу. Словарь Даля содержит толкование около 200 тысяч слов, Пушкин пользовался 40 тысячами. Александр Гребёнкин немногословен: нескольких сот ему вполне хватает, чтобы поведать о времени и о себе. И, конечно же, в резвых частушечных хореях Гребёнкина не найти слова, которое бы зацепило внимание: он не досаждает читателю оригинальностью. Лишь тысячи раз зарифмованные, в лоск истертые и заведомо поэтичные образы и слова слетают с его языка. В стихах Гребёнкина с автоматизмом раз навсегда заведённой словесной машинки безостановочно цветёт черёмуха, однообразно раз за разом вспыхивают закат, небосвод, звёзды, месяц и воды, неумолчно звенят ручейки, кукуют кукушки, бумажные соловьи гремят, пичуги -- те просто свищут, лес либо дремлет, либо чего-то шепчет, и навязчиво из стихотворения в стихотворение пахнет мятой в час заката.

Особым расположением автора пользуются уменьшительные: "яблонька", "проталинка", "зорька", "ручеёк", "звёздочка", "тальяночка", "ночка", "ветерок". Их невероятное изобилие придает стихам характерно слащавую инфантильную интонацию. В согласии со словарем синтаксис Гребенкина незамысловат и монумента лен, как "мама мыла раму". Так же монументально просты его рассуждения. С каким забавным глубокомыслием он сообщает, что "жизнь, как река, течёт", а мы "на земле один лишь раз живём", или делится философско-фенологическими заметками в том духе, что вот, мол, "осыпаются листья с ветвей, -- не такая ль судьба у людей?". С пытливостью, достойной персонажа Козьмы Пруткова (или Д.А.Пригова), вникает он в загадки бытия и простодушно делится радостью своих немудреных открытий: "Теплом последним солнце светит. -- Прошу, скажи, природа-мать, Зачем паук готовит сети?.. -- Чтобы живое убивать!". Впрочем, меланхолия не в его духе. Многообещающая догадка, что "в каждой женщине скрыта изюминка", решительно гонит мимолётные осенние рифмы. В главной своей тональности стихи Гребёнкина безмятежны, кокетливы и ребячески игривы.

Буду ждать тебя у речки,

Вешним солнышком согрет,

Из травинок вить колечки

И гадать: Придёшь иль нет?

Или еще шедевр в том же роде:

В ручье звезда сегодня ночевала,

До зорьки отдыхала от тревог.

-- Люблю тебя! -- А мне и горя мало,

-- Ей отвечал беспечный ручеёк.

Не правда ли, как мило и как неожиданно: "беспечный ручеёк"! Каким ветром, откуда донесло к нам сей свирельный напев? В ответ на ошарашивающий диалог звезды и ручейка со дна литературной памяти неуверенно всплывают какие-то аркадские пастушки, зелёные лужайки, овечки, что-то вроде "стонет сизый голубочек"... Впрочем, трудно вообразить, как пастораль осьмнадцатого столетия могла уцелеть в столь розовощёкой свежести.

Рискнём предложить всецело гипотетический взгляд на природу сочинений Александра Гребёнкина. Сдается, что стилистическая родина их -- не что иное, как Букварь. Вообще странно, что литературное влияние Букваря до сих пор не изучено. Ведь его грамматические примеры, подписи под яркими картинками, стихи про Таню, мячик и мишку, которого уронили на пол, -- это как-никак наш первичный кодифицированный языковой и литературный опыт. Букварь для ребенка -- непререкаемый образец языка, стиля, мысли. А первые "стиховые макеты", как это называл Тынянов? Они ведь тоже из Букваря. "Травка зеленеет, солнышко блестит...", "вянет уж лист золотой...", "вот -- моя деревня, вот -- мой дом родной", -- это, кстати, три самые ходовые модели Гребенкина.

Конечно, сложные механизмы культурной традиции все эти первичные впечатления потом перепахивали, усложняли, обогащали нюансами и букварная ясность и простота оставалась в старых ранцах. Ну, а если случилось так, что культурная традиция прошла мимо? Тогда совсем другая картина. Сначала стихи про Таню и бедного мишку, а потом сразу шершавый язык плаката и передовицы, многотонный каток многотиражки со стихами к праздничным датам -- похоже, всё это и произвело на свет гладкий, не знающий смущения стих Гребёнкина. И вот результат. Как рекомендовался коротыш из Цветочного города: "Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик!". А что? Именно такая вот -- невменяемо безмятежная, никакой рефлексией не потревоженная и как бы лабораторно чистая прелесть языкового примитива составляет редкое, а по нынешним временам так просто музейное, качество стихов Александра Гребёнкина. И формальные проблемы, кстати, у него те же, что у Цветика: "речка" -- "свечка" -- "печка" -- "колечко", или "огонёк" -- "ручеёк". Словом,

Жить на свете радостно и любо.

Это не красивые слова:

Я вчера в малиновые губы

На рассвете зорьку целовал.

