Ситуация возвращения в сюжетах русской реалистической прозы 1950-1990-х гг.

Различие нонконформистского (диссидентского) персоналистского и коллективистского (традиционного) сознания в 1960-1970-е гг. проявилось именно в трактовке возвращения. Возвращение оценивалось диссидентами как неготовность нации к личностному развитию, тогда как «почвенники» утверждали необходимость коррекции индивидуальных ценностей ценностями традиционными, родовыми, соборными. Но различна и оценка возвращения представителями персоналистского сознания: экзистенциальная этика предполагала верность личностным ценностям при отказе от императивной требовательности к другому, к народу, например либерально и социально ориентированное диссидентство обличало традиционное народное сознание и массового человека за любое согласие с окружающей социальной реальностью, жаждало бунта. Так, если в онтологической прозе «возвращение» было признанием ценностей «почвы», если в экзистенциальной прозе возвращение свидетельствовало о неотменимости бытия, в котором только и возможно существование, то в идеологизированной литературе социального гротеска (В. Войнович, А. Зиновьев, Ю. Алешковский) возвращение доказывало неспособность нации и индивида к развитию. Это свидетельствует, что литература социальной оппозиции опиралась на линейное представление об истории, по сути, близкое социалистическому реализму, на концепцию человекадемиурга; реализм этой литературы проявлялся лишь в констатации несоответствия реальности идеалу. В. Войнович в повести «Путём взаимной переписки» (1968) лишает героя возможности оторваться от обезличивающей стихии национальной жизни даже по официальному образцу сознательно социализированного человека: армия - учёба - семья - работа. Социализация (армейская «служба») обесценилась при временном отклонении от регламентированной жизни, в «отпуске». Фабула воспроизводит временное возвращение в стихию асоциального быта, в народную «почву» и завершается бегством в социально организованный мир. Но финальное возвращение доказывает невозможность спасения от хаоса почвы: вопреки желанию героя и вопреки целям государства упорядочить национальную стихию сама социальная структура возвращает солдата в обессмысленную жизнь. Войнович доказал не только невозможность личностного существования (как и в романе-анекдоте о Чонкине), но и то, что тоталитарное государство имеет почвой массовое, биологически-роевое сознание народа.

Возвращение блудного сына в экзистенциальной прозе 1970-х гг. становится проверкой социума на отношение к персональным ценностям и абсолютам. В романе «Выбор» (1980) Ю. Бондарев усложняет социальный анализ исследованием экзистенциальной вины возвратившегося. К тому, что сказано об этом романе, добавим, что Бондарев акцентирует текучесть ситуаций существования, т. е. смену мотивов выбора, что делает человека носителем трагической вины за выбор, совершённый в иных условиях. Ситуация, обусловившая выбор невозвращения на родину, где невозможна истинная ценность человека, исчезает, а в новых ситуациях прошлый выбор оказывается исходной жизнепорождающей ситуацией, однако возвращение как исправление положения невозможно, хотя персонаж является субъектом последующей ситуации. Невозвращение Рамзина не отменило его причастности к судьбам многих людей: одинокой матери; любившей его женщины; его друга, женившегося на любившей другого и потому остро чувствующего хрупкость отношений и вину перед бывшим другом. Тем не менее возвращение Рамзина обнаруживает невозможность быть субъектом гармонизации Тут-бытия, субъектом исправления собственного выбора (а возвращение - это попытка исправления). Более того, возвращение вносит новое, трагическое знание во всех персонажах, знание бессилия, одиночества и непонимания, на которые обречён каждый. Особенно остро это восприняла входящая в жестокую жизнь и воспитанная в иллюзиях о реальности дочь Васильева. Тем самым возвращение Рамзина становится инициацией в малом круге бытия, вносит новые знания, но не предсказуемо, как ими распорядятся люди, к которым вернулся познавший горькую истину.

