К вопросу о жанровых трансформациях в молитвенной лирике (на материале поэзии Ивана Козлова)

Размещено на http://www.allbest.ru/

147

147

К ВОПРОСУ О ЖАНРОВЫХ ТРАНСФОРМАЦИЯХ В МОЛИТВЕННОЙ ЛИРИКЕ (НА МАТЕРИАЛЕ ПОЭЗИИ ИВАНА КОЗЛОВА)

Пятаева А.В.

Волгоградский государственный педагогический университет

Статья рекомендована к публикации д.ф.н., проф. Жаравиной Л. В. и д.ф.н., проф. Тропкиной Н. Е.

В данной работе произведён анализ жанровых трансформаций в молитвенной лирике И.И. Козлова. В ходе анализа установлено, что некоторые традиционные поэтические жанры романтической эпохи в творчестве поэта часто приобретают характер стихотворной молитвы. Собственно молитвенная лирика имеет свойство полижанровости и ориентирована как на традиции стихотворных молитв русских поэтов конца XVIII - первой трети XIX вв., так и на некоторые жанры литургической поэзии. молитва лирика стихотворный поэт

По мнению В. А. Грехнева, «на пушкинскую эпоху в русской поэзии выпадают едва ли не самые интересные страницы в истории литературных жанров. В эту пору наиболее продуктивные из них - ода, элегия и послание - завершают цикл своего развития, и лирика вырывается на просторы свободного мышления» [Грехнёв 1985: 6]. Говоря о жанровых трансформациях в поэзии Ивана Козлова, поэта-романтика пушкинского круга, следует отметить некоторое противоречие, возникающее в его лирике между формой (жанровым каноном) и содержанием как мировоззренческой категорией, в результате чего форма и содержание вступают в отношения, при которых «новизна» высвечивает «старину» [Грехнёв 1985: 6].

Приступая к анализу собственно молитвенной лирики И. И. Козлова, нужно сказать о трансформации канонических стихотворных жанров, таких как сонет и дружеское послание, в стихотворные молитвы и об ориентации его поэтических текстов на некоторые канонические жанры литургической практики. По словам исследователей, молитвенная поэзия «живёт на границе с религиозной сферой и ориентирована на религиозную молитву как на жанровый канон» [Граудина 2007: 18]. Л. К. Граудина отмечает, что «стихотворная молитва, хотя в основе своей и по прямому назначению, общей устремлённости к Богу, святым и небесным силам нередко сохраняла связь с церковной молитвой, тем не менее, была самостоятельным и самобытным художественным произведением» [Граудина 2007: 18]. Сам Козлов к жанру молитвы относит лишь два стихотворения: «Моя молитва» (1833 г.) и «Молитва» (1840 г.). В его дневнике существует интересная запись, касающаяся последнего стихотворения: «Около 12 часов ночи нашло на меня вдохновение, и я сочинил молитву в виде сонета» [Козлов 1906: 29]. Выбор сонетной формы несколько необычен, но он не должен казаться странным, т.к. сонет как лаконичная форма, исключающая многословие, соответствует содержанию поэтической молитвы, также исключающей греховное многословие и празднословие. Подобно тому, как сонет требует большой поэтической концентрации, поэтической дисциплины и «конденсированности» стиха, так и молитва основана на духовной концентрации и максимальном сосредоточении, «сведении ума в сердце». В своём предсмертном сонете Козлов концентрирует некоторые основные идеи и мотивы своего творчества, приводя их к своеобразному разрешению и художественному завершению. Так, во втором катрене предельно лаконично подводится итог теме страдания, которая является важнейшей в описании душевной жизни лирического героя и тесно связана с жизнью духа: «Не страшны мне мои страданья: / Они залог любви святой…» [Козлов 1960: 303]. Органично в данном контексте и упоминание двух святых: св. евангелиста Иоанна Богослова, любимого ученика Христа, и св. Марии Магдалины, которая первой увидела Его после Воскресения: «Взгляни на сердца нищету, / Дай Магдалины жар священный, / Дай Иоанна чистоту…». Образы людей, наиболее близких Спасителю в земной жизни, подтверждают значимость для поэта личностных, любовно-дружеских отношений с Господом. Таким образом, жанр сонета осмыслен Козловым как сакральная форма общения с Высшим Началом.

