Путь В.А. Жуковского от русской идиллии к русской повести: деревенский топос

«Уснувший мир уступая молчанию и мне» (IV, 28-29) - эти слова, столь важные для поэтики греевской элегии и отсутствующие в первом переводе, - указание на синтез описательно-панорамного и субъективного начал. Мир воссоздан Жуковским в объективном описании и в восприятии личности. Для Жуковского важна здесь авторская позиция. Меняется прежде всего облик лирического героя. На смену «певцу уединенному» приходит герой, более связанный с миром: «простую повесть об них рассказавший». Определение «простая», трижды повторяющееся в тексте перевода («простая летопись бедного», «простая надпись», «простая повесть»), скрепляет мир простых человеческих ценностей и позицию героя. Характерно в этом отношении последовательное изъятие из его характеристики определения «чувствительный». Трижды оно повторяется в переводе 1802 г. и ни разу в переводе 1839 г. Более того, Жуковский ищет ему замену. Ср.:

«Сельское кладбище» (1802)

1. Чувствительный придет услышать жребий твой;

2. Он кроток сердцем был, чувствителен душою...; 3. Чувствительным Творец награду положил (I, 56-57).

«Сельское кладбище» (1839)

1. <...> кто-нибудь сердцем близкий тебе...;

2. Был он душой откровенен и добр, и его наградило небо... (II, 315); 3. Нет соответствия.

Думается, это изменение важного для перевода 1802 г. определения связано с общим разрушением атмосферы существования лирического героя. В первом переводе его биография пронизана сентименталистскими формулами, передающими состояние чувствований и заданных эмоций. Устойчивые элегические формулы препятствуют раскрытию живого облика человека-героя. В переводе l839 г. его поведение более жизненно и действенно; он не только автор «простой повести», но и сама его история проще. Ср. некоторые параллельные места двух переводов:

«Сельское кладбище» (1802)

И твой ударит час, последний, роковой...

<...> услышать жребий твой...

<...> Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там часто в горести беспечной, молчаливой Лежал, задумавшись, над светлою рекой...

<...> и в роще соловей

Свистал вечерню песнь - он томными очами Уныло следовал за тихою зарей.

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли... «Сельское кладбище» (1839)

Соответствия нет.

Знать пожелает о том, что случилось с тобой

На рассвете поспешным

Шагом, росу отряхая с травы, всходил на пригорок Встретить солнце...

<...> лежал он

В полдень, и слушал, как ближний ручей журчит, извиваясь...

<...> у входа в долину стоял он, за солнцем Следуя взором и слушая зяблицы позднюю песнь.

Юноша здесь погребен...

Уже эти примеры красноречиво передают суть эволюции образа героя. Жуковский решительно изымает из текста перевода 1839 г. всю психологическую атрибутику чувствительного героя. В рассказе «поседелого старожила» его действия естественнее и оттого жизненнее. Поведение героя в большей степени определяется его размышлениями на сельском кладбище: Жуковский теперь и подчеркивает это. Восприятие мира в этом переводе глубоко личностно, в то время как в раннем переводе судьба героя лишь постскриптум к общей элегической медитации. Элемент риторики ощутим из-за разъединенности двух типов повествования. Обилие старославянизмов, типа «праотцы», «всемощныя», «вотще», «персть», «стезя», «глас», «потщившись», которыми насыщена медитация, указывает на связь перевода 1802 г. с одической традицией. Риторическое начало вступает в известное противоречие с обликом чувствительного героя, что и делает всю историю героя всего лишь эпилогом к элегии.

В переводе 1839 г. описательный и риторический пласты слиты более органично как части единого эмоционального потока. Риторический пласт приобретает от этого большую лирическую обобщенность и жизненную достоверность. Ораторские тирады и живая лирическая эмоция взаимодействуют. В переводе 1802 г. вопросительная мелодика достаточно риторична:

И кто с сей жизнию без горя расставался?

Кто прах свой по себе забвенью предавал? Кто в час последний свой сим миром не пленялся И взора томного назад не обращал? (I, 55).

Каждый из структурно однотипных вопросов, членящих строфу на законченные мысли-предложения, не требует ответа. Все вопросы погружены в общий поток медитации: их функция не информативна. В них нет движения мысли, а эмоциональный накал во многом определяется законами одической риторики.

