Типы телесной образности в контексте повествований о войне 1941-1945 гг.

Размещено на http://www.allbest.ru//

Размещено на http://www.allbest.ru//

война маргинальный гротескный телесный

Типы телесной образности в контексте повествований о войне 1941-1945 гг

Максимов Владимир Владимирович

В контексте отечественного литературоведения телесные аспекты образа человека рассматриваются с трех основных методологических позиций. В кругозоре «эстетики словесного творчества» (М. М. Бахтин) тело осмысляется онтологически и соотносится с категорией художественного пространства [1]. Это предполагает видение тела как исходного момента присутствия я - в - мире. В рамках различных теоретических направлений, граничащих с культурологией [2], телесность интерпретируется конвенционально как обладающая способностью выражать различные значения и значимости, принципиально ограниченные контекстом эпохи, направления и литературную идеологию определенного писателя. Это допускает возможность читать знаки телесной образности. Наконец, в русле «материальной поэтики» (формализм - структурализм - деконструктивизм) [3] телесность воспринимается с технических и технологических позиций как конструкция, создаваемая для выявления границ и пределов человеческой активности. По отношению к героико-эпической повествовательной традиции, в центре которой находится художественная проблема образного воплощения военно-исторических ситуаций, наиболее плодотворным видится эстетико-онтологический подход. Дело в том, что эпическая словесность всегда испытывала повышенный интерес к внешним (и овнешняющим) способам видения, осмысления, оценивания и изображения человека и прежде всего - к моментам его телесной выразительности. Действительно, одним из качеств подлинного эпического героя является исключительная пластичность его телесно-образного воплощения, доходящая до предельной конкретизации и детализации, благодаря которым у читателей возникает ощущение, что герой «весь - здесь». Однако уже в рамках древнерусской литературы тело воюющего человека интересует авторов не только в его «естественном», «органическом», «натуральном» проявлении, но и как возможность репрезентации символических смыслов и ценностей. В итоге весь арсенал телесной образности, отложившийся в контексте русской военной эпики, можно суммарно представить в виде градации, включающей в себя три оппозиции:

1. витальное / мимикрийное тело;

2. субординационное / маргинальное тело;

3. ритуальное/ гротескное тело.

Если телесность рассматривать как один из моментов моделирования художественного пространства, в котором наряду с ним большое значение могут иметь такие категории, как «материал», «природа», «вещество», «вещь» и т.п., то становится ясным, насколько принципиально отличается художественный метаязык военного пространства от аналогичного языка «литературы о мире». В условиях катастрофической реальности, открываемой войной как фактом социокультурной действительности, человек сталкивался с запредельным для себя опытом испытания. Практически весь опыт, то есть способности, умения, навыки и знания, наработанные им в условиях повседневного мирного быта, проходят тотальную переоценку и переоформление. Изменяется сам способ фундаментальной ориентации тела (и его восприятия) в неконтролируемо изменяющейся военной реальности. Можно эту же мысль выразить иначе. В условиях войны человек получает возможность переоткрыть себя, в результате такой аспект восприятия и изображения целостного человека, как телесное присутствие в мире, приобретает в рамках военной прозы более развернутый по сравнению с контекстом «мирной литературы» способ художественного воплощения. В соответствии с представлениями М. М. Бахтина, в контексте эстетической деятельности «пространственное» реализуется как наблюдение за разными аспектами проявления человеческого тела [1].

Итак, исходная контрастная пара телесной образности, представленная в рамках рассматриваемой повествовательной традиции, соотносит витальное и мимикрийное. Как известно, состав исконных воинских доблестей во многом ориентирован на телесные качества: физическую силу, ловкость, сноровку, выносливость, богатырство, жизнестойкость, даже - хороший аппетит и чуткий сон. Этот круг проявления органических способностей и естественных потребностей воюющего человека стоит соотносить с витальным типом телесности. В то же время в контексте военной словесности образ целого человека может быть представлен как предельно натуралистический, низведенный до автоматизмов вынужденного выживания. Здесь картографирование воюющего тела включает в себя целый ряд редукций. Назовем только самые распространенные из них: голод, жажда, страх, болезни, комплексы, извращения - все это способы регрессии жизнеприсутствия человека, отбрасывающие его к уровню патологических состояний и перверсий, образующие мимикрийный модус телесной образности. Более высокую в ценностно-смысловом отношении контрастную пару телесного ряда составляет соотношение субординационное / маргинальное. Военная реальность, по своей сути, далека от хаоса, она предполагает порядок и устанавливает мощную субординацию, многократное дублирование норм подчинения по горизонтальным и вертикальным рядам (офицер - рядовой, разведчик - пехотинец, штабник - комбат). Сама реальность военного взаимодействия опосредована жестко регламентирующим дискурсом, в состав которого входят такие сверхзначимые документы, как Уставы, Наставления, Рекомендации, Уложения, Приказы. Все это превращает Армию в единое тело, обладающее хорошей координацией, со своей головой (Ставка), мозгом (Штаб), органами чувств (разведка) и пр. Несмотря на жестко устроенное «дисциплинарное пространство» [6, с. 248] армейской жизнедеятельности, в ситуации военной реальности оказываются вполне допустимыми маргинальные способы самоопределения человека и периферийные места присутствия. Как большое общее тело (а не только дело), война обладает внутренними и внешними минус-пространствами, условно говоря, «складками и закраинами», куда можно внезапно попасть не по своей воле, провалиться, спрятаться, убежать: ранение и госпитальное лечение, плен и существование в несвободе, дезертирство и жизнь вне общества, предательство. К этой же модальности следует относить и образы представителей особого мира военных профессий, предполагающих актантную стратегию свой среди чужих, чужой среди своих: СМЕРШевцы, резиденты, диверсанты, партизаны.