В 1970-1980-е гг. более распространенным становится не фабульный, а сюжетный вариант ситуации возвращения - ментальное возвращение персонажа в утраченное пространство и время, т. е. воскрешение прошлого в сознании. В этом проявилось понимание, что интерпретация реальности меняется вслед за изменением способов существования личности. «Старик» и «Время и место» Ю. Трифонова, «Дни человека. Роман-пунктир» и «Пушкинский дом» А. Битова, «Голоса» и «Отставший» В. Маканина, «Утиная охота» А. Вампилова и «Лунин, или Смерть Жака» Э. Радзинского, «Бесконечный тупик» Д. Галковского и «Зона» С. Довлатова, «Ермо» Ю. Буйды ставят проблему интерпретации бытия как бесконечного процесса приближения к истине. Выйдя из какой-либо ситуации, человек может более полно понять её, но всей правды он не узнает даже на границе жизни. Приближение к истинному знанию не только не способствует исправлению ошибок (поскольку невозможно вернуть прошлое), но и не гарантирует истинного самоопределения в новых ситуациях существования. В повестях и романах Ю. Трифонова поток времени предстаёт как онтологическая основа, препятствующая возвращению к искажённым ценностям. Приблизившись к этическому абсолюту в страшном 1919 г., готовый пожертвовать жизнью, чтобы не участвовать в кровавом круговороте сопротивления насилию насилием, герой романа «Старик» (1978) в конце Гражданской войны, когда, казалось бы, восторжествовал социальный идеал, соучаствует в насилии над поверженным противником, способствует казни бывшего комкора, не согласного с новыми социальными идеалами. Напротив, подчинившийся в 1930-е гг. насилию, отсидевший в лагерях, Летунов в старости возвращается в прошлое, пытается восстановить истину о жертве истории, Мигулине, но истина не нужна в новой исторической ситуации, люди решают сегодняшние проблемы. К тому же герой романа способен приблизиться не к истине, а к правде конкретного человека, конкретного события, не объясняя правды о себе, не признаваясь в причинах собственного необратимого отступления от абсолюта. В романе «Время и место» (1980) новеллистическая структура соответствует дробному существованию человека, перетечению одной экзистенциальной ситуации в другую. Смена ситуаций существования обусловлена не только сменой социальных обстоятельств, но сменой ментальности, отношений людей к реальности, друг к другу: исчезает любовь, трансформируется дружба, обесцениваются прежние желания, и каждый раз герой, писатель Антипов, оказывается в ситуации выбора, когда неприложим опыт прошлого, невозможно возвращение к прошлому. Речь не идёт о релятивистской концепции, напротив, Ю. Трифонов утверждает константы, но они противоположны мифологическим константам, повторению образца. Повторение невозможно, но каждый раз герой Трифонова убеждается в значимости безусловных личных критериев выбора (известное трифоновское «выбирать, решаться, жертвовать»); нарушение нравственного долженствования неисправимо и разрушает экзистенциальное сознание самого человека.

Ситуация возвращения в экзистенциальной прозе коррелируется ситуацией невозвращения; их системный дуализм усиливает значимость (и знаковость) ситуации в фабуле: «В круге первом» А. Солженицына, «Верный Руслан» Г. Владимова, «Псалом» Ф. Горенштейна, «Чапаев и Пустота» В. Пелевина, «Невозвращенец» А. Кабакова, «Прокляты и убиты» В. Астафьева, «Дон Домино» и «Ермо» Ю. Буйды, «Москва - Петушки» Вен. Ерофеева, «Пушкинский дом» А. Битова (отказ от возвращения репрессированного Модеста Платоновича Одоевцева), «Альтист Данилов» В. Орлова.

Может быть, наиболее убедительно невозможность возвращения показала лагерная проза. Имеется в виду не столько сила власти, стремящейся не перевоспитать, сколько сокрыть беззаконие и потому не выпускающей рабов. Этот механизм насилия понимает, например, Иван Денисович в повести А. Солженицына, герои рассказов В. Шаламова, готовые ещё при жизни сообщить родственникам о смерти, чтобы не продлять ложную надежду; они знают - из лагеря не выпускают. Более трагична психологическая невозможность возвращения. В «Матрёнином дворе» (1959), в «Раковом корпусе» (1965) А. Солженицын показывает обречённость на одиночество героя, познавшего истину о государстве и людях. Даже распознав в Матрёне сохранившиеся духовные ценности, герой убеждается, что готовность к компромиссу обрекает их на поражение, на разрушение самой жизни (таков итог жизни «праведницы» Матрёны). Костоглотов, вернувшись к жизни, не идёт к любимой женщине, сознавая, что не сможет создать гармоничный мир. Не возвращаются в былую жизнь после распада лагерного порядка ни Хозяин, ни Потёртый из повести Г. Владимова «Верный Руслан» (1974), по версии писателя, нация не знает и уже не ищет ориентиров, кормится тем, что есть здесь и сейчас.