Любо все-таки следить, как слова, даже такие пустые, как эти, проявляют строптивость и мстят автору, совсем не чующему языка: "не красивые" превращаются в "некрасивые", а "малиновые губы" придают обескровленной бумажной "зорьке" такую неожиданную натуральность, что она начинает немедленно мычать. Конечно, далеко не всё у Гребенкина укладывается в детски-ясный мир Букваря. У него ведь как-то пичуги свищут, а то "беспечный ручеёк" вдруг возьмёт да и брякнет ухарским баском:

Не судите строго меня, люди!

Я и сам себе теперь не рад.

Ведь не зря её тугие груди

Выпрыгнуть из платья норовят.

Впрочем, и жаркий интерес к "тугим грудям", и невинные песни "беспечного ручейка" мирно уживаются в стихах пермского поэта. Да и нелепо было бы ожидать от него какой-то цельности и подходить к его стихам с понятиями, которые привычно прилагаются к лирической поэзии: стиль, поэтический мир, творческая индивидуальность. Стоит только вообразить даже традиционные темы студенческих курсовых вроде "Поэтика Гребенкина" или "Лирический герой Гребенкина", чтобы разом понять их неуместность применительно к его поэзии. Таковых реальностей просто не существует.

Понятно, что судить по таким сочинениям о личности автора было бы опрометчиво. Совсем не исключено, что строчки про "речку -- свечку" ваяет достоевский "по жизни" персонаж или, напротив, степенный, исполненный солидных добродетелей и не склонный к сентиментам гражданин. Нельзя же в самом деле допустить, что автор вполне отдаёт себе отчёт в том, что у него выходит, когда он мило так шуткует:

Я от тебя всё чаще слышу,

-- Мол, время попусту не трать.

Ведь лучше, чем Асадов пишет,

Тебе, увы не написать.

Кому нужны стихи о БАМе?

Зачем же каяться в стихе,

Что позабыл о старой маме

И всякой прочей чепухе.

Когда стихи ты прочитала

О красоте своей души,

Ты вдруг впервые мне сказала:

"Я спать пойду, а ты -- пиши!"

Понятно, что "старая мама" попала в разряд "всякой прочей чепухи" ненамеренно, просто рифма такая выскочила: БАМа -- Мама.

Случай Гребёнкина, конечно же, типичный. Он хорошо иллюстрирует мысль О.Седаковой о том, что массовая советская поэзия -- это своего рода квазифольклор, с присущей ему коллективной безличностью авторства. Фольклор вырожденный. Он оторвался от живой почвы мифа и обряда и паразитирует на литературных стереотипах, его мифологией стала идеология. Такое стихописание ничего общего не имеет с поэтической традицией, к которой настойчиво апеллируют литераторы вроде Гребенкина. Тут уже не творчество, а что-то вроде конструктора Lego: механически соединяются словесные клише-кубики.

Стихи Гребенкина с хрестоматийной наглядностью демонстрируют машинную природу графоманского письма. Вал шарманки крутится -- органчик посвистывает.

В программе заложено несколько сотен слов, полдюжины мотивов и несколько вечно юных тем о том, что весной ручейки звенят, апрель-капель, душа радуется, а осенью наоборот: дождик капает, птички на юг улетают, грустно очень, но есть надежда, что весна вернётся. С рифмами, ясно, проблем и подавно нет, все они под рукой: "речка" -- "свечка" -- "печка". По всему по этому было бы наивно искать здесь какие-то вопросы, проблемы. Здесь все давно решено:

Спрашивают дети:

Что такое счастье?..

Счастье -- жить на свете

В вёдро и в ненастье.

Ну, как с этим поспоришь?..

Гребенкин издает свою "книжку за книжкой", гонит строку, бодрится, неустанно воюет с "бездуховностью" и "пошлостью". Членский билет СП, где черным по белому записано: "поэт", поддерживает его самочувствие и вводит в заблуждение простаков, а руководство "пропагандой художественной литературы" обеспечивает, видимо, вес и влияние. Свою роль в размывании критериев лите ратурной оценки и воспитании терпимости ко всякому он сыграл. Но личного реального успеха ему изведать не далось. Графомански клишированная, донельзя упрощенная природа его письма уж слишком очевидна. Он архаичен, его стих уже кажется слишком пресным, не цепляет. Пришедшие вслед за Гребенкиным-"традиционалистом" авторы-"модернисты" оказались гораздо удачливей.

2. Светлана Аширова (Бедрий). Пропуск в розовое счастье

Медленное солнце: лучистая живопись строк. Пермь,1995. 64 с. 1000 экз.;

Таинственный маршрут: лучистая музыка строк. Пермь, 1996. 80 с. 1000 экз.;

Неподсуден: лучистая истина строк. Пермь, 1996. 100 с. 1000 экз.;

Разовый пропуск в счастье. Пермь, 1997. 142 с. 5000 экз.;

Музыка звуков. Пермь, 1998. 180 с. 3000 экз.