В переводе 1839 г. все вопросы не просто слиты в один эмоциональный поток, но и за счет предельного распространения повествовательного начала и плавного течения гекзаметра образуют вопросительно-ответную цепь:

<...> И кто же,

Кто в добычу немому забвению эту земную,

Милую, смутную жизнь предавал и с цветущим пределом

Радостно-светлого дня расставался, назад не бросая Долгого, томного, грустного взгляда (II, 316).

Прием насыщения вопроса ответной эмоцией, выраженной в трехступенчатых определениях, роднит перевод «Сельского кладбища» с поэтическими переложениями прозы, в частности с «Ундиной». Прием трехступенчатых определений («Эту земную, милую, смутную жизнь», «долгого, томного, грустного взгляда»), а также употребление сложных, гомеровского типа эпитетов (в первом переводе их нет ни одного, во втором - пять) свидетельствуют о новом качестве лиризма Жуковского. На смену лиризму песенного типа, характеризующемуся предельной обобщенностью эмоции, приходит более детализированное описание чувства. Вариативность чувства подчеркнута его дифференциацией, вероятностью («быть может»). Детализация, обусловленная общим эпическим контекстом, способствует становлению лирики более конкретного выражения и настроения. И вопросы, и рассуждения в большей степени теперь прикреплены к субъекту высказывания, а картины окрашены его живым, непосредственным чувством. Ср.:

«Сельское кладбище» (1802)

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,

Ни крики петуха, ни звучный гул рогов, Ни ранней ласточки на кровле щебетанье - Ничто не вызовет почивших из гробов (I, 53).

«Сельское кладбище» (1839)

<...> ни веселый

Голос прохладно-душистого утра, ни ласточки ранней С кровли соломенной трель, ни труба петуха, ни отзывный

Рог, ничто не подымет их боле с их бедной постели (II, 314).

В переводе 1839 г. Жуковский «заземляет», «одомашнивает» ситуацию. «Веселый голос прохладно-душистого утра» - образ, вобравший и «денницы тихий глас», и «дня юного дыханье», образ-камертон для всего последующего повествования. Трель ласточки, труба петуха, отзывный рог - конкретизация этого образа, музыка утра. Если в переводе 1802 г. из образной системы жизни мысль поэта сразу же обращается к царству смерти («не вызовет почивших из гробов»), то в переводе 1839 г. и потусторонний мир дан в координатах той же образной цепи: «<…> не подымет их боле с их бедной постели». Большой мир («уснувший мир», «мир <...> безмолвного древнего царства», «вечный мир»), бытие раскрывается в богатой гамме звуков жизни. «Колокол поздний», «тихое блеянье стада», «жужжанье жука», «жалобный крик совы», звук топора и т.д. - во всех этих звуках мир сельского кладбища хранит память о живом мире, живущих людях.

В воспоминаниях о поселянах, в которых «холод нужды умертвил благородный их пламень...», возникает веселый мир: «веселый голос прохладнодушистого утра», «как весело в поле <...> они выходили», «вдоль свежей, сладко-бесшумной долины жизни», «цветущим пределом радостно-светлого дня». Эпическое повествование, сняв риторику сентиментального чувствования, придало не просто обстоятельность, конкретность описаниям, но и выявило многокрасочность чувства. Деревенский топос в поэзии Жуковского 1830-х гг. наполняется эпическим содержанием и связан с его поисками в области «повествовательной поэзии».

1840-е гг. внесли существенные коррективы в размышления Жуковского о проблемах русской деревни. Революция 1848 г., очевидцем которой он оказался, обострила общественный пафос и публицистический характер его рефлексии. Одним из первых в истории русской общественной мысли он обратил особое внимание на опасность исключения из понятия «народ» высшего и среднего класса, следования доктрине новейшей философии: la propriйtй c'est le vol (собственность - кража). «Толпа пролетариев, которым нужно иметь чужое, дабы иметь что-нибудь своё» [16. С. 539] - так Жуковский в письме великому князю Александру Николаевичу формулирует новую социальную реалию современной истории, ведущую к разрушению не только порядка, но и нравственных основ государственного бытия. Эта опасность пролетаризации общества обостряет в рассуждениях Жуковского проблему крепостного права в России. «У нас еще нет пролетариев, - пишет он в заключительном фрагменте письма, - есть искусственные пролетарии; но правительство, которое само произвело их, может легко их уничтожить» [16. С. 542]. Очевидно, что «искусственные пролетарии» в лексиконе автора письма - это крепостные крестьяне, и Жуковский акцентирует в этом процессе пролетаризации русского общества роль правительства. Показательно, что именно в 1848 г. Николай I образует Комитет по выкупу крепостных крестьян, но все-таки не решается на радикальные меры по освобождению крестьян. Голос Жуковского не был услышан нынешним правительством, но он не мог не проникнуть в сознание наследника престола.