Проза «сорокалетних», сформировавшаяся в семидесятые годы, но заявившая о себе в восьмидесятые, напротив, постоянно обращалась к мотиву возвращения, наделяя его семантикой ненайденных ценностей, доказательством абсурдности существования массового человека.

В рассказах Л. Петрушевской возвращение свидетельствует не только о силе обстоятельств, вынуждающих подчиниться имеющимся условиям существования, но и о слабости личностных возможностей человека. Персонажи Петрушевской находятся между двумя полюсами сознания: желанием иной, более идеальной, реальности (осознают примитивность или низость своей жизни) и привязанностью к наличной реальности. Трезвый взгляд на реальность и на самого себя побуждает к бегству, но и останавливает от бегства, ибо героям заведомо известно собственное несовершенство и невозможность идеального места. В. Маканин писал об эффекте «пустого места», места, создаваемого в сознании и дающего иллюзию отстранения, заменяющую достижение цели. Л. Петрушевская говорит о «садах других возможностей», о мифах о другой реальности, создаваемых отчаявшимися людьми.

Реализм прозы «сорокалетних» проявился в открытии власти онтологии над экзистенцией: существование человека - это феномен краткого выхода из материи и возвращения в материю. В рассказе Петрушевской «Кто ответит», включённом в цикл с названием «Реквиемы» (заупокойная молитва), дан конспект обычной жизни одинокой женщины, чья кровь «не была пролита», а просто «застыла в жилах» [7. Т. 2. С. 31], которая умерла «в какой-то зачуханной больничке для хроников, для безнадёжных». Её существование бессмысленно не столько социально (напротив, социум даёт симулякры нужности - работу, некое внимание окружающей среды - передачи, приносимые девочками-сотрудницами), сколько биологически: беспощадность материи проявилась в том, что она демонстрирует превосходство телесной оболочки над сознающим себя человеческим существом (за время существования подменился внешний вид, унизительно обессилело тело). В отсутствие веры в воскресение души остаётся только осознание превращения в прах, возвращение в жизнь «не предусмотрено»: в первый день Пасхи жизнь продолжается вокруг забытой могилы. «Невинные слёзы» человека перед смертью вызваны экзистенциальной трагедией, непониманием смысла пребывания на земле, а претензии к онтологии («Кто ответит») бессмысленны, ибо онтология дарует существование, равно достойна и благодарности и претензий. Принятие жизни без телеологии - это существование в абсурде, без понимания назначения или смысла.

В рассказе «Бессмертная любовь» банальная фабула бегства жены от любящего мужа и её возвращение получает разные трактовки рассказчицы. Одна интерпретация соответствует понятной для женщины-рассказчицы, носительницы обыденного сознания, норме: действительность доказывает иллюзорность веры в необычайную любовь и идеальную жизнь. Для рассказчицы нет «другой жизни», нет сакрального места, ничего не меняется в мире при передвижении людей, при смене отношений между ними: «…ведь не может же из-за отъезда одного человека переместиться с места на место жизнь» [7. Т. 1. С. 306]. Фабула доказывает правоту неутопического представления о жизни. Героиня рассказа, Лена, убегает от трагедии семейной жизни от больного ребёнка и беспросветных забот за миражом любви: к другому мужчине, в другое пространство. Механизм бегства понятен из сопоставления с другой «вечной странницей, авантюристкой и беглой каторжанкой», библиотекаршей Тоней, которая «время от времени уклонялась от своих материнских обязанностей» [7. Т. 1. С. 307] и убегала к любимому человеку. Бегство оценивается не как зов идеала, не как зов любви, а как несоразмерность человека требованиям реальных условий жизни, повседневным и вечным заботам, наконец, как невыносимость чувства собственной вины за несовершенство проживаемой жизни. Другой вариант отчаяния - безумие - представлен матерью Лены, не вынесшей обречённости на неподвижного невинного ребёнка, внука. Мужественный вариант - самоотверженное служение наличной жизни, погружение в «сугубо материальные дела» - спасало Лену лишь семь лет. Ноша вины без вины и жертвенной жизни делается непосильной, Лена убегает в мир, кажущийся более идеальным, хотя бы освобождающим от прежней безысходности. Бегство закончилось утратой иллюзий, и Лена повторяет путь матери, погружается «в самое мрачное состояние», оказывается в психиатрической больнице, лишается «абсолютно всего, кроме этой койки, погребённой в своей яме» [7. Т. 1. С. 309]. Бегство от реальности возможно только как утрата всего.