Военные произведения, балансирующие на границах ритуальное / гротескное тело, как правило, ориентируются на лиминальную модель сюжета [4]. В их событийном плане всегда отмечено некоторое поворотное событие преображения, результирующее финальное испытание персонажа, становящегося подлинным эпическим героем [5]. В сюжете военной эпики одно из центральных мест принадлежит эпизодам открытого противоборства, смертельного боя, даже рукопашной схватки, в результате которой в живых остаются немногие и, как правило, самые достойные. Внимание к человеческому поведению в экзистенциальных ситуациях позволяет обнаруживать новые грани изображения телесного самовыражения воюющего человека, которое мы связываем с типом «ритуальной телесности». Только здесь тело интерпретируется в категориях художественной героики и центральном событии подвига, предполагающем внимание не только к внутренним аспектам самосознания героя, но и к внешним формам его поведения. Кроме патетической смысловой перспективы «воин - строительная жертва», существует возможность критического восприятия телесной образности. Так, в рамках военной прозы ХIХ в. и ХХ в. пространственная граница между людьми проблематизируется, в результате актуализируются телесно-гротесковые мотивы, предполагающие игру различными аспектами тела (верх - низ, левое - правое, тонкое - толстое, старое - детское, мужское - женское, уродливое - гармоничное и др.). Кроме этого, гротескное смешение границ может проходить и по линии человек - оружие - техника («срастающиеся образы» танковых и морских экипажей, авиационных звеньев, артиллерийских расчетов). Подводя итоги, стоит отметить, что в контексте военной прозы 1941-2010-х гг. писатели создали широкий репертуар телесной образности. В самом общем виде можно выделить две наиболее репрезентативные для повествовательной традиции стратегии.

Достаточно часто авторы ориентировались на «однофокусный» сценарий, то есть подведения телесной образности под какую-то одну позицию из шести. Эта стратегия была актуальной для ранней фазы исследуемой повествовательной традиции (1940-1950-е гг.) и чаще всего ориентировалась на ритуальногероическую телесность воюющего человека. Вообще ритуальная семантическая парадигма сохраняла свое магистральное значение на протяжении всего периода становления рассматриваемой повествовательной традиции, но если в начальный период военной прозы она выдвигалась как доминантная, то на фазе зрелого (1960-1980-е гг.) и позднего (1990-2010-е гг.) периодов развития традиции она все чаще становилась предметом критического, полемического, иронического и даже комического переосмысления, уходила из центра на периферию и фон текстов. В связи с этим в контексте повествований о войне, начиная с рубежа 19501960-х гг., появляются авторы, которые переносят художественное внимание на многофокусные стратегии воплощения образов телесности. Так, начатый Б. Окуджавой в повести «Будь здоров, школяр!» (1961 г.) ход на ироническое изображение субординационной телесности был тотально завершен В. Войновичем в романе-анекдоте «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» (1969-1975 гг.), в котором реализована уникальная стратегия демифологизации и деконструкции самих оснований национальной героической эпики

Наряду с отходом от ритуализированной героики, в русле повествовательной традиции намечается усиление интереса к витальной и маргинальной телесности. Здесь стоит прежде всего назвать следующих авторов и ряд ключевых произведений: В. Богомолова («Иван», 1958 г.), Б. Васильева («А зори здесь тихие», 1969 г.), В. Распутина («Живи и помни», 1974 г.), В. Кондратьева («Сашка», 1979 г.), А. Адамовича и Д. Гранина («Блокадная книга», 1977-1981 гг.) и романную дилогию В. Гроссмана о Сталинграде («За правое дело», 1952 г.; «Жизнь и судьба», 1980 г.).

Список литературы

1. Бахтин М. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 22-88.

2. Генисаретский О. И. Совершенный человек: пространственность и событийность перфективного праксиса // Виртуальная реальность. М.: Институт философии, 1997. С. 8-36.

3. Подорога В. А. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию. М.: Ad Marginem, 1995. 340 с.

4. Тюпа В. И. Аналитика художественного: введение в литературоведческий анализ. М.: Лабиринт; РГГУ, 2001. 189 с.

5. Федоров В. В. О природе поэтической реальности: монография. М.: Советский писатель, 1984. 184 с.

Размещено на Allbest.ru