По верному замечанию Л. Гинзбург, «русская лирика 1810-1830 годов свидетельствует о том, какой силы <…> может достичь словесное искусство, всецело основанное на традиции, но и о том, как насущна и неизбежна потребность освобождения от канонов ради новых художественных постижений мира» [Гинзбург 1997: 21]. Что касается поэзии Козлова, то эта особенность лирики его времени наиболее ярко проявилась в самом распространённом в его творчестве жанре дружеского послания.

Э. Веденяпина справедливо замечает, что многие жанры у Козлова трансформируются в дружеское послание [Веденяпина 1972: 46]. Но можно утверждать и обратное: у Козлова жанр послания претерпевает дальнейшую трансформацию. Стихотворение «К Жуковскому», написанное 1 января 1832 г., можно характеризовать как стихотворную молитву в форме дружеского послания - поздравления друга с наступившим Новым годом. Подобный жест не случаен: известно, что в Православной церкви на Новый год полагается совершать специальный молебен. Интересно, что в этот же день, 1 января 1832 г., было написано другое произведение на ту же тему - это стихотворение В. К. Кюхельбекера «Новый год» [Пророк 2001: 357-358]. В нём содержится философское размышление о времени и вечности, о Боге и человеке, здесь чувствуется традиция Державина. Последние три строфы (всё стихотворение состоит из 15 строф) представляют собой тоже молитву, выдержанную в высоком молитвенном стиле, с использованием славянизмов («перси», «глас» и др.), благодарственную и просительную. Козлов идёт по другому пути. Избрав для своей молитвы жанр дружеского послания, он реализовывает одну из центральных идей своего творчества «Бог - Друг» и создаёт так называемую молитву «в житейских нуждах». Этот вид молитвословий является распространённым в православных молитвенниках. Обращаясь к другу, Козлов одновременно обращается и к Богу, моля Его о самых простых естественных вещах, о которых, возможно, поэт не решился бы просить в стихотворной молитве. В преддверии нового года земной жизни лирический герой послания предстоит «с тревожною душою», молится прежде всего за своих близких и друзей: «Молю Подателя щедрот, / Чтоб Он хранил меня с женою, / С детьми моими - и с тобою, / Чтоб мне в тиши мой век прожить, / Всё тех же, так же всё любить» [Козлов 1960: 218]. Последние строки представляют собой перифразу из молитвы ко Пресвятой Богородице из Покаянного канона: «…приведи мя грешного к тихой и безмятежной жизни» [Православный молитвослов 1994: 53].

Таким образом, стихотворное послание «К Жуковскому» (1832 г.) можно отнести к жанру молитвы на всякую потребу (в житейских нуждах).

Следует отметить, что вкрапления молитвенных жанров встречаются у Козлова многократно в стихотворениях различной жанровой природы. Кроме отмеченного стихотворного послания «К Жуковскому», такие вкрапления есть и в других посланиях («К другу В.А.Ж.», «К Светлане» и др.). Кроме того, молитвы в них встречаются часто в опосредованной форме, когда лирический герой рассказывает о них своему адресату: «Туда я возношусь душой, / Откуда звёзды нам сияют: / Да милосердный наш отец / Вонмёт несчастного моленье / И за терновый мой венец / Невинным даст благословенье!» («К Светлане» [Козлов 1960: 56]).

Целесообразно обратиться к подробному анализу упомянутого выше стихотворения «Моя молитва» (1833), которое непосредственно относится к жанру молитвенной лирики (сам Козлов называет его «большой молитвой» по сравнению с молитвой-сонетом - «малой молитвой» [Козлов 1906: 33]). Стихотворение состоит из восьми восьмистишных строф, написано четырёхстопным ямбом. Как отмечает В. Л. Калугина, говоря о молитве-сонете Козлова, поэт изображает в своём стихотворении романтическую сильную личность, стяжающую себе своими страданиями венец мученичества [Калугина 1993: 20]. Это можно отнести и к стихотворению «Моя молитва». Молящийся человек, согласно православным канонам, должен предстоять перед Всевышним со смиренной душой, с чувством покаяния, и эта стихотворная молитва начинается словами такого смирения и выражения любви к Богу: «О Ты, Кого хвалить не смею, / Творец всего, Спаситель мой; / Но Ты, к кому я пламенею/ Моим всем сердцем, всей душой!» [Козлов 1960: 225].

Первые две строфы стихотворения можно соотнести с таким жанром литургической поэзии, как акафист. Как известно, это «жанр церковного песнопения, гимн в честь Христа, Богородицы, святых или праздника», восходящий к византийскому литургическому песнопению в честь Девы Марии [Литературная энциклопедия терминов и понятий 2003: 20]. Акафист представляет собой чередование кондаков и икосов. Первые четыре стиха первой строфы можно считать своеобразным кондаком, «поэтика которого позволяла (кратко) пересказать библейский или агиографический эпизод» [Литературная энциклопедия… 2003: 484] и выразить свою похвалу Всевышнему (или святому). Например, кондак 1 Акафиста Сладчайшему Господу нашему Иисусу Христу звучит следующим образом: «Возбранный Воеводо и Господи, ада победителю, яко избавлься от вечныя смерти, похвальная восписуем Ти создание и раб Твой; но яко имеяй милосердие неизреченное, от всяких мя бед свободи, зовуща: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя» [Акафистник 1995: 17]. При сопоставлении с начальными строками стихотворения Козлова мы отмечаем тот же мотив похвалы, усиленный мотивом самоуничижения автора («О ты, кого хвалить не смею…»).

С пятого стиха первой строфы и на протяжении второй строфы мы ощущаем соответствие с икосом, представляющим собой более развёрнутое церковное песнопение, повествующее о жизни Господа, Девы Марии или святого, основанное на одновременном перечислении и восхвалении с соответствующим типом интонирования («Радуйся, Мати милосердия и щедрот <…> Радуйся, Бесплотного воплотившая» [Акафистник 1995: 191]). Аналогичную форму мы наблюдаем и у Козлова: «Кто по своей небесной воле, / Грехи любовью превозмог <…>/ Кто нас спасает от сетей / И ставит против тьмы греховной / Всю бездну благости своей!» [Козлов 1960: 225]. Здесь интонация перечисления, основанная на амплификации, соединяясь с восклицанием, создаёт «акафистный» эффект, а также даёт определённое ощущение эмоционального нарастания, разрешающееся в третьей строфе собственно молитвой просительной, в которой содержится прямая просьба [Граудина 2007: 23] и преобладают императивные глагольные формы: «Услышь, Христос, моё моленье,/ Мой дух собою озари / И сердца бурного волненье / Как зыбь морскую, усмири» (выделено мной - А. П.).

В данную строфу Козлов вводит три евангельских образа. Во-первых, образ моря («зыбь морская»), символизирующий жизнь человеческую, накладывается на образ сердца. Его «бурное волненье» молит усмирить лирический герой, что, в свою очередь, является скрытой реминисценцией из Евангелия [Мф.14: 25-32]. В следующих четырёх строках путём привлечения двух известнейших евангельских сюжетов (притча о блудном сыне и чудо воскрешения Лазаря) поэт выражает свою любовь к Господу, своё личное чувство к Нему. Введение через евангельские образы личных мотивов позволяет поэту перейти через рефлексию, соответствующую образу романтического героя в лирике (четвёртая строфа), к молитве-исповеди (пятая строфа и первые четыре стиха шестой строфы): «Но в мрачном, горестном уделе, / Хоть я без ног и без очей, - / Ещё горит в убитом теле / пожар бунтующих страстей //<…> Тревожной совести угрозы, / О Милосердный, успокой; / Ты видишь покаянья слёзы, - / Молю, не вниди в суд со мной» [Козлов 1960: 225-226]. В данной строфе ощущается связь с такими жанрами литургической поэзии как молитва перед исповедью и Покаянный канон. Кроме того, в пятой строфе чувствуется сходство с бунтующими персонажами столь любимого Козловым Байрона, но оно не перерастает в родство, поскольку герои Байрона умирают непримирёнными ни с людьми, ни с Богом. Лирический же субъект Козлова - носитель православного мировоззрения, с точки зрения которого страсть - грех, и у Козлова страсти «бунтуют» не против Всевышнего, но против их носителя, ведущего с ними духовную брань. В этой же строфе звучит ещё один евангельский мотив: «Да будет брачная одежда / Рабу строптивому дана». Поэт использует Притчу о браке сына царёва [Мф. 22: 1-14], имея в виду под «строптивым рабом» человека, оказавшегося на брачном пиру не в брачной одежде, т.е. неготового для вхождения в Царство Небесное. Подобный образный ход связан скорее не с самой евангельской притчей, но с церковным песнопением, напоминающим её всем верующим на Страстной неделе: «Чертог Твой Вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду вонь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя» [Православный молитвослов 1994: 155].

Последние четыре строки шестой строфы представляют собой жанр так называемой богословской оды и напоминают нам о знаменитых антитезах Державина из оды «Бог»: «Ты всемогущ, а я бессильный, / Ты царь миров, а я убог, / Бессмертен ты - я прах могильный, / Я быстрый миг - ты вечный Бог!» (ср. у Державина: «Я царь - я раб - я червь - я Бог!» [Пророк 2001: 68] и т.д.). Но у Козлова, в отличие от Державина, говорится не о раздвоенности человека на духовное и телесное начала, а о метафизической противопоставленности Бога как Всемогущего и Бессмертного и человека как слабого и смертного.

Седьмая строфа вновь представляет собой просительную молитву, переходящую в финале в молитву призывательную (классификация Л. К. Граудиной [Граудина 2007: 23]), содержащую призыв к Богу или к Божественным силам с молением прийти на зов. Здесь же лирический герой приходит к некоторому итогу: во время молитвы его душа умиротворяется, страсти утихают, их «пожар» становится «туманом», появляется «луч отрадный упованья», желание любить и прощать.

Восьмая строфа построена в основном на восклицательных интонациях, поскольку лирическое чувство достигает кульминационной точки: герой призывает Бога не с целью исполнения какой-либо его просьбы, а для полного растворения души в Божественной любви: «Твоей я благости вверяю / Жену, детей, всего себя! <…> Пребудь Божественной любовью / Везде, всегда, во мне, со мной!» [Козлов 1960: 226].

Таким образом, на примере данной стихотворной молитвы мы можем сделать вывод о её полижанровой природе, о сплаве в одном стихотворении различных жанров литургической поэзии и молитвенной лирики, способствующем, в свою очередь, выражению переживаний романтически сильной личности в её обращении к Высшему Божественному Началу. Такая полижанровость характерна для лирики И.И. Козлова в целом.

Список использованной литературы

1. Акафистник. - М.: Даниловский благовестник, 1995. - 544 с.

2. Веденяпина, Э. А. Романтизм Козлова: Дис. … канд. филол. наук / Э. А. Веденяпина. - М., 1972.

3. Гинзбург, Л. Я. О лирике / Л. Я. Гинзбург. - М.: Интрада, 1997. - 415 с.

4. Граудина, Л. К. «В молитве тёплой я излился...». О стихотворной «молитве» послепушкинской поэзии XIX в. / Л. К. Граудина // Рус. речь. - 2007. - № 1. - С. 17-24.

5. Грехнёв, В. А. Лирика Пушкина. О поэтике жанров / В. А. Грехнев. - Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1985. - 239 с.

6. Калугина, В. Л. Две «молитвы» / В. Л. Калугина // Пушкинская эпоха и христианская культура: по материалам традиционных Христианских Пушкинских чтений. - СПб.: С.-Петерб. Центр правосл. культуры. - 1993. - Вып. 3. - С. 19-23.

7. Козлов, И. И. Дневник / И. И. Козлов / Публ., вступ. ст. и комментарии К. Я. Грота. - СПб., 1906. - 31 с.

8. Козлов, И. И. Полное собрание стихотворений / И. И. Козлов / Вступ. ст., подготовка текста и прим. И. Д. Гликмана. - Л.: Сов. писатель, 1960. - 507с.

9. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. - М.: НПК «Интелвак», 2003. - 1600 с.

10. Православный молитвослов. - СПб.: Сатисъ, 1994.

11. Пророк: библейские мотивы в русской поэзии. - М.: Фолио, 2001. - 416 с.

Размещено на Allbest.ru