Рассказчица даёт физиологическую интерпретацию событий, детерминируя существование человека онтологическими законами, «бессмертной любовью», сводимой к «просто неутолённому, несбывшемуся желанию продолжения рода…». Два толкования событий (натуралистическое и бытовое) корректируются странным для рассказчицы поведением мужа Лены, Альберта, который выдерживает не только многолетнюю ношу отцовской ответственности перед неподвижным ребёнком, но и слабость жены: через семь лет он забирает жену из психиатрической больницы. Поступок маркируется тем же словосочетанием - «бессмертная любовь», но оно теперь получает не онтологический смысл, а значение экзистенциального мужества любвиответственности к больному, несовершенному бытию. Трезвое мужество Альберта не романтический порыв, а принятый внутренний императив, не связанный с иллюзиями достижения результата, потому Альберт не убегает и не возвращается.

Бытие неизлечимо и незаменимо, человеку остаётся только жизнь в наличной реальности, ни бегство, ни возвращение не гармонизируют жизнь. В рассказе «Грипп» Петрушевская даёт иной финал - мужчина не выдерживает возвращения женщины, которое не меняет отношений, напротив, доказывает их неисправимость. Выбор смерти (герой выбрасывается из окна) оценивается не как экзистенциальный выбор, а как осознание собственной слабости, недостойности любви. В рассказе «Новые Робинзоны» бегство от действительности предстаёт как бегство от культуры, инволюция, распад, добровольное погружение в смерть. Однако неспособность порвать со средой, сменить обстоятельства, готовность к возвращению у Петрушевской доказывает слабость человека, экзистенциальную капитуляцию личности («Светлана», «Свой круг», «Приключения Веры», «Такая девочка»).

Несовершенный человек в прозе Петрушевской оказывается в перманентном бегстве и возвращении. В пьесе «Три девушки в голубом» Ирина постоянно убегает из дома в желании самоутверждения: к мужчине, от которого она ждала откровения любви, а он возвращал её домой после сексуальной встречи; в квартиру к состоятельному Николаю Ивановичу, где она временно освобождается от быта; в Коктебель, где должно быть мифическое место любви и духа; наконец, она постоянно перемещается между дачей (топос отдыха) и городской квартирой. Передвижения в пространстве реальности не меняют существования: повсюду героиня оказывается в системе наличных отношений, которые невозможно отбросить, повсюду бытие проступает в бытовых формах, материя заявляет о себе проблемами еды, здоровья, денег, жилья (туалет становится ценностным критерием). «Голубое» закрывается земным, однако земное не отвергается как антиидеальное. Земное возвращает человека к конкретным ценностям неидеальной жизни: нравственное чувство к оставленному сыну, больной матери, претендующим на место в дачном доме троюродных сестёр. Возвращение Ирины в прежний круг забот подаётся в пьесе как чудо преодоления реальных преград: отсутствия денег, билетов на самолёт, нелётной погоды. Стремление вернуться, чтобы спасти рушащуюся без неё жизнь, почти преображает героиню. В финальном эпизоде она предстаёт как сказочная героиня, прошедшая инициацию: она возвращается в дачный дом, счастливая, что спасла сына и мать, и готова предложить понимание, доброту и помощь в общем доме. Однако она не может изменить окружающих, реальные условия жизни: протекшая крыша возвращает людей к прежним проблемам, потоп неостановим.