Энергия пермячки Светланы Ашировой неисчерпаема и всепроникающа. Именно так, хоть не совсем по-русски, но зато, напористо выражаясь, она себя и рекомендует: "расслоившись достойно по Вечности, тут я и там". Вроде Фигаро. Ее поэтическая карьера в Перми ошеломительна. За три года из автора тощих полусамиздатовских сборничков, вызывавших смешки окололитературной братии, она стала любимым поэтом пермской чиновно-политической элиты, автором роскошных целлофанированных томов цветной печати. Стих Ашировой впитал многие веяния. В нем очевидны следы массовой советской, особенно песенной, поэзии 70-х с ее "яростными стройотрядами". Именно оттуда этот характерный навязчивый дидактизм, вялость которого маскировалась искусственно форсированным темпераментом речи: "я не просто о городе думаю, я слагаю легенды о том, как страну мою, как судьбу мою ты вместил в свой подоблачный дом". Но явно преобладает у нее влияние иного письма. Видимо, чрезвычайное впечатление на Аширову произвел ранний отечественный модернизм преимущественно в бальмонтовском изводе, с его заклинательными напевами, стихийностью, эротической экзальтацией и бутафорским космизмом. Отсюда у нее и пристрастие к гипертро-
фированным до комизма аллитерациям ("всем женьшеням с жжением не справиться в неглиже на высохшей меже", "в ласк оскаленные скалы скитаться манят аксакалы"), к знаковым для 1900-х абстрактностям на -ость, всем этим "хрустальностям", "неразрывностям", "млечностям", неразлучностям" и прочим "изысканностям", которые испещряют стихи Ашировой.

Из репертуара тех же модерновых 1900-х она усвоила характерную, чрезмерно аффектированную позу стихийного гения, поэта-пророка:

Пермь, сплетением вер

Я тебе напророчу

Оголившихся нервов

Великие строки.

Забавно, но, сама того не ведая, Светлана процитировала тут название скандальной некогда книги "Обнажённые нервы" раннего декадента Александра Емельянова-Коханского: розовая бумага, портрет автора в перьях оперного Демона и посвящение самому себе и египетской царице Клеопатре. Странная цитата. Это как невнятное воспоминание о родине своего языка: "И как же это Вы среди страстей и плясок меня узнали, тихую, как сон?". Каково: жить в Перми "среди страстей и плясок"? Это ведь та же самая брюсовская "радость песен, радость пляск", от которой млели московские дамы style modern на заре века. Махровая прелесть стихов Светланы Ашировой состоит именно в том, что этот ранний московский модерн со всеми его "страстями и плясками" у нее расшит по хорошо проявленной в стихе категориальной канве советского коммунального сознания с его близкими бытовыми горизонтами и невнятной речью. Есть у нее чудная строчка: "Здесь в отдельно забытой стране намечается чувств икебана". Тут вам и цепкое воспоминание о социализме в "отдельно взятой стране", и вековечная мечта об отдельной квартире, и ушедшая в городской фольклор полная "икебана" как синоним всяческого совершенства и гармонии. А на этом коммунальном фоне страсти, пляски, "надменные тайны" и "бесстыдство ласки".

Своеобразная эстетика космически демонических грез простой советской девушки, живущей безвыездно в городе Перми, вполне отразилась в книге "Разовый пропуск в счастье". Книга стала триумфом Светланы Ашировой. Может быть, это самый экзотический цветок на ниве не только пермской, но и всероссийской словесности. Попробуйте достать и прочесть. Уверяю, не пожалеете. В своём оригинальном роде она совершенна. Во всём -- от дизайна до стихов. Книга издана в альбомном формате с массой любительских семейных фотографий, виньеток и выглядит совсем как интимный альбом девушки-подростка. Ну, скажем, восьмой класс или ПТУ безмятежных семидесятых. Бытовал такой жанр в подрастающем народе. В подобные альбомы обыкновенно переписывались особо душевные стихи, перлы житейской мудрости, клеились открыточные розы, малиновые закаты, фото подружек в изящных позах: три четверти, кокетливый наклон головы, томный взгляд из-под ресниц. Вот такую книгу издала Светлана.

Между прочим, формально сходные художественные задачи решают художники-симуляционисты. Они эксплуатируют языки локальных субкультур: язык дембельского альбома, раскрашенной рыночной фотографии, дешёвой рекламы и всего остального в том же роде, то есть языки городского китча. Но там чувствуется ироническая дистанция, отсвет игры. А Светлана поёт, как птица.

Китч -- ее родная стихия. Воспроизвести, спародировать такую стилистику почти невозможно, она сама по себе пародийна. И розы на обложке, и страсти в стихах, и девушки в позах на любительских фото -- все трогательные детали этого словесно-визуального жанра городского подросткового фольклора в ашировской книге-альбоме соблюдены почти буквально. Такой альбом не обходился, например, без сакраментального кредо подросткового эротического кодекса: "Не давай поцелуя без любви". Пожалуйста, есть это и в альбомчике Ашировой:

Не расточай, о чернь, чарующих объятий

И необъятности пучину не учи.

Любвеобильности мирских мероприятий

Полны уж плоть и плотность скорбная ночи.

К чему бутон чужой осенней хризантемы?

Уж не за тем ли, чтоб спасенье диктовать?

Я, принимая роскошь звёздной диадемы,

Не разрешу истошность губ поцеловать.