Работа над переложением гомеровского эпоса (именно в 1828 г. он создаст свою «Малую Илиаду») способствовала формированию повествовательной поэзии, о которой сам поэт будет нередко говорить в своих письмах. Семилетняя работа над переводом «Одиссеи» (1842-1849), которая «созидалась в борьбе с визгами подстрочника, революции и современной «конвульсивной» поэзии» и которую исследователь называет не без оснований «его бидермайерская ТЕОДИССЕЯ» [9. C. 261], стала итогом деревенского дискурса Жуковского. Но это тема уже специального исследования.

В течение почти 50 лет, от появления на страницах карамзинского «Вестника Европы» в 1802 г. «Сельского кладбища» до публикации в различных периодических изданиях статей о революционных событиях 1848 г., Жуковский формировал в русском общественном сознании образ русской деревни и проблему положения крестьян. В своей поэзии он озвучил деревенский топос, воссоздал его как общероссийское пространство. Музыка деревенского вечера, пейзажные зарисовки, лиризм песенного типа вводили деревенскую тему в русское сознание, приближали ее к читателю. В этом смысле он поистине «разрыхлил русскую душу». Баллады способствовали антропологизации этого пространства. «Людмила» и «Светлана» продолжали традицию «Бедной Лизы» Карамзина, акцентируя способность простой русской девушки противостоять обстоятельствам и бороться за свою любовь. Идиллии Жуковского открывали возможности в раскрытии буден деревенской жизни и мышления обыкновенного крестьянина. В набросках «русской повести», в материалах «Собирателя» и «Муравейника», во втором переводе «Сельского кладбища», в «народных песнях» и политической публицистике он выявлял взимосвязь деревенского дискурса с идеями своей педагогики и проблемами национального эпоса.

Поэт и переводчик, педагог и историк, идеолог и культуртрегер николаевского царствования, формировавший идею Святой Руси, создатель государственного гимна России, он был умеренным либералом, но его голос был услышан и отозвался в последующей русской культуре от Пушкина и Гоголя до деревенской прозы 1960-х гг.

Литература

1. Соловьев В.С. Родина русской поэзии: По поводу элегии «Сельское кладбище» // Вестник Европы. 1897. № 11.

2. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994.

3. Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. М., 1999-.

4. Письма В.А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу. М., 1895.

5. Топоров В.Н. Пушкин и Гольдсмит в контексте русской Goldsmithiana'ы (к постановке вопроса). Wien, 1992.

6. Ветшева Н.Ж. Замысел поэмы «Весна» в творческой эволюции Жуковского // Жуковский и русская культура: сб. науч. тр. Л., 1987.

7. Вигель Ф.Ф. Записки / ред. и вступ. ст. С.Я. Штрайха. М., 1928. Т. 1.

8. Вацуро В.Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978.

9. Виницкий И. Дом толкователя: Поэтическая семантика и историческое воображение В.А. Жуковского. М., 2006.

10. Собиратель. 1829. № 1-2.

11. Вестник Европы. 1808. Ч. 42, № 21. Нояб.

12. Айзикова И.А. Жанрово-стилевая система прозы В.А. Жуковского. Томск, 2004.

13. Российская Национальная библиотека (РНБ). Ф. 286. Оп. 1. № 126.

14. Янушкевич А.С. Круг чтения В.А. Жуковского 1820-1830-х годов как отражение его общественной позиции // Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. 1. Томск, 1978.

16. Гузаиров Т. Жуковский - историк и идеолог николаевского царствования. Тарту, 2007.

17. Жуковский В.А. Сочинения. 8-е изд. СПб., 1885. Т. 6.

18. Милонов Н.А. Тульский край в рисунках В.А. Жуковского. Тула, 1982. С. 30-33.

Размещено на Allbest.ru