Подобная семантика повторяющихся, но не восстанавливающих ценности возвращений дочери и сына Анны Андриановны в повести «Время ночь» создаёт ритм бессмысленного кружения жизни, воспроизводящего не космос, а хаос. Попытка космизировать малое пространство, отгородив его от хаоса жизни, обнаруживает у Петрушевской противоестественность и смертоносность. Так, в рассказе «Маленькая Грозная» мать семейства осознаёт себя хранительницей порядка дома, не впускает в дом всё, что разрушает порядок, самоё жизнь, лишает возможности возвращения в дом сыновей. В результате она остаётся одинокой и восстанавливает связь с сыном только в пространстве смерти - на его могиле. Похожая ситуация есть и в рассказах «Гигиена», «Новый Гулливер».

В прозе В. Маканина мотив возвращения постоянен. С одной стороны, он трактуется как «зов бытия» в сознании человека, как проявление экзистенциальной вины за подверженность феноменов бытия исчезновению. В повести «Где сходилось небо с холмами» (1984) изменение причин возвращения свидетельствует о рождении экзистенциального сознания в центральном персонаже. Первое возвращение в родной посёлок известного, состоявшегося в большом мире композитора связано с потребностью доказать, что он исполнил поручение малого мира, отправившего его, чтобы заявить о себе, хотя сам малый мир (аварийный посёлок) тоже предназначен для какой-то неведомой ему цели, гибнет и физически, и духовно. Возвращение свидетельствует о значимости малого мира для героя, именно малый мир даёт ему особую миссию (выразить исчезающую душу социума), и потому родной посёлок призван оценить то, что обрёл в большом мире его представитель. Обвинение в том, что за достижения таланта композитора платил породивший его мир («высосал из нас соки»), кажется в первый приезд незаслуженным. Следующее возвращение вызвало разочарование в родном мире, который оскудел, пока развивал свой талант его посланец: «…Эта местность уже ничего не рождала. Она была выпита, как бывает выпита вода…» [8. С. 319]. Экзистенциальная вина возникает у зрелого Башилова, когда он осознаёт онтологический закон жизни: не столько сотворение, сколько переработка наличной материи и наличных форм. Колос растёт за счёт отдачи (смерти - перерождения) зерна; дитя растёт, питаясь живой плотью матери; композитор творит из звуков и форм, услышанных вокруг, из того, что пели, что и как выражали люди его родного социума. Башилов признаёт, что профессиональная музыка возводит в высшую форму первичные естественные формы коллективного мелоса: его мелодии, его правила музыкального мышления, его духовные состояния. Негативные последствия возведения музыки в совершенство - утрата мелоса в социуме, которому, с утратой возможности соперничать с профессионалом, остаётся потребление музыки: слушать, но не выпевать душу. Помимо «вины без вины», Башилов испытывает персональную вину перед покинутым миром - «вину отсутствия», «вину неучастия». Преследуемый этим нравственным императивом художник приходит к иной цели - не самореализации, а возвращения взятого у жизни, - к идее вернуть мелос в народ: «…в самых разных возвратных движениях художников, в том числе и в толстовском опрощении и возврате к земле, тоже была тягучая нота задолженности, был долг, за которым скрыта боль» [8. С. 328].

Казалось бы, Маканин следует за мифологемой возвращения героя, где прошедший инициацию устанавливает более совершенные законы жизни. Однако финал опровергает архаическую гармонизирующую семантику возвращения. Новые жители Посёлка («всего двадцать лет назад» поселившиеся здесь) не считают возвратившегося Башилова носителем авторитетного знания («Пошёл отсюда» - их реакция на призывы к духовному объединению, к совместному пению). Оставшиеся не поют, и лишь местный дурачок Васик подпевает Башилову: «звуки были ужасны», но только Васик знал песни до конца, только он в песне выражал коллективное бессознательное, не профессиональный изыск, а потребность в душевном самовыражении. Музыка, культура, пройдя круг возделывания, возвращалась к своей онтологической миссии: «Тягучим мычанием своим он и просил, и как бы настаивал, последний певец, плохой и с ужасным голосом, но ведь он пел, и Башилов, впадая в запоздалый пафос, подумал, что не всё потеряно» [8. С. 328].