В том же духе 125 мелованных страниц. Но особую пикантность альбому Ашировой придало то обстоятельство, что весь этот рифмованный и смачно иллюстрированный вздор вышел в свет в виде официального юбилейного издания к 200-летию Пермской губернии. Это надо видеть. На первой странице пермский герб, портрет губернатора и его обращение к читателю: "Творчество Светланы Ашировой (Бедрий)... продолжает добрые традиции российской поэзии, свидетельствует о том, какой богатый духовный потенциал может быть сохранен и приумножен в наше время. В год 200-летнего юбилея Пермской губернии особенно важно заметить и оценить каждый светлый росток нашей духовной жизни, сочетающий преемственность и обновление. Очень надеюсь, что стихи Светланы принесут вам истинную радость".

Иначе говоря, курьезная книжка Ашировой предстала перед слегка ошалевшей пермской общественностью как некий итог двухвековых достижений губернии в области изящной словесности. Ситуация сложилась в духе губернских фантасмагорий Салтыкова-Щедрина. Но пермская общественность этот назначающий помпадурский жест приняла в общем-то с покорностью, реакция была вялая и почти исключительно кулуарная. Успех утроил, усемерил энергию Светланы Ашировой, подтвердив верность избранной ею стратегии творческого поведения, -- быть любимым поэтом пермской политической элиты. Года не минуло со дня выхода в свет ее "пропуска в счастье", как она порадовала поклонников новинкой "Музыка звуков". Эта "музыка" была не для разборчивых ушей. Окрыленную победой Светлану несло:

Пирамидами принят

Придворный примат.

А бездействию прима

Играет набат.

Или:

О судьба напрокат,

Многократный уют.

Взгляд в сто тысяч карат

Яд, вибратор и плут.

Мы пройти не смогли

По отвесной стене.

Неуместный верлибр

Подпевал сатане.

И т.д. и т.п. Тем не менее, эта графоманская "музыка" вышла трехтысячным тиражом как официальный юбилейный подарок городской и областной администрации выпускникам школ города к 275-летию Перми. Книга открывается портретами высоких официальных лиц и обращениями к выпускникам. Особенно лиричным оказался председатель Пермской городской Думы Валерий Сухих: "Именно эту книгу хочется сегодня подарить вам -- в час, когда прекрасное будущее открывает перед вами свои горизонты". Невольно вторя Блоку, он призвал школьников "вслушаться в музыку слов" Светланы Ашировой и в ответ "услышать в себе чистые ноты будущей инвенции (sic!) своей жизни".

Но признания пермских чиновников и политиков, назначивших ее на роль поэта, представляющего Пермь, Светлане показалось мало. Понимая, видно, неубедительность чиновных рекомендаций, она решила испытать на прочность пермскую интеллигенцию. И, представьте, ей это удалось. Книга буквально пестрит рекомендациями известных в городе гуманитариев. Аннотацию к "Музыке звуков" подписал доктор филологических наук. Хотя оценки его уклончиво амбивалентны (филологическое образование сказалось), общий тон поощрителен: "поиски", мол. Но это еще что. Доктор философских наук, академик Российской академии социальных наук рекомендовал книгу "в качестве пособия по совершенствованию самосознания". Известный пермякам музыковед, не сдержав прилива чувств, разразился дифирамбом на страницу: "стихи Светланы <...> сами по себе -- музыкальная стихия. Не составляет особого труда чуткому сердцу откликнуться "песнью без слов" на это мастерское плетение словес, нацеленное на пробуждение гармонической памяти нашей многомерной сущности". И, доводя ситуацию до абсурда, к хору гуманитариев присоединился голос врача, рекомендовавшего чтение книги как "надежное средство профилактики и лечения многих заболеваний, в том числе сердечно-сосудистых, онкологических, наркомании и СПИДа". Пахнуло откровенным шарлатанством, но заявление медика интригует: как данную книгу лучше применять.

Читаешь все это и глазам не веришь: театр абсурда. Более всего удручило, конечно, участие в рекламе книги Ашировой коллег- гуманитариев.

Настораживало какое-то слишком уж блаженное непонимание специалистами того, что их имена используются в откровенно рекламных целях, что авторитет их ученых званий сбивает с толку учителей и школьников. По аналогии припоминается старый литературный анекдот. Мережковский узнал, что толковый критик написал одобрительную рецензию на заведомо бульварный опус. -- "Как же Вы, батенька, могли? Неужели Вам это на самом деле понравилось?" -- "Да нет, Дмитрий Сергеевич, я знаю, что книга -- совершенная дрянь, но уж очень просили... Не сумел отказать". -- "Ну, это совсем другое дело, -- мигом успокоился Мережковский. -- Ежели из подлости, то это ничего. А то я подумал, что Вы всерьез".

Да, после "Музыки звуков" еще верилось, что все это не всерьез. Дальнейшие события показали, что все серьезно и искренне. Просто графомания в Перми перестала казаться графоманией.

3. Елена Звездина. A la candelabre.

Роман с жизнью. Пермь,1998. 216 с. 1000 экз.;

Немое кино: Поэма будней. Пермь, 1998. 60 с. 100 экз.;

Преодолеть отражения: Стихи и поэмы. Пермь, 1998, Ч.I. 84. с, Ч. II. 74 с. 100 экз.

