34 Издательство «Грамота» www.gramota.net

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Образы водной стихии в поэзии П. Захарова: вода - слеза - родник - море - дождь

Визуальность в литературном произведении - это не только развернутые видеоматические системы - графика, экфразис, диегезис, другие описательные средства текстообразования, - но и «точечные» структуры. Важнейшая из них, встречающаяся повсеместно, - образ. В удмуртской этнофутуристической традиции язык образов чрезвычайно богат: имеются как сквозные образы, переходящие от одного идиостиля к другому, так и образы «имманентные», символически растущие, развивающиеся в творческом миротексте только одного поэта. Образ - сложнейшее понятие, которым оперирует культура: «Образ - явление, возникающее как результат запечатления одного объекта в другом, образ есть претворение первичного бытия в бытие вторичное, отраженное и заключенное в чувственно доступную форму; культура в своем происхождении и содержании есть претворенное бытие, в этом смысле культура сама - образ, явленная метаморфоза первичной реальности» [7, c. 322]. Художественное произведение представляет собой лишь частный случай бытования зрительного образа в культуре. Очевидно, что социально-гуманитарные науки особенно восприимчивы к образу, их поступательное движение во многом обусловлено стремлением проявить смыслы образа. Так, в социологии основополагающая дефиниция - это образ человека, образ его жизни. В литературоведении, как и в других науках, связанных с исследованием области изобразительного, накоплен разносторонний теоретико-методологический материал, объясняющий природу и проявляющий содержание образов. Образ - в художественном мире категория многогранная, имеющая десятки определений [8, р. 61; 9, р. 195; 10]. В отечественной науке о литературе внимание к функциям художественного образа было всегда значительным, а в работах, посвященных удмуртской словесной культуре, интерпретации образного языка литературных текстов были и остаются первым исследовательским решением. Мы следуем этой традиции и будем рассматривать комплекс образов и образных мотивов в творчестве Петра Захарова. Образ - это пароль, речь сознания автора и «бессознательное» культуры.

Образы водной стихии относятся к числу наиболее излюбленных удмуртскими писателями-этнофутуристами, что не удивительно. Вода и в образно-мифологическом сознании, и в повседневно-бытовой жизни выступает эквивалентом бытия. В мифологии самых разных народов вода наделяется сакральным статусом, в рамках мифологических представлений принято говорить о спасательной, оберегающей и омолаживающей функциях воды. Вода, однако, соотносится и со злым началом, она может определяться как источник зла, гибели, смерти. В удмуртском этнофутуризме наблюдается синтез фольклорно-мифологического и художественного, на этом перекрестье и складываются «тексты» образа, изучение которых приводит к пониманию смыслов всего поэтического текста.

Образу воды в удмуртской литературе и фольклоре посвящен ряд публикаций [1, с. 29-49; 2, с. 237-248; 3, с. 195-199; 4 с. 9-19; 6, с. 77-80]. В нашей работе мы рассматриваем семантическое развитие цепочки образов «родник - река - море - дождь - слеза» в поэзии П. Захарова, ядром, материей которой является ву - вода.

В книге Захарова «Вож выж» («Зеленый мост») образы водной стихии задействованы в разных контекстах и, в зависимости от структуры произведения, могут находиться и в семиотическом центре, и на периферии. В этом отношении частотная горизонталь развернутости образа далеко не всегда «совпадает» с вертикалью его смысловой актуальности. Вода ву у поэта представляется пространственным кодом и символизирует некое полотно / поверхность (аналог бумаги?), на которую наносятся знаки-сообщения: «Со цз ву вуоно вакытаз, / Ву васькиз улланьысь выллане, / Ву вылын гожтэмын вал экстаз…» [5, с. 10] - «Он не успел оказаться в будущем, / Вода текла вверх по течению, / На воде был написан экстаз…»; «Вань ёросэз басьтэ ни кваккетон, / Со кесяське ачиз но жуммыса, / Вулэн вылаз ыстэм из пальпотон…» [Там же, с. 12] - «Всю округу одолевает кваканье, / Он кричит, выбиваясь из сил. / На воду ниспослана улыбка камня…». Такая ипостась воды (ее пассивно-транслирующее положение) зафиксирована нами только в первом, наиболее абстрактном, разделе сборника, названном «Берытскон» («Возвращение»). В целом, на просторах книги «Вож выж» вода-ву уступает первенство другим гидроформам. Два приведенных текста имеют общее в безличности лирического субъекта, заданного местоимением третьего лица со «он/оно/тот». Вода в данных стихотворениях связана с Его присутствием и даже является пространством Его присутствия. Сложная изобразительная абстрактность и безличность текстов, насыщенность предметно-вещевого мира, мотивы сумасшествия и немотивированности действий и передвижений объединяют несколько стихотворений раздела в имплицитный поэтический цикл. Рассматривая тексты сквозь призму такой композиционной общности, безличное «он/оно» обретает смысловые контуры - за ним просматривается фигура поэта. Лексема «вода» дважды представлена в стихотворении «Кулон» («Смерть»): «Кулон адзиськытэк пеляд шока, / Уйвцтысьтыд поттэ, пцсятыса кезьыт вуэн… / Вуэ выйись сьсъет кадь со пушкад пыра-пота…» [Там же, c. 17] - «Смерть, не показываясь, в уши твои дышит, / Выводит из твоих снов, обливая холодной водой (потом)… / Словно тонущее в воде сито, она в тебя входит-выходит…». За кажущейся отвлеченностью семантемы ву «вода» все же отчетливо проявляется его негативная знаковость, даже противоположность жизни.