Эсхатологический поворот возвращения предполагает начало нового цикла, при этом признаётся бесследное исчезновение предшествующего, а не соответствие следующих циклов сакральному образцу, как свойственно архаическому мифу. Маканин констатирует обречённость культуры на конечность, признавая бесконечность превращений материи. Но и материя саморазрушается, деградирует, что очевидно уже в повести «Где сходилось небо с холмами», но тотальный распад предстал в образе разрушенного постсоветского социума в повестях 1990-х гг. В повести «Лаз» (1993) моделируется мир после развала порядка: город стал местом толпы, охлоса, где каждый боится каждого, где правит грубая сила, рождаемая страхом. Культура, люди персонального сознания вытеснены на периферию (прячутся за бронированными дверями квартир, окапываются за городом, уходят в андеграунд - буквально в подземелье). С одной стороны, Маканин показывает тщетность сохранения культуры в стороне от реальной жизни: рафинированная культура подземелья задыхается без подпитки реальной материей, без живого воздуха, без грубых страстей. Культура медленно гибнет, замыкаясь на самой себе (потому с такой жадностью встречают прорвавшихся «оттуда», потому живут мыслями о том, как «там», наверху). Так разрушается привычная ценностная ориентация мира «верхнего» и «нижнего»: профанный, казалось бы, мир наверху служит источником знаний и суждений для мнимо авторитетного мира рафинированной культуры, оказавшегося внизу; а для разрушаемого верхнего мира нижний мир необходим не как хранилище духовных ценностей, а как источник необходимых для продления жизни материальных вещей - пищи, орудий труда.

С другой стороны, возвращение наверх, к грубой, но единственно наличной жизни безрезультатно. Сюжет возвращения связан с персонажемобывателем, не художником; он осознаёт только элементарную миссию своего существования - защита семьи, помощь близкому кругу людей, приятелей, по разным причинам не сумевших спрятаться от действительности (болезнь, смерть, ожидание родов и т.п.). Центральный персонаж повести, Ключаров, имеющий возможность остаться в благополучном андеграунде, возвращается наверх, в разрушенный город ради своего больного ребёнка. Именно болезнь ребёнка деформирует сюжет жертвенности ради будущего: будущее исключено, потому что дитя земной жизни - деградант, физически и умственно неразвитое существо, он не может продолжить ни физическую, ни духовную жизнь (ему нет места в культуре, он сугубо телесен). Тем самым Маканин заостряет и вину человека за энтропию материи (причастность каждого к общей деградации материи и духа), и абсурд нравственной ответственности перед гибнущим пространством жизни: верность этому пространству бессмысленна, но экзистенциально неизбежна для индивида.

В разных картинах мира, в разных эстетических системах литературы второй половины ХХ в. трактовка архаической ситуации возвращения свидетельствует об исчезновении утопического, мифологического сознания, о трезвом признании реальности как неотменимого и нетелеологического проявления бытия. Этический вектор в трактовке мотива возвращения - не бунт, не преобразование, а персональное самоопределение в границах существования по обретаемому абсолюту.

Литература

1. Евзлин М. Космогония и ритуал. М.: Радикс, 1993. 344 с.

2. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Архетипы и повторяемость. СПб.: Алетейя, 1998. 249 с.

3. Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М.: Наука, 1984. 316 с.

4. Распутин В. Прощание с Матёрой: Повести. Красноярск: Кн. изд-во, 1983.

5. Шукшин В. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Молодая гвардия, 1992. Т. 2. 559 с.

6. Битов А. Семь путешествий. Л.: Сов. писатель, 1976. 591 с.

7. Петрушевская Л. Собрание сочинений: В. 5 т. Харьков: Фолио; Москва: ТКО АСТ, 1996.

8. Маканин В. Избранное. М.: Сов. писатель, 1987. 534 с.

Размещено на Allbest.ru