"Роман с жизнью", которым дебютировала Елена Звездина (невероятно, но, говорят, это не псевдоним), стал в Перми литературным событием минувшего года. Книга в своем роде действительно примечательна, и хотелось бы представить ее читателю в целом, наглядно. Хотя бы в виде дайджеста.

Королева, как вы помните, играла в башне замка Шопена и т.д. Что-то в этом роде у Звездиной, вроде метасюжета. Итак, в "замке любви" у "хризантемно-коралловых вод", "вся первобытно-влюбленная", Она грезит "на вулканическом пуфике" -- "полюшко чувственных дум вспахано сном наобум". В сих "чувственных думах" являются Ей то "юные пророки" -- поэты (они же -- "прелестные шалуны"), то мелькнет "младехонький корнет", то покажется "юный граф", то -- "герцог безрассудных зелий". Она "врастает в бездны упоенья", и вот уже "у подножья ветвистой любви сочится поэтической влагой". Словом, "слагает вдохновенье сонеты красоте". Тогда-то "из недр конвертного жеманства" на читателя изливается "лепестковый бред", где перемешаны "хризантемы влюбленных васильков", "помада музыки", "звездно-струйные шелка", "звучальная лунность тревог", "бутоны глаз", "кудрей безбрежные сонеты", "орхидеи окон", снова "бутоны тайны и тишины", "любви сгоревшая комета в гробу хрустальном пышных нот", опять "бутоны слез", ну и, как положено, свечи, вуали, терзания, пажи, упования, кареты, кларнеты, вдохновения, фиалки, хрустали, скрипки, множество зеркал и, конечно же, канделябр. Далее "тайны ласковые свечи в канделябрах глубины" гаснут, а тут, как водится, "талии выпустят алости и распояшутся шалости". Вот уж "сорвали с облака штаны", "нет нелепости одежд", и "пленно пенится спинной, захребетный поцелуй"... "Бессонной ночи акварель" ударно завершается "спазмом плети в спине между рифмами ног". Апофеоз. "Восторга боль под ля бемоль". Вот так, если вкратце, хотя и сгущая отчасти колорит, но используя подлинную авторскую фразеологию и следуя оригинальным мотивам, можно пересказать "Роман с жизнью", показав попутно смачную манеру письма Елены Звездиной.

Манера эта, если без обиняков, представляет собой донельзя претенциозную, но невероятно смешную смесь стилистических штампов времен Бальмонта и Северянина с мыльной эстетикой Санта-Барбары. Все это густо заправлено порядочной порцией безграмотности. Право же, ничем, кроме неуверенного владения русским языком, не объяснишь выражений вроде "прокрустный", "умертвлен", "спинной жест" и "грудная влюбленность", "чешуя глазниц", "глаз мимозы симметричны наизусть", "изрекать пены", "вкус вколочена в язык" и такое чудо грамматики, как "прими касательно мой глас компрессом к утомленью глаз". О синтаксисе умолчим, что за чем следует и к чему относится, понять порой просто невозможно. Елена Звездина, как видно по приведенным примерам, в простоте не произносит ни словечка, любит выражаться замысловато и красиво, галантерейно-страстно.

Такую манеру письма можно назвать а la candelabre. Помните, как Екатерина Васильева в "Бумбараше" в роли бандерши-эстетки с утрированным прононсом исполняет романс с неподражаемой по интонации концовкой: "И тогда я сама, я сама потушила надоевший уже канде-элябрр!"? Этот "кандэлябр" -- метонимия чрезвычайно распространенной и действенной эстетики. Нехитрый, но с таким дивно звучным иностранным именем свечной прибор стал непременным атрибутом представлений о какой-то головокружительно красивой, утонченно-изящной жизни с корнетами, хризантемами и роковыми страстями. Иначе говоря, это эпигонский вариант модерна, модерн для "бедных". Вслед за Ашировой, но гораздо круче Звездина подтверждает удивительную его живучесть.

Машина стихов Елены Звездиной заправлена действительно гремучей смесью стилевых стереотипов от 1830-х до 1900-х годов: от рифмы "сладость-младость" до "звучальной лунности". Провинциальные барышни, начитавшиеся Бальмонта и Брюсова, подобными стихами наполняли местные газеты еще в начале нынешнего века. Столетие на исходе, а песни все те же. Только если в начале века они были относительной новостью, то сегодня звучат как пародия.

Такая манера -- вернее, машина! -- письма, овладевшая Еленой Звездиной, питается, конечно, энергией неразвитого, если не сказать вульгарного, вкуса. Как и у Светланы Ашировой, в ее стихах господствует все та же неразборчивая склонность к трескучему, блестящему, бросающемуся в глаза: ко всему, что "чересчур" и "слишком". Слишком уж явно автор предпочитает вычур ное простому, крикливую экзальтацию ("чувств гремучая смесь") -- ясности переживаний. Эти провалы вкуса -- прямое следствие неукорененности в культуре.