В фольклорно-мифологическом сознании вода различается по признакам, текстуально реализованным в форме эпитета. Эпитеты воды в мифопоэтике Захарова во многом раскрывают семиотическую тайнопись слова ву: кезьыт ву «холодная вода», курыт ву «горькая вода», инву «небесная вода», аксиологически четкая бинарная оппозиция чечы ву «медовая вода» - майтал ву «мыльная вода», зор ву «дождевая вода», чылкыт ву «чистая вода» и др. Видно, что эпитетно-признаковая характеристика не является характеристикой визуализирующей. Сам образ как бы утрачивает первоначальную зрительную модальность, теряя свою глобальностихийную сущность. Ву - «вода» - составной компонент других образных констант, представляющих интерес для нашего исследования - тудву «весенние половодье», синву «слеза», лысву «роса».

Лексема тудву «весенние половодье», несущая в себе заряд обновления, стихийности, в поэзии Захарова становится образом любви: «Тани со тудву кадь яратон» [Там же, с. 127] - «Она, словно весеннее половодье, - любовь». В книге «Вож выж» слово тудву употребляется лишь однажды. Синву «слеза», напротив, многократно применяется автором для выражения разновекторных явлений и состояний. Более того, образ слезы - один из самых распространенных в удмуртской литературе, символизирующий в разных художественных системах и горе, страдание, и радость, вдохновение. В поэзии П. Захарова слезы могут быть слезами поэта, обрекающего себя на непонимание и одиночество, признающего и демонстрирующего свою уникальность, метафизическую инаковость: «Гладиатор, удмурт выж вылын / Чолак одьгнам мон сыльсько. / Синъёсам мертам ёлт тылъёсын / Мон шоры пеймытысен учко. / Чиль-валь адзо жадем синъёс, / Жаль-жаль вияло синвуосы…» [Там же, с. 37] - «Гладиатор, на удмуртском мосту, / Только я один стою. / Огнями, слепящими мои глаза, / Смотрят на меня из темноты. / Лишь блики в моих уставших глазах. / Ручьем текут мои слезы…». Слезы наделяются и ироническим пафосом, особенно если поэт изображает жизнь советской удмуртской интеллигенции, высмеивает ее псевдотворческие интересы, запрограммированность на «почетных» званиях: «Огез шуэ: «Эшъёс, эшъёс, эшъёс, / Ть кылзэ ай монэ, мусоосы, / Ведь асьмеос шудо адямиос - / Сярысьтымы бцрысь вераськозы!» / - Шонер вера! - шуэ куиньметьез. / - Шонер! Шонер! - вазе жцк улысь йыр. / - Шонер, - синвуаське куатетьез, - / Та вераськон ноку но, дыр, уз быр…» [Там же, с. 70] - «Один говорит: «Друзья, друзья, друзья, / Вы послушайте меня, мои дорогие, / Ведь мы же счастливые люди, / Потом о нас будут говорить!» / - Правильно говорит! - восклицает третий. / - Правильно! Правильно! - кричит голова из-под стола. / - Правильно - обливается слезами шестой, - / Этот разговор, вероятно, не закончится никогда…». Слезы в поэтическом мире П. Захарова или настоящие, искренние, или фальшивые, «артистические». Искренность слез характерна для стихотворений с интимно-лирическим сюжетом. В тексте «Кыйлэн вылаз жуась тылсиосын» («На змее с горящими лучами») [Там же, с. 80] искренние слезы - слезы сентиментального удивления. Искренние слезы - обычно признак женщины, и часто - женщины (девушки) из миражей прошлого [Там же, с. 115], мужчине, напротив, «женские» слезы не к лицу: «Я тырмоз ни, чуш синвуостэ, / Кышномурт гинэ озьы бцрдэ…» [Там же, с. 147] - «Хватит уже, вытри свои слезы, / Только женщина так плачет…». Женские слезы - это и слезы матери, ключевого персонажа поэзии П. Захарова [Там же, с. 154]. Слезы, родственные горю, печали, в жизни соседствуют с мелодией наслаждения (в терминологии П. Захарова - «эзьгур») [Там же, с. 109], катарсическим обновлением, творческое осознание «экзистенциальной чересполосицы» укрепляет в лирическом субъекте веру и надежду, настраивает его на игровое отношение к чувствам. Слезы также связаны с мотивом опьянения [Там же, с. 123], в котором вдохновение, радостно-экстатическая напряженность поэтического мирочувствия чередуются с отрицательными переживаниями авторского «Я». Стихотворение «Шумпотыны косэ» («Радоваться приказывает»), посвященное памяти Владимира Романова (1943-1989) - учителя и друга П. Захарова, причисляется нами к серии эпитафических текстов последнего: «Соос паймо мыным, паймо озьы, озьы ик, / Куке шайгу вылэ инбам секыт усем вал, / Нош коросаз кыллись матысь эше тазьы ик / Шуак кошкемезлы синву пыр пальпотэ вал» [Там же, с. 202-203] - «Они удивляются мне, как удивлялись тогда, / Когда на могилу небо тяжестью упало, / И в гробу лежащий мой близкий друг / Своему внезапному уходу сквозь слезы улыбался». Улыбка сквозь слезы в данном случае - существенная портретная деталь умершего человека, - сложный художественный образ антропоморфности, бесспорно имеющий отношение к личности и творчеству Владимира Романова. П. Захаров неоднократно вспоминал о глубинной сопряженности в стихотворениях и персональной истории В. Романова жестокой иронии и экзистенциальной страсти, о «слезах» его сочувствия, соучастия в судьбе молодых талантов и «улыбке» отрешенно-отталкивающего молчания, адресованного лжехудожникам советской эпохи. Слезы являются важным реакционным сегментом лирического «Я», когда авторское сознание обращается к смыслу мужского существования, взаимоотношениям творческой личности и извечных страстей / соблазнов духа и тела. Плач и смех вновь сопрягаются в единое психологическое целое [Там же, с. 229-230]. Слезы для Захарова - особое ощущение жизни «Я», предчувствие ее «большого» будущего - будущего радостного и трагического [Там же, с. 168]. Петр Захаров - мастер поэтического изображения природы, тонко чувствующий ее настроения, движения. В диптихе «Эзылон» («Наслаждение») лес засыпает со слезами, при этом зрительность образа в структуре лирического пейзажа активизируется: «Нош собере синвуосын / Умме усиз жадем нюлэс. / Кытын ке но инвис сьцрын / Куинь пол ик гырдалтьз толэс…» [Там же, с. 227] - «А потом весь в слезах, / Уснул уставший лес. / Где-то за горизонтом, / Три раза заржал жеребенок…». Название произведения «Эзылон» этимологически, по всей вероятности, связанное с арабо-тюркской лексемой лэззэт «удовольствие», отсылает и к мотиву исчезновения / растворения (у Захарова часто - растворения в пейзаже). В удмуртском языковом контексте глагол эзылыны / эзыланы употребляется в словосочетаниях типа сылал / сакыр эзыла «соль / сахар растворяется».

Следующий интересующий нас образный компонент водной стихии у Захарова - ошмес «родник» - является ключевым словом, сквозным образом в удмуртской литературе и духовной культуре. Удмуртию называют родниковым краем, родник (вода из родника) представляется одним из обязательных символов религиозно-мифологической картины мира удмуртов. Кроме прочего, удмуртская лексема ошмес имеет интересные этимологические основания, в которых отражены мужское и женское начала (ош - бык, мес - телка, корова, женская особь животного): источник воды порождает все живое - женское и мужское [4]. Ошмес - родник - не только сакральная линия, полоса, связанная с разграничением пространства и времени, это еще и коллективно-индивидуальная память о своем роде, об этнических корнях. Образ родника в художественной системе удмуртского поэта наполнен, в первую очередь, этнической семантикой, он творчески осмысляется как символ действующего этнокультурного полнокровия: «Татын мыным котькуд писпу кырза, / Котькуд выжы маде мадёсъёссэ. / Эпок, Шакай, Гуръян, Заньчок, Шурзан - / Ваньзы соос возё Ошмесъёссэс»

[5, с. 151] - «Здесь мне каждое дерево поет. / Каждый род рассказывает свои истории. / Эпок, Шакай, Гурьян, Заньчок, Шурзан, / У каждого рода - свой Родник». Помимо этнически определяющего значения родника, у П. Захарова имеет смысл поэтический родник, в журчанье которого необходимо вслушиваться. В качестве символа поэтического искусства лексема ошмес «родник» дважды приводится в стихотворении-посвящении Владимиру Романову [Там же, с. 190]. В данном примере вместе с темой памяти и проблемой понимания поэтического слова вновь затрагивается тема этнической идентичности, вырисовывается соотнесенность литературного дарования писателя и его обязательной «удмуртскости». Родник в творчестве П. Захарова рассматривается еще и как духовный канал, который связывает небесное и земное. Эта связь содержательно наполняется в моменте настоящего: размышления поэта о действительности, отдающие несогласием и отторжением, часто становятся аксиологическим фоном стихотворения. Так, в тексте «Уй» («Ночь») появляются «пересохшие» родники, «затхлые» небесные озера: «Ваньмыз вузамын но басьтэмын, / Сычеесь тьляд «святойъёсты», - / Ошмесъёс горд сюй кадь куасьтэмын, / Пыкмемын котькуд святой Ин Ты» [Там же, с. 21] - «Все продано и куплено, / Таковы ваши «святые», - / Родники, словно красная глина, высушены / Выжжены, / Заболочено каждое святое Небесное Озеро». Образ родника наряду с другими визуально выразительными образами и мотивами активизирует в мире художественного слова реализацию фундаментальной психофизиологической сопряженности зрения и памяти. За ландшафтными образами в поэзии Захарова следует реальная географическая конкретизация: любой источник возвращает автора к роднику его детства, родины, a priori данный образ включается в автобиографическое пространство видения. В стихотворениях «Ностальгия» [Там же, с. 216] и «Мылкыд сьцры» («За настроением») [Там же, с. 206] родник не является образом текстуально развернутой видимости, но он - непременная частица визуально-хронотопной парадигматики П. Захарова, ключевой элемент его прошлого-настоящего. Родник, дополняемый цветовым эпитетом лыз -

«синий», в стихотворении «Тупатскон» («Согласие») представляется образно-поэтической характеристикой взгляда любимого человека [Там же, с. 239]. Слово-образ ошмес в поэтических текстах Захарова может выполнять номинативную функцию, выступать в форме обращения. Интересным кажется художественное представление жизни тела в восьмой части цикла «Солэн зэмос сульдэрез» («Его настоящее отражение»), здесь родник - один из образных составляющих телесного мира: «Нош мугоры, бен, мугоры, / Напчем омыр со огшоры. / Со быдэсак ачиз крезьгур, / Ачиз ошмес, ачиз ик шур, / Зарезь но бус, кужмо тулкым / Шудэд но кайгуэд пушкын» [Там же, с. 81] - «А тело мое, тело, / Оно просто жидкий воздух. / Оно - музыка, / Оно родник, оно же - река, / Море и туман, мощная волна, / Посреди счастья и горя». В тексте также проявляется имплицитная языковая деталь: слова шудэд / кайгуэд (дословно - твое счастье / твое горе) имеют показатели притяжательности 2-го лица единственного числа (-эд), указывающие на «Ты» - субъект. В действительности, они выступают в стихотворении как абстрактные, неопределенные формы, как нулевой уровень письма. Родник в стихотворении «Шуръёс» («Реки») является источником, эквивалентом аутентичной жизни, прозрачного состояния сердца [Там же, с. 170]. В тексте акцентируется архетипическая оппозиция чистого / грязного, которая онтологически имеет зрительную специфику.

Слово ошмес в поэтических произведениях П. Захарова реализуется не только как визуально маркированный образ, но и как признаковая константа: родниковыми являются вода (ошмес ву) [Там же, c. 205] и край (ошмесо шаер) [Там же, с. 21], метонимически указывающие на Удмуртию.

Если образы шур «река», ошмес «родник», ты «пруд» являются не только органическими составляющими поэтического мира П. Захарова, но и маркерами его повседневно-зрительного прошлого и настоящего, то образ моря (удм. - зарезь), думается, имеет особенный художественный и жизненно-протекстовый статус: П. Захаров проходил военную службу на Балтийском море. В результате ошибки командования, он и другие солдаты в ходе учений были сброшены в ледяные воды осеннего моря. Вероятно, данное трагическое событие в какой-то мере оказало воздействие на образный словарь удмуртского поэта: море-зарезь становится регулярным символом в пространственном измерении поэтики Захарова. Следует заметить, что образ моря - образ широкого художественного применения с высоким эстетическим потенциалом, как бы предполагающий изначально прием развернутого описания, определенный уровень живописности. У Захарова море представляется образом, оторванным от водяной стихии, оно выступает как содержательно многогранный конструкт. Так, в стихотворении «Ошиськон» («Виселица»), которое отличается смысловой закрытостью, замкнутостью, психологизированностью образов и повествует о сопряженности поэтического и суицидального, слова и смерти, море кажется абсолютно случайным кодом пространства. Однако в данном контексте море связано с семантикой крови - речь в стихотворном произведении идет о море крови: «Мон виыль. / Мынам пыды виресь. / Улам сисьмем, кынмем но шунытэсь шцйъёс. / Озьы цй луысал ке, луысал зарезь, /

Яке пцсь луоен гинэ тулкымъяськись лудъёс» [Там же, с. 13] - «Я убивал. / Мои ноги - в крови. / Подо мной разложившиеся, окоченевшие и теплые трупы. / Если бы не это, было бы море, / Или были бы горячим песком волнующиеся поля». Тематическая связанность смерти и воды в стихотворении «Ошиськон» неслучайна: поэтическое мировоззрение Захарова насыщено мифологическими представлениями, соотносимо с реальностью традиционной культуры. Вода, наряду с землей, была местом захоронения. Море в данном случае - как кровь и вода - вбирает в себя / скрывает в себе убиенных / умерших. В поэтическом тексте «Чорыг кутон кырзан» («Песня ловли рыбы») [Там же, с. 64] лирический герой разрывается между верхним и нижним ярусами мироздания, он жизненно связан и с верхом, и низом. В этой связанности проявляется его человеческая суть. Образ моря в стихотворении не развернут, невзирая на, казалось бы, общую морскую тематику произведения. Море фигурирует лишь как «стереоскопическое усиление»: наверху заболоченный пруд видится морем, а внизу - все встает на свои места. Море-зарезь в поэзии Захарова может образовывать сочетание со словом визь «ум, разум» - визь зарезь «море ума, разума»: визь зарезь укыр вал тулкымо «море ума / разума было слишком взволновано» [Там же, с. 80]; «выртэ-а со тулкымъёссэ визь зарезьлэсь?» - «тревожит ли / двигает ли это волны моря разума / ума?» [Там же, с. 130]. Данное словосочетание, как правило, интенсифицирует важнейшую для творчества П. Захарова проблематику непростого сосуществования эмотивного и рационального «Я». Море у Захарова - одно из «состояний» тела, один из изобразительных кодов телесности [Там же, с. 81]. Оно осмысливается П. Захаровым как пространство действительности «Я», к слову зарезь в стихотворении «Тон мынам!» («Ты моя!») прибавляется категория притяжательности 1-го лица: «Тон мынам! / Мед луод тон мынам шаерам! / Шаерам! / Уг, уг поты огнам уяме зарезям» [Там же, с. 103] - «Ты моя! / Пусть ты будешь в моей стране! / В моей стране! / Нет, не хочу один я плавать в своем море». Слово-образ «море» даже в очевидной хронотопной позиции, в силу своей нерасписанности, не воспринимается как зрительно-описательный элемент, именно такое впечатление возникает при чтении текста «Тонэ сюлмы каре матын» («Мое сердце приближает тебя») [Там же, с. 113]. В стихотворении семантика моря связана с печалью, ностальгией, волнением, и в то же время море снова принадлежит лирическому субъекту, море словно очеловечивается. И в другом поэтическом тексте «Шумпотыны косэ…» («Радоваться заставляет…») море также сигнализирует о горе, тоске - доминантных чертах поэтического миротекста П. Захарова: «Ялан вамышъясько зарезь выллем кайгу пыр / Котыр мцзмыт мыно, шумпотыны уг тодо» [Там же, с. 202] - «Я всегда иду сквозь горе, похожее на море. / Вокруг тоскливо идут, не умеют радоваться». Иная семантика образа зафиксирована в стихотворении «Люкиськон» («Расставание») [Там же, c. 241]. В тексте преобладает игровое настроение - лирический герой и море, представленное Захаровым как живая, активная субстанция, понимают друг друга, образуют одно эмоциональное целое.

Образ дождя также можно отнести к наиболее употребительным символам удмуртской словесности и художественной литературы в целом. Дождь говорит и молчит о многом. Дождь - это и слезы неба, очищающие землю. Дождь - образ и печали, и радости, описание дождя привносит в произведение лиричность, ощущение уединенности. В поэзии П. Захарова дождь, в первую очередь, - часть природного ландшафта, часто - составляющая автобиографического пейзажа. Данный художественный образ имеет множество текстов, смыслов.

В третьем стихотворении цикла «Солэн зэмос сульдэрез» («Его настоящее отражение») [Там же, с. 76-77] грибной дождь соотносится с детской обостренностью мировосприятия лирического «Я». В первом тексте триптиха «Анаен вераськоньёс» («Разговоры с матерью») [Там же, с. 152] дождевая вода корреспондирует с образом слез: дождь всхлипывает, оставляет после себя грусть и печаль. Одно из лучших, на наш взгляд, произведений в творческом наследии П. Захарова «Сьцд куакаос» («Черные вороны»), в котором дождь представляется образом отчужденности и одиночества: «Сьцд куакаос лобо, / Сьцд куакаос… / Ышо акшан сьцрысь пеймыт уе. / Уг котто шат бурдзэс зор шапыкъёс, / Кытчы лобзо но утчало мае? / Нош калыкъёс липет улэ пегзо, / Куртчо пирог, жогак учко гримзэс. / Кудкеосыз зонтъёс улын ортчо. / Кудкеосыз вато ымныръёссэс. / Я возьдасько, яке вылтьясько - / Ог-огеныз уг верасько соос. / Соин меда, соин-а йыгасько / Липетъёсы, борддоръёсы зоръёс? / Кытчы меда, оло, шыд пуртые, / Кытчы кошко та быгыто аръёс? / …Ышо соос акшан сьцрысь уе… / Сьцд куакаос лобо, сьцд куакаос» [Там же, с. 197] - «Черные вороны летят, / Черные вороны… / Они исчезают в сумеречной темноте. / Разве их крылья не увлажняют дождевые капли?/ Куда они летят и ищут что? / А люди прячутся под крыши, / Откусывают пирожок, быстренько оглядывают свой грим. / Кто-то проходит под зонтом, / Кто-то прячет свое лицо. / То ли стесняются, то ли гордятся - / Не разговаривают они друг с другом. / Не потому ли, не потому ли стучатся / В крыши и стены дожди? / Куда же, быть может, в суповой котел, / Куда уходят полнокровные годы? / …Исчезают в сумеречной темноте они… / Черные вороны летят, черные вороны…». В приведенном стихотворении дождь, как нам представляется, расширяет границы видимого мира. Дождь становится неким сверхзрением, которому открыты не только внешние знаки, но и внутренняя природа явлений и людей. Следует обратить внимание и на художественную соотнесенность образа черных воронов с предрешенностью человеческой судьбы. В раннем стихотворении П. Захарова «Шузи» («Глупый») [Там же, с. 215] дождь - символ томительного ожидания: молодой человек ждет девушку, но она все не идет. Лирический герой, выступающий от первого лица, проецирует свою энергетику надежды и веры в ее приход на образ дождя, который становится лирическим адресатом.

П. Захаров любит поэтически ассоциировать взгляд женщины с тем или иным природным явлением. В стихотворении «Питыран гур» («Мелодия колес») во влюбленном взгляде девушки поэт видит дождь: «зорыса кадь со учке шорам - словно дождь она смотрит на меня» [Там же, с. 236]. Данная поэтическая фраза, по всей видимости, имеет отношение к устойчивому словосочетанию синмыз зоре (букв.: «лучащиеся голубые-голубые глаза»).

Рассматривая цепочку образов, художественно самостоятельных, но имеющих общую природу (воды), мы старались привести как можно больше текстов. Во-первых, тексты дают наглядное представление о том, что категория образа в поэзии П. Захарова - чрезвычайно важный творческий материал, ключевой элемент символической парадигматики. Во-вторых, нам было интересно осуществить перевод образно-поэтического мышления Захарова на русский язык, ощутить многогранную сложность этой лингвокультурной задачи. Если его удмуртский язык может вызывать у читателя некоторую настороженность и растерянность, то уже русскоязычные подстрочники задают более «спокойный» тон восприятия, создают новые контексты, смысловые границы поэтического мировидения П. Захарова. Широкий спектр гидрообразов, проанализированных в главе, в целом соотносим с научными предположениями удмуртских литературоведов В.М. Ванюшева и С.Т. Арекеевой о культе воды в архитектонике национальной словесности. Водные образы в поэтических произведениях П. Захарова имеют различный семиотический статус, и они далеко не всегда характеризуются повышенной зрительностью. Однако совокупность образов в стихотворении, их взаимосвязанное развертывание в пространстве текста создают определенный визуальный эффект. Тексты с водными образами в творчестве Захарова, как правило, таят в себе немалую долю автобиографизма: за многими из образов стоит панорама авторской видимости, скрытая от читателя. Важно заметить, что стихотворения Захарова вызывают у воспринимающего субъекта зрительные переживания - об этом свидетельствует эксперимент, проведенный в 2011 году на факультете удмуртской филологии УдГУ. В эссе, посвященных творческому методу поэта и написанных студентами разных курсов, среди отличительных черт, характерологических доминант поэзии П. Захарова на первое место была поставлена изобразительная яркость стихотворных текстов, ориентирующая читателей на «зрительное вживание» в пространственно-временную реальность произведения. Между тем, студенты выявили еще одну поэтическую особенность Захарова - акустичность, сонорность. Образ и звук в картине мира удмуртской литературы имеют определенный параллелизм, они, должно быть, связаны с мифологическим состоянием языка.

Петр Захаров - не просто носитель удмуртской языковой культуры, удмуртского образного тезауруса. Он в своем творчестве (осознанно-спонтанно) проявляет ностратические, реликтовые уровни этнической картины мира. Образ в поэзии Захарова становится своеобразным паролем, разгадав который возможно получить представление о глубине его поэтического искусства, синтезирующего сложнейшие фольклорно-мифологические символы и различные литературные формы, традиции.

Список литературы

семантический захаров идиостиль поэзия

1. Арекеева С.Т. Образ воды, ветра и огня в поэзии Кузебая Герда // Движение эпохи - движение литературы. Удмуртская литература ХХ века. Ижевск: Издательский дом «Удмуртский университет», 2002. С. 29-49.

2. Ванюшев В.М. Отражение культа воды в фольклоре и литературе удмуртов // Ванюшев В.М. Вершины корнями сильны: статьи об удмуртской литературе. Устинов: Удмуртское книжное издательство, 1987. С. 237-248.

3. Владыкин В.Е. Удмурты и река Кама: опыт рассмотрения этнокультурной соотнесенности // Природа и цивилизация:

реки и культуры: материалы конференции. СПб.: Европейский дом, 1997. С. 195-199.

4. Владыкина Т.Г. Образ родника в традиционной этнокультуре удмуртов // Родники Ижевска. Ижевск: Издательский дом «Удмуртский университет», 2000. С. 9-19.

5. Захаров П.М. Вож выж: стихи, поэмы, переводы. Ижевск: Изд-во ИжГТУ, 2001. 272 с.

6. Зверева Т.Р. Стихия воды в поэзии П. Захарова // Инвожо. 2004. №10. С. 77-80.

7. Культурология: ХХ век: словарь. СПб.: Университетская книга, 1997. 640 с.

8. Barnet S., Berman M., Burto W. Dictionary of Literary, Dramatic and Cinematic Terms. Boston: Little, Brown and Com., 1971. 394 p.

9. Shaw H. Dictionary of Literary Terms. N.Y.: Penguin, 1972. 480 p.

10. Sierotwienski S. Slownik terminow literackich. Teoria I nauki pomocnicze literatury. Wroclaw: Ossolineum, 1966. 354 s.

Размещено на Allbest.ru