Да, хотя внешне, в отличие от той же Ашировой и тем более Гребенкина, знаков культуры в стихах Звездиной навалом: то у нее Кант (но под инициалом Э.!), то Кастанеда, то Л. (sic!) да Винчи, все это -- звонкие пустые оболочки, аксессуары. Написано "Кант" -- читай "канделябр". На деле автор как-то до обидного мало обеспечен эстетическим тактом, чувством уместности и меры.

Отсюда посвящение "Мариночке" Цветаевой, отсюда "шаловливый" кивок Чайковскому: "Как Вы светлы сегодня, Петя!". И как объяснишь, почему все эти дамские фамильярности отдают такой -- словно ножом по стеклу! -- фальшью, если для автора вообще в норме потрепаться с Цветаевой:

Я умираю над строкой твоей о лжи,

Как не повеситься потом, Марин, скажи?

Как узнаваем этот интонационный и фразеологический жест: "я умираю"! Девочки-подростки так объясняются сегодня по поводу Ди Каприо. Впрочем, хорошо хоть не сказано "я тащусь!", и на том спасибо. Подытожим: вульгарный вкус + неразвитое чувство языка + поверхностное знакомство с поэзией русского модернизма -- такой вот представляется формула стихов Елены Звездиной. Это хрестоматийно типичный образец графомании, очередная аватара капитана Лебядкина. Следует оговориться. Все оценки, по видимости звучащие так жестко и, возможно, обидно для авторов, принципиально не имеют в виду житейские личности Александра Гребенкина, Светланы Ашировой или Елены Звездиной. Они относятся исключительно к их авторской, литературной роли.

Опасно смешивать человека в жизни и человека в письме. Сплошь и рядом это две большие разницы. Письмо, оно как одушевленная и часто агрессивная машина: захватывает и тащит пишущего порой совсем не туда, куда он хочет, а по своей собственной программе.

Объясняя природу графомании в терминах "машинной" модели, можно сказать, что не графоман управляет машиной письма, а наоборот. Это его родовой признак.

Соблазн для графомана в том, что тот самый миг, когда он попадает под власть машины письма, он принимает за прилив вдохновения: его ведь действительно прорывает и несет. В таких случаях даже незаурядный, тонкий человек в письме может выглядеть дурак дураком. Что ж, не в свои сани не садись. Еще одно замечание -- о самосознании автора-графомана. Один пример для сравнения из пермской же литературной практики. Недавно в поселке Майский с населением где-то около 5 тысяч тамошние самодеятельные литераторы издали сборник стихов с подзаголовком: "стихи жителей поселка Майский". Какой, между прочим, тактичный, точный и исполненный достоинства жест предъявлен этим подзаголовком. Жест в полном смысле культурный. Жители Майского осознают себя адекватно, они культурно вменяемы.

Об Александре Гребенкине, Светлане Ашировой, Елене Звездиной этого не скажешь. В отличие от скромных поселковых авторов, они-то убеждены, что решают глобальные задачи. Каждый по-своему. Гребенкин отчаянно воюет с "бездуховностью" и воспитывает "любовь к своему Отечеству, к матери, к женщине, природе, культуре, искусству, литературе, а также к поэзии".

Аширова развивает "концепцию бесконечного творческого развития человека, города, мира" и борется со СПИДом. Звездина тоже "несет что-то тайное миру".

Ни больше, ни меньше. Такую глухоту к себе трудно объяснить чем-либо иным, как неспособностью адекватно идентифицировать и оценить себя в пространстве культуры, осознать свой статус. Это и есть культурная невменяемость, еще один родовой порок графомании. Но, с другой стороны, что с них спрашивать. Они действительно любят поэзию, самозабвенно пишут стихи, и делают это как умеют. Еще любят публиковаться, и умеют это делать очень хорошо. Можно только пожелать им дальнейших успехов.

Нечего спрашивать и с чиновников. Они действуют в меру своего вкуса и понимания. Ну, нравится им творчество Светланы Ашировой, что с этим поделаешь. Главный спрос с экспертов, кто как не они отвечает за различение, что есть хорошо, а что плохо, что полезно, а что вредно. Светлана Аширова рискнула проверить пермских гуманитариев на прочность.

Оказалось: ничего, не кусаются, вполне свои. Но и при этом оставалась надежда, что в нужный момент свое слово скажут профессиональные филологи, литературоведы, они-то и расставят все по местам. Филологи сказали свое слово с выходом книги Звездиной. Случай Звездиной пермскую ситуацию проявил с окончательной, не оставляющей сомнений ясностью. То, что она была встречена самыми благожелательными рецензиями в газетах, еще более или менее обыкновенно. Но о Звездиной по горячим следам первой книги (случай пока беспрецедентный!) заговорили филологи. Творчество (!) Звездиной стало предметом углубленного литературоведческого рассмотрения на ученых конференциях. В одном из докладов со ссылками на Канта, Кассирера, Гуссерля, Ницше и Бахтина трактовалось ни больше, ни меньше как о "духовном синтезе в поэзии Елены Звездиной".

Вообще-то, положа руку на сердце, трудно даже вообразить ситуацию и условия, при которых сочинения, подобные звездинским, можно квалифицировать иначе, чем графоманские. Сделаем невероятное усилие, закроем глаза на все нелепости языка, и даже неграмотность попробуем объяснить безразмерной "творческой индивидуальностью": так, мол, видит поэт. Пусть. Но встречая (сплошь!) в стихах современного автора молью траченные красоты из прабабушкиного сундука вроде "звездно-струйных шелков" или "небесногрудого гибкого стана", воспринять их иначе, чем цитату либо литературную игру, просто нельзя. Таков уж контекст современной культуры. Ну, а если подобное пишется всерьез, с претензией и даже пафосом, то перед нами автор явно литературно невменяемый, то есть графоман.

Нет, говорят пермские литературоведы, гений народился, "духовный синтез": "Явление всякого поэта уникально. Поэтический Космос Елены Звездиной суперуникален", ее стихи "замечательны своей переливчатой диалектичностью", им еще "предстоит найти своего читателя, наделенного полифоническим слухом, своего критика, способного к многомерным суждениям, и даже своего теоретика, искушенного опытом исследования метафизики души". Это фрагменты предисловия к "Роману с жизнью".

Чем вызвана такая дикая и ведь довольно массовая по масштабам города аберрация восприятия? Остается признать, что условия идентификации явлений культурной жизни, сформулированные для нормальной культурной ситуации, в Перми сегодня уже не действуют. Все более и более тональность жизни города определяет полная дезориентация причастных к культуре инстанций: творческих, экспертных и властных. Пермь вяло погружается в транс провинциализма.

* * *

Что же делать с графоманией? Педагогическое сознание требует решительных мер по прополке территории хорошего вкуса. Архивный подход более гуманен и экологичен: всякому документу найдётся местечко на полке. Тем более границы хорошего вкуса изменчивы, ракурсы восприятия многообразны, а Дмитрий Александрович Пригов, неутомимый санитар леса русской поэзии, привил-таки читателю пытливую терпимость к любым завихрениям языка.

Вот только одно тревожит -- дети, школа. Как ни говори, а ведь изучение литературы кое-что сообщает человеку для жизни, что-то устраивает в его сознании, в способностях и способе думать, чувствовать, говорить. А в новые программы вводится обязательное знакомство с местной литературой. Немаловажно все-таки, что будут наши детки читать. Из новых авторов в Перми рекомендуют читать Гребенкина, Аширову, Звездину.

------------------

1 Среди немногочисленных работ, посвященных такого рода литературе, вспоминаются, в первую очередь, две: Марков В. Можно ли получить удовольствие от плохих стихов, или о русском чучеле совы. СПб., 1994. С.278-292; Жолковский А. Графоманство как прием (Лебядкин, Хлебников, Лимонов)// Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С.54-70.

2 Первоначально это был цикл рецензий на книги стихов, выходившие в Перми в 1995-2000 годах. Рецензии публиковались в местных газетах. Позднее они были собраны в статью, опубликованную в малотиражном уральском журнале: Графоман в "законе", Из очерков литературной жизни Перми, Уральская новь. №1. 1999. Статья вызвала определенный резонанс, появилась в Интернете. См., например: http://cascenka.pisem.net/abashev.html.

3 Механизм "машины творчества" был описан автором в другой, того же времени, но неопубликованной работе "Труженики пера: Опыт погружения". Процитируем соответствующий фрагмент:

"В том, что не боги горшки обжигают, убеждён каждый труженик пера. В самом деле, любой относительно грамотный человек после небольшой тренировки успешно овладевает навыками изготовления несложных, но вполне читабельных словесных изделий. Работа над стихом обыкновенным включает несколько рутинных операций по подбору и комбинации слов при заданных условиях чередования безударных и ударных слогов -- ямб, хорей и т.п. Что касается рифм, то нескольких десятков стандартных двойняшек (кровь-любовь, тройка-бойко, слёзы-морозы, тумана-обмана и т.п.) хватает для изготовления сотен небольших (обычно 2-3 строфы) стихотворений.

Итак, главный производственный принцип труженика пера заключается в том, что он, как правило, пишет на тему. Именно тема играет главенствующую роль в стихе обыкновенном. Тематический репертуар труженика пера невелик: весна, зима, лето, осень, детство, труд, война, любовь (к России, женщине, детям, миру, матери, труду), гражданские чувства. Поэтому начинающему следует прежде всего практически освоить типовые модели, по которым развёртываются основные темы. Так сказать, освоить схемы тем. Бессознательно, кстати, такими схемами владеет каждый из умеющих читать.

Итак -- литературные модели. Поскольку лирических тем вообще немного, в поэзии достаточно быстро складываются стандартные способы (схемы) словесного развития каждой темы. Это и есть типовые тематические модели. Простейшие из них быстро выходят из творческого оборота, поскольку возникает жёсткая связь сюжетики, словаря и ритмики -- появляются штампы.

Эти отходы творчества поступают в полное распоряжение профессиональных тружеников пера. Модели, которыми они пользуются, немногочисленны, просты в обращении и чрезвычайно продуктивны. Например. Если весна, поэт радуется, верит в будущее и надеется на скорую встречу с Ней, ежели осень -- с грустью провожает стаи птичек, улетающих на юг, тоскует, но верит, что они вернутся, и вернётся Любовь. Зимой, как правило, поэт сидит у жаркой печки, обнимая Её драгоценные плечи или мечтая о весне, летом бродит над речкой в лунном сиянии, вдыхает запах мяты и вспоминает о свиданиях с Ней ... Каждую типовую модель можно представить в виде простой блок-схемы.

Для практического руководства мы предлагаем описание нескольких расхожих моделей стихотворений обыкновенных. Принцип их действия мы проиллюстрируем примерами, составив соответствующие заданной схеме тексты.

Один практический совет. Приступая к изготовлению стихотворения, не напрягайтесь, расслабьтесь, постарайтесь безвольно отдаться звучанию избранного вами мотивчика (тра-та-та/ тра-та-та и т.д.). Стихи обыкновенные настолько накатаны, что они сами вывезут вас, куда надо. С каждой темой и напевом автоматически связаны соответствующий словарь, мотивы, рифмы. Это жёсткие, окостеневшие структуры, и в вашем сознании заложены сотни подходящих стандартных словосочетаний, сравнений. Ваша задача, в сущности, сводится к тому, чтобы заполнить пустые клетки схемы словами, которые вам заранее известны.

Модель 1: "Ласточка с весною в сени к нам летит"

Слово ВЕСНА действует на труженика пера возбуждающе. Основу самой ходовой модели ВЕСНЫ составляют два тематических блока: ПРОБУЖДЕНИЕ ПРИРОДЫ и ПРОБУЖДЕНИЕ ДУШИ. Связаны они по принципу параллелизма. Вариации создаются за счёт смены ключевых слов каждого из блоков (каждому блоку соответствует свой словарь) и изменения ритмики. Широко, например, варьируются компоненты блока природы: "таяние снега", "ручьи", "капель", "цветение" (черёмуха, калина-малина, верба и т.п.), "пение птиц", "солнце", "небо" и т.п. Варьируя эпитеты, можно сконструировать сотни вариантов словосочетаний. Для "душевного блока" также предусмотрено немало вариантов: "возвращение молодости", "возрождение веры в будущее", "ожидание любви", "жажда счастья" и т.п. Большое разнообразие в конечный продукт вносит изменение способа связи блоков: пересечение, прямое следование, контраст.

Итак, за дело:

Расцвела за окошком калина,

Белопенным пролилась дождём.

Роща песней полна соловьиной,

Вешним солнцем омыт окоём.

И на сердце растаяли годы,

Словно талой водой унесло.

Вновь пахнуло дыханьем свободы,

И душа расправляет крыло.

Можно ограничиться двумя строфами. Можно дописать третью, как бы неожиданно переключив тему в интимный план. Добавим, например, воспоминание о былой любви:

Настежь ставни, волной ароматной

Грудь наполню, и годы -- долой.

...Твои губы с привкусом мяты,

Светлый месяц, туман над рекой...

Не смущайтесь перебоем ритма в третьей строчке. Это вышло нечаянно, но кстати. Нечаянная удача лучше всего имитирует отсутствующий творческий компонент производственного процесса. Представьте, что лёгкая запинка (выпал слог во второй стопе анапеста) будто бы выражает внутреннее волнение, охватившее вашу душу при воспоминании о первом свидании. Так что не надо стремиться к тотальной правильности. Труженик пера, помни завет великого Пушкина: "Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю...".

Кстати, начинающему труженику пера следует заучить несколько подобных выражений "великого Пушкина" и время от времени вставлять их в свою речь. Дело в том, что профессиональные труженики пера любят ссылаться на Александра Сергеевича (Сергея Александровича) как на своего главного литературного начальника и не избегают подчеркнуть, что выполняют именно его личные указания (заветы)".

4 Выражение труженик пера здесь не случайно. Оно входит в разработанную автором этих строк типологию графоманов в уже упомянутом "трактате" "Труженики пера".

"Графоман графоману при близком рассмотрении -- рознь. Не претендуя на исчерпывающую и дробную классификацию, мы выделим четыре основные типа.

Чрезвычайно редкий и благородный тип -- дервиши. Это люди с детски раскрепощённым и ярким сознанием -- блаженные. Дервиши бескорыстны. Они равнодушны к известности, публикациям -- всему тому, что так заботит массового графомана. Дервиши не принимают в расчёт существующей литературы и её норм, они повинуются только интуиции. Они непредсказуемы. Это творческие натуры в наиболее чистом виде. Среди них встречаются гении -- такие, как Хлебников. Дервиши порой открывают совершенно новые горизонты в искусстве поэзии, чаще -- срываются в безумие.

Немногочисленна и другая, тоже симпатичная порода графоманов -- импровизаторы. Как правило, это хорошо образованные люди с умным вкусом и чувством меры. Они пишут легко и много. Остроумные тосты, послания, рифмованные жизнеописания юбиляров делают их желанными гостями любого застолья. Они пишут и для себя, но знакомят с такими стихами только близких. У импровизаторов есть внутренний сторож -- культура. Они способны трезво оценить функциональное задание своих сочинений. Поэтому импровизаторы не стремятся к публикациям, чуждаются так называемой литературной среды. Культурная вменяемость этого типа делает даже сомнительным его квалификацию